Вещи похуже смерти

Люк закрывает левый глаз, и внешний мир перестает существовать. Теперь все сосредоточено внутри крошечного круга, через призму которого он воспринимает окружающую реальность. Горизонтальная полоса. Вертикальная полоса. И точка в том месте, где они пересекаются. В этой точке — все его устремления, желания и все жизненные цели, одна цель, если точнее. Он сам — эта маленькая точка, песчинка в мире, где ему больше нет места. Места нет, а цель есть. Он приехал слишком рано. Слишком рано собрал винтовку и уставился в прицел, заняв позицию. Сначала затекла левая кисть, которой он поддерживал оружие, потом заболело плечо, в которое уперся приклад. Черт. Черт. Черт. Люк задышал часто-часто, и в голове, прорываясь сквозь мерный гул крови, зазвучал успокаивающий голос его друга. — Дыши, Люк, дыши. Дыхание — это наше все. Грудью, не животом. Повторяй за мной: вдох — выдох. Вот так. Уиллем говорил спокойно, тихо, низко и медленно. По ощущениям Люк был где-то на уроках рисования, наверное. Точно не там, где один человек учил другого убивать. — Полной грудью, Люк, — продолжал Уиллем. — Представь, что ты в лесу. Запах хвои, птицы поют, ручей журчит, прочее дерьмо. Кто из нас ходил в художественный колледж, ты или я! Люк усмехнулся собственным мыслям — ну точно, рисование. Пленэр, не иначе. Пленэр среди сосен, солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву, и прочего, как любил говорить Уилл, «дерьма». Они познакомились в первый же день его пребывания в тюрьме. Люк, раненный, обессиленный, убитый — если не в прямом, так в переносном смысле — не желающий жить, не желающий вообще ничего в свои двадцать, и Уиллем — отмотавший уже две трети своего тридцатилетнего срока, познавший жизнь и все ее лицемерие и несправедливость. Люк не понимал, как человек, который был осужден на тридцать лет, оказался честнее и лучше того, кто так жестоко обманул его, остался там, на свободе, безнаказанным и теперь, наверное, баснословно богатым. Люк убьет его. Убьет. Точно так же, как он убил его любимого, своего собственного брата. И ради чего! Денег? Пекло! Левая рука затряслась, и он опустил винтовку, осознавая, что перенапрягся. — Держи винтовку твердо, но сам не напрягайся, — в его голове вновь зазвучал голос товарища по камере. Его мастера. Его наставника. Его друга. Люк понимал, что имеет ввиду Уилл. Понимал, но сделать не мог. Дышал размеренно, закрывал один глаз послушно, унимал дрожь в руках усилием воли, но неизменно вспоминал свою первую учительницу — миссис Данвил — любившую повторять им, шестилетним, впервые пришедшим в школу и медлящим с выполнением тестов: «не торопитесь, но поторапливайтесь». Это как? — задавался вопросом маленький Люк — не торопиться и поторапливаться одновременно… Это как? — задавался вопросом взрослый Люк — держать оружие твердо, но не напрягаться! Да плевать! Переспрашивать он не будет. Это неважно. Вообще все неважно. Он убьет Эйгона, и все тут. Убьет любым способом. Не пулей, так прикладом по башке. Задушит собственными руками. Изобьет в мясо. Размозжит голову о стену… Двенадцать лет. Двенадцать лет он ждал этого момента. Десять в тюрьме и два — на свободе. Найти Эйгона было трудно, очень трудно, но все же не труднее, чем убедить полицию в том, кто на самом деле виновен. От него просто отмахнулись. Все, даже родные. Все, кроме Уиллема — тот ему поверил, поддержал, научил всему. Видел ли Люк в этом горькую иронию? О, да. Все хорошие, милые, идеальные люди, которые когда-то говорили, что любят, отвернулись от него, а самый ужасный из всех возможных практически заменил ему отца. Он нашел Эйгона в Эссосе. Спустя два года после выхода на свободу по УДО. — Будь милым, не доказывай ничего никому, кивай, соглашайся со всем, улыбайся, признавай вину, — наставлял его Уилл перед комиссией по условно-досрочному, и Люк делал. Ему дали пятнадцать лет, а он вышел через десять. Маленькими достижениями он выкладывал себе путь к большой мести. И вот он сидит — с затекшими конечностями, застилающими взор слезами, норовящими его добить воспоминаниями и вырывающимся из груди сердцем. Это казалось простым, пока он не занял позицию здесь с винтовкой в руках. Это казалось так легко сделать. Почему же он расклеился? Помни, помни, Люк, ради чего ты здесь. Ради кого ты здесь. Он успокаивает зачастившее сердце и тянется к нагрудному карману ветровки. Достает ее. Она всегда там — фотография на память. Все, что осталось ему от прошлой — уже даже не совсем его — жизни. Зима, поздний вечер, канун Нового года. За окном — снег крупными хлопьями, в их гостиной — потрескивающий камин и свечи. В тот вечер Эймонд долго выставлял фотоаппарт и кривился недовольно — подыскивал подходящий ракурс. А потом перевел взгляд в сторону разожженного камина и кивнул брату: — Давай-ка. Помоги мне перетащить диван. Этот вид никуда не годится. Он указал на окно, занавешенное гирляндой, бликующей, не дающей сделать нормальный снимок, и Эйгон закатил глаза недовольно. Но подчинился. Теперь фотоаппарат стоял на столике напротив, а за их спинами кинематографично полыхал огонь. — Три, два, раз! — крикнул Эймонд и прыгнул на диван, к Люку, чуть не сбив брата, возвышающегося над ними, усевшегося на спинку дивана. Кажется, все они крикнули «сы-ы-ыр», а Эйгон поднял вверх бокал шампанского, который, впрочем, все равно не влез в кадр. Фото получилось хорошим. Отменным вообще-то. Теперь на фото от Эйгона остались одни ноги. Люк и их бы оторвал, как сделал это с лицом, торсом и устремленной вверх рукой, но тогда он грозился совсем испортить снимок, который и так почти истлел от времени. Он был всем, что осталось от прежней жизни. Он и жажда мести. Их план был прекрасен в своей простоте. На момент, когда Эйгон придумал его, он работал в Хайтауэр Глобал Банк уже год. Тот факт, что обокрасть они планировали собственных дальних родственников, казался скорее плюсом, чем минусом — в случае чего смогли бы отбрехаться, как убеждал Эйгон. Люк и Эймонд на тот момент уже несколько лет не видели никого из родных — из-за их запретных отношений от них отказались все. Ну, почти все — кроме Эйгона. Люк был благодарен ему настолько, насколько это вообще было возможно. За этой всепоглощающей благодарностью, приправленной легким и веселым характером старшего дяди, он и не заметил, что их намерены просто использовать. Конечно, провернуть такое в одиночку Эйгон не смог бы. К коллегам по работе он не стал обращаться по понятным причинам. Старший брат Люка Джейс хоть и был другом детства Эйгона, тоже не подходил — был слишком честным. А вот родной брат, обиженный на семью, сбежавший с племянником, едва достигшим восемнадцатилетия, подходил идеально. Как же этот гад все продумал! Когда Эйгон озвучил свой план впервые, Эймонд даже не дал ему договорить, почти выставил того из их квартиры. Спустя неделю Эйгон приехал снова. Он был единственным, кто приезжал, единственным, кто принимал их обоих. Люк соврал бы, если бы сказал, что это не подкупало. Эймонд сдался первым. Когда, спустя три недели после первой попытки, Эйгон снова заговорил об ограблении — о том, чтобы «взять свое», как он это именовал, — его больше не перебивали. — Что думаешь? — спросил Эймонд, когда за его братом закрылась дверь. Люк тогда только пожал плечами. Не было сил ни спорить, ни слушать аргументы. Он не хотел говорить, думал, если не разговаривать, его парень откажется от этой идеи. Люку было двадцать. Ему было страшно, очень страшно. Одна мысль о том, что Эймонд согласится на преступление, леденила кровь. Но Эймонд воспринял его молчание, как проявление интереса. Сколько же раз потом Люк представлял, что было бы, если бы он закричал тогда, разозлился, высказал категоричное «нет». Он думал об этом ежедневно. Десять лет. Каждый вечер перед сном. В камере. И еще два года — после выхода на свободу. — Я не заставляю тебя и никогда не заставлю, — продолжил Эймонд, беря его за руку. — Я просто прошу подумать. Хорошо? И Люк кивнул. Хорошо. Плохо. Просто отвратительно, на самом деле. Но он думал. Обсуждал, рассуждал, проговаривал вслух. Еще спустя месяц идея перестала доводить до нервной дрожи. Спустя два к ним домой снова приехал Эйгон. Улыбался очаровательно, шутил, похлопывал по спине и уверял, что все продумано до мелочей. Люк верил. Не Эйгону — Эймонду, который говорил, что не допустит, чтобы с ними что-то случилось. А Эймонд верил брату. Родному, мать его, брату! Люк почувствовал, как сминается фотография в руке, против воли сжимающейся в кулак, и одернул себя. Он расправил заломы и уставился на Эймонда — такого красивого, молодого, улыбающегося, такого… живого. Он винил себя за то, что не отказался от предложения Эйгона сразу, винил Эймонда за то, что тот доверился брату, но сегодня наконец по заслугам получит тот, кто действительно был во всем виноват. На подготовку к ограблению ушло пять месяцев. Эйгон убеждал, что они должны дождаться лета. Люк не помнил, почему. То ли какой-то важный сотрудник должен был уйти в отпуск, то ли они ждали из-за того, что в летние месяцы банк обычно наводняли молоденькие стажеры — это тоже зачем-то было нужно Эйгону. Люк не помнил почти ничего из подготовки к делу, как и из самого дня ограбления, разделившего его жизнь на «до» и «после». Они договорились, что Эйгон будет ждать в машине за зданием банка. И он ждал. Люк видел его, пока бежал чуть позади Эймонда с сумками, наполненными наличкой и золотыми слитками, — по одной в каждой руке. Эйфория несла его вперед, и чувство абсолютного неизмеримого земными величинами счастья отдавалось в висках стуком собственного сердца. Если бы он только был поумнее, поопытнее, с более быстрой реакцией, не таким доверчивым… Эйгон должен был сидеть в машине. Сидеть и ждать. Тогда почему, завидев их, он открыл дверь и вышел? Люк не остановился даже тогда, когда Эйгон поднял руку и направил дуло пистолета прямо на своего брата. Адреналин бежал по его венам, и вместе с ним бежать продолжал Люк. Адреналин превратился в свинец и пригвоздил его ботинками к земле, когда Эйгон выстрелил. Эймонд упал некрасиво, странно подогнув под себя левую ногу, и ударился головой об асфальт. Падая после нового выстрела, направленного теперь на него самого, Люк мог думать только об одном — как же неудобно и, наверное, холодно Эймонду лежать вот так. Он упал рядом, но не настолько близко, чтобы дотронуться. Он тянул руку, звал, краем глаза видя, как Эйгон перетаскивает сумки в машину, но Эймонд не реагировал, лежал неподвижно, повернутый лицом в другую сторону. Как хотелось посмотреть в любимое лицо, как страшно было никогда больше его не увидеть. Люк не помнил ни как проходились по плану в последний раз в ночь перед ограблением, ни как ехали к банку, ни как набивали деньгами сумки. А вот недвижимого Эймонда, лежащего в позе сломанной марионеточной куклы, он помнил хорошо. Даже слишком. Помнил его раскинутые будто для объятий руки, маленькое пятно крови, собирающееся под головой, растрепавшуюся измазанную в грязи косу с выбившимися прядками — и когда только успел так запачкаться… Все это он помнил. Все это двенадцать лет вело его прямиком сюда. И вот он здесь, напротив особняка человека, лишившего его всего. И снова лето, снова вечер, снова адреналин. Люк знает, Эйгон приезжает домой после семнадцати часов — он следил за ним почти неделю и досконально изучил расписание, а значит пора перестать предаваться воспоминаниям. Он убирает фотографию обратно в карман ветровки и обнимает винтовку. Когда Люк закрывает левый глаз, мир за пределами прицела перестает существовать. Он не знает, что будет делать, когда исполнит задуманное. Он подумает об этом после. А пока… Что-то идет не так. У Эйгона красный кабриолет. В таком автомобиле снять его одним выстрелом — проще простого. Но сегодня на подъездную дорожку выруливает черный майбах. Ну и что? Подумаешь. Без паники, Люк. Нужно просто дождаться, пока он выйдет из машины и выстрелить. Он переводит дыхание, не переставая целиться, кладет указательный палец на спусковой крючок и ждет, старательно отгоняя мысль о том, что, наверное, следовало подольше вести слежку. Когда в прицеле показывается голова с длинными белыми волосами, перехваченная кожаным ремешком, Люк убирает палец от спускового механизма и закрывает глаза. Что-то идет не так. Моментом его разум заполняют образы — размытые, полузабытые, ничего не значащие для него тогда, двенадцать лет назад. Вот Эйгон у них дома, но не в субботу, как обычно, а в среду. Люк, вернувшийся с занятий слишком рано, удивляется, Эймонд смущен, а Эйгон картинно рассказывает о том, как сильно скучал — настолько, что решил заехать без повода. Вот Эймонд однажды забирает с собой в ванную смартфон, когда уходит вечером в душ, и с того дня больше вообще его из рук не выпускает. Вот постепенно перестает ложиться спать в одно с Люком время, как раньше, — теперь ему всегда нужно минут десять-двадцать «для себя»… Люк не хочет вспоминать больше, но навязчивые образы все приходят и приходят, заполняя голову против воли. Осознание такое ясное и четкое, почти ощутимое — хоть рукой хватай. Но он пытается отмахнуться, трясет головой, жмурится. Он уверен: все происходящее — обман его воспаленного больного воображения. Ведь это не может быть правдой, просто не может. Это не правда, ничего не происходит. Нужно только встать и уйти. Уйти, убежать, скрыться, не смотреть туда никогда больше. Не смотреть. Не смотреть. Не смотреть. Когда Люк открывает глаза и смотрит, Эйгон и Эймонд почти зашли в дом. Он видит, как Эймонд пропускает брата вперед, а потом кладет правую руку на его плечо и легонько сжимает. Люк кричит. Был бы здесь Уиллем, он бы утащил Люка прочь. Сказал бы, что следует выбрать другой день, переподготовиться, успокоиться. Но Уилла с ним нет, а потому Люк хватает винтовку, поднимается на нетвердые ноги и бежит. Когда он врывается в особняк, Эйгон замечает его первым. Эймонд стоит в отдалении, он повернут к входной двери спиной, и на мгновение — одно короткое благословенное мгновение — Люк забывает о том, что он здесь и жив. Люк наслаждается выражением панического ужаса, расцветающего на лице Эйгона. Страх буквально парализует его, вколачивает в землю древним каменным изваянием. Эйгон открывает рот, но ни одного звука произвести не может. Трус! Какой же он трус, всегда был трусом. Отвратительный, гадкий, жалкий трус. Видеть, как страх наполняет Эйгона настолько приятно, что на секунду Люк забывает о том, что узнал несколько минут назад. Забывает о том, что его жизнь перевернулась из-за этого нового знания. На секунду ему кажется, что он способен сделать то, зачем пришел, а потом Эймонд поворачивается к нему лицом. Люк думал, что знает о боли все. Он сам стал болью много лет назад и с тех пор не ведал, где кончается она и начинается он. Боль встроилась в его ДНК, заполнила все существо, присосалась, как паразит к хозяину… Но когда Эймонд делает шаг вперед, а затем влево, закрывая собой Эйгона, Люк понимает, что, пожалуй, о боли он не знает совершенно ничего. — Люк, — шепчет Эймонд, и в каждой из этих трех букв — тысячи ножей, пронзающих его нутро, рвущих на части, обескровливающих. — Люк, — снова повторяет Эймонд и заводит назад руку, за которую тут же хватается Эйгон. — Это я, я во всем виноват. Давай уйдем из дома, возьми меня, я поеду с тобой. Заманчиво. Как же заманчиво. Но Люк только вскидывает винтовку молча и наводит ее на лицо Эйгона. Его руки дрожат, но сейчас меткость не так важна — он в нескольких шагах от своей цели, к которой шел двенадцать лет. Он не сделает то, о чем его просят, он сделает ровно наоборот. Он причинит столько же боли, сколько испытал сам. На лице Эйгона все тот же дикий ужас. Он покрыт испариной, его грудь ходит ходуном, пока в груди Люка вновь разливается приятное чувство превосходства. Удовлетворения. Контроля. А потом Эйгон стреляет глазами куда-то влево, в ту сторону, где расположена, должно быть, кухня. Это движение едва ли занимает половину одной секунды, но впервые Люку кажется, что Эйгон страшится не за себя. Он смотрит туда же, куда смотрел Эйгон, и ему видится какой-то крошечный силуэт в глубине помещения. — Люк, Люк, — снова говорит Эймонд, вскидывая руки ладонями вперед. Он звучит почти умоляюще, и неприятное липкое ощущение разливается в груди, бежит по коже мурашками и отдается болью в сердце. Как долго он мечтал снова услышать свое имя, срывающееся с любимых губ! Вот только ситуация — врагу не пожелаешь. Не слушать. Не слушать. Не слушать. Люк расставляет ноги шире, перехватывает винтовку и смотрит на Эймонда через прицел. Так легче. Эймонд слишком близко, поэтому там — в круге, расчерченном двумя линиями, соединенными черной жирной точкой — даже не человек вовсе, так — размытое пятно. Его палец снова на спусковом крючке. Он готов нажать, но… Что-то идет не так. В третий раз за вечер. Люк поворачивает голову вправо прежде, чем слышит это. — Папа? В дверном проеме девочка в пышном нарядном платье. Лет семи, не старше. Она смешно крутит головой вслед за движением глаз, бегающих от Люка к Эйгону с Эймондом, и белые крупные кудри подпрыгивают на ее плечах. Осознание оглушает. Бьет резко и больно, куда-то в левую скулу. А, нет — это, похоже, кулак. Падая, он видит, как несется к дочери Эйгон, закрывая ее собой и уводя. Когда у Люка, уже лежащего навзничь, раскинувшего руки, совсем как Эймонд тогда, выхватывают винтовку, он уверен — он бы мог еще побороться. В конце концов, ему всего тридцать два, он в прекрасной физической форме, а это был просто удар кулаком в лицо. Но почему-то он просто лежит. И смотрит. Эймонд тоже смотрит. Не отводя взгляда, он перехватывает оружие так, чтобы держаться поближе к прикладу, и заносит руку над его головой. Эта секунда длится и длится: течет кровью из разбитого носа, проникает в ноздри ароматом знакомого парфюма, ползет мурашками по рукам… Она — одна из самых лучших секунд в его жизни. Лучше, наверное, даже тех, что Люк проводил в обнимку со своим любимым в их маленькой квартире, подобрав под себя ноги и укутавшись в плед с чашкой горячего глинтвейна в руках. Лучше, потому что честнее. Когда приклад с силой опускается ему на голову, это даже приятно. Потому что смерть — это, в общем-то, просто один из вариантов, даже не самый страшный. Есть в жизни вещи и похуже, и Люк теперь знает, какие.