Книга Вожделений

На что готов пойти обычный смертный, лишь бы получить божества долгожданную похвалу? Орфей был готов на многое. Готов был избить свои колени, падая в очередной извращённой молитве ломающему разумы существу. Готов был стесать руки свои в кровавые мозоли, готовя на кухне лучшие из яств. Готов был заточить кривой ритуальный нож и притащить Богу стоящую жертву. Он готов был устроить для Пирующего пир. Он готов был быть раболепным, с трепетом смотреть на стать божества из глубин, пока в голове вились тугие и неприличные мысли. Он был готов стать верным слугой, но вскоре курс его желаний изменился с великих поисков правды на жалкие, человечьи, низменные совершенно глупости. Ему хотелось касаний. Хотелось ласки. Хотелось любви. Он был очень наглым спрашивать такое у Бога. Но Бог решил ему дать всё то, что он хотел, а не расколоть надвое его хрупкий разум, оставляя после себя лишь заставляющее ломать головы полицейских да детективов истрёпанное тело. После всей той ереси, что творила деревня, человек, что стучал лбом своим о пол и старался угодить во всём, чём только мог, казался ценнее простого раба. Его видели как что-то, близкое к питомцу — а то высокая оценка для того, кто рождён космосом, хаосом и первозданной мощью. А питомцев надо хвалить, как то известно. Так Орфей ещё и безумно любил похвалу. От неё он начинал цвести, как получивший воду и солнце до того задохлый цветок. Назначен день, назначен час, назначено место. Всё готово, но не хватает лишь одного: самого человека. Встреча у озера. Тихий прибой и крик голодных чаек, что залетели явно в мёртвый район. Столь знакомый запах рыбы, песка и соли, что били в нос, но к нему шли всё равно, лишь бы увидеть величественную фигуру, ждущую его у тёмного брега: придёт, не придёт? Орфей по натуре своей на деле весьма пуглив оказался и к уюту квартиры приучен. Предпочтёт прогулке свернуться у камина и вновь изляпать в чернилах всю бумагу, что только найдёт. Так и место это не только мертво, но и связано с гадкими воспоминаниями. Но он пришёл. Не мог не прийти. Он был ненормальным — его вид острых когтей на ладонях и щупалец толстых и мощных лишь восхищал. Во всём образе далёкого от человеческого разума божества он находил только изящную красоту. Он так отчаянно желал внимания, что был бы счастлив, задуши его, сокруши, иначе поизмывайся — но Хастур помнил совсем-совсем затёршиеся в летописи дни. Когда светило ярко солнце, были зелёными луга и блеяли овцы, пока заходился в молитве очередной тот маленький славный пастух. И сейчас за долгое, долгое тяжкое время наконец появился человек, что заслужил хоть немножко того тепла из древности лет. Позовут за собой одним лишь жестом руки, и он засеменит, сверкая своими глазёнками влажными, но счастливыми до краёв. Карее тепло в них блестит, согревая собой весь мёртвый брег — и даже статного бога, что должен был бы к людям быть безразличен, но оступился давно и не может отпустить слабый род смертных до сих пор. Оттого желает сохранить к себе как можно ближе, удержать, но не цепью и ошейником на шее, а ласковым словом; чтобы он остаться захотел сам. В домике самом уцелевшем решили построить любовное гнездо. Настелить новые простыни, тёплые одеяла, обновить свечи все и устроить как можно бо́льший для человека уют. Все знания о том, что приятно, а что нет, выбирали из своей безупречной памяти и использовали здесь и сейчас. Богу не нужен уют, не нужна платоника, а романтика уж и подавно; но из книг было вычитано много «теории», и наконец пришло время её практиковать. — Ложись, — тон звучит приказной, но Орфею то совершенно неважно. Ему важны жесты и та мимика, что он научился даже в алом тумане капюшона превосходно уже различать. Его любят; для него это странно, но спорить с Богом было бы глупее всего. — Раздевайся. И он то тоже послушно совершает, опускаясь развязать шнуровку ботинок, чтобы потом отложить их подальше. Снять носки, неловко поджимая пальцы, стянуть с себя свой безупречный белый костюм, избавить шею свою от изящной и мягкой зелёной ткани. Один за другим, один за другим — он лишался элементов одежды под взором своего божества. И нагим он не боялся предстать, первозданным, но стеснялся точно так же, как будто перед ним был человек. Робок был и смешон — то нравилось в нём богу. Хотелось его как ручного кота иль милого пса почесать за ушком, да протянуть лакомства горсть, похвалить, показать, что нужен и важен. Из глиняного кувшина, что уж никогда не понадобится хозяину дома сего, наливают в миску тёплый травянистый отвар; успокоит, поможет, не даст разуму мучиться от всех тех раздирающих его слов, приносимых ветрами с других миров. Уймёт всю возможную боль. И возьмут ёмкость ту с бережностью в свои лапы, обнимая шершавые бока и не удерживаясь от такой человеческой привычки свои сухие когтистые пальцы о неё обогреть. Прежде чем человеку отдать, зачем-то стоят здесь, смотрят на мрачное небо, затянутое туч свинцом, и думают впервые об этом пусть и совершенно другом, но приятном тепле. Возможно… возможно в некоторой степени даже Богам нужен уют. Но ту глупую мысль откинут прочь, как противного червяка, отдавая птицам на съедение. Не будут о таком задумываться пока что, покуда не напомнит об этом один длинный змеиный язык. — Орфей, — голос Бога низкий и мягкий, гулкий, отдаёт хрипотцой; в нём плещется сила тёмных волн от проклятых штормов, но писателю нравится их слушать, — вот, выпей. Алых глаз множества обводят фигуру, что со смущением сильным на кровати сидит. Поджал к себе ноги, обхватил их руками, хоть сейчас ставь мольберт и картину пиши. Выглядит отчего-то печальным — может быть, успел провалиться в тяжесть своих горьких дум. В голове его бардак — Хастур даже не пытается особо там лазить. Держится всё на соплях, легко неосторожным движением Великого Древнего всё разломать. И тянется столь беззаботно и любопытно человек, стоит позвать ещё раз. Оживляется, улыбается и благодарно принимает пиалу из рук. Припадает губами к краю и чуть морщится от горечи трав, но пьёт. Приятно разливается та жидкость теплом сначала в желудке, а потом по всему телу приносит за собой это чувство уюта. Столь простого, будто запах полей и какого-то далёкого, неведомого ему счастья. До дна пьёт, стараясь не оставить ни капли, лишь наблюдая скошенным взглядом глаз как на месте не могут устоять щупальца Бога; всё движутся, мнутся и тихо по полу стучат. Не терпится ли? Или же то просто обычное их состояние и ранее глупый служка просто не замечал? Пиалу откладывают в сторону. Садятся к человеку, поглаживая по щеке так нежно, нежней, кажется, даже матери; и он ластится, позволяя сухим когтям оглаживать его кожу. Прибой становится таким далёким, а перелив алых красок в капюшоне тянет к себе всё больше и больше. Лишь чтобы человек зарылся носом, приоткрыл рот и вздрогнул как только гибкий язык губы обведёт и просочится меж них, облизнуть зубы и тронуть язык. После того скрывается тот где-то обратно в тумане, но человеку больше и не надо: мозг его одно касание, одна ласка сразу пьянит. Тело его расслаблено, гнуть его можно как угодно, похож он на тряпичную куклу в мощных руках. Послушен и покорен. Наклоняются к уху его, лишь чтобы дыханием обдать тёплым и мягко прошептать: — Развернись. И он кивает послушно, немного неловко, уже будто пьян, разворачиваясь в руках. Позволяет надавить на лопатку, прогибается столь послушно, опуская локти на мягкую ткань. Когти нежно проводят по низу, очерчивают линию на груди и животе, и где-то далеко в кровавом алом пляшет у Жёлтого Короля улыбка довольства. Видеть его так отчего-то приятно. Тешит эго, так просто и странно. Такое раболепие не привычно богам. Может, оттого заставляет им всё больше и больше наслаждаться. Сам процесс? Груб и прост. Но чувства? Весьма интересны для того, чтобы смаковать их на вкус. Хотелось бы для полноты чувств повязать на глаза ему повязку, но покуда беспокоятся за него и делать не будут. Просто не дадут видеть особо свой царственный лик. Прижмутся всем телом, как только огладят достаточно по мнению Бога всё тело руки, навалятся, человека придавливая к постели и выдавливая из него тихий писк. — Тихо-тихо, — шёпот расцветает алыми цветками и капает этой краской с лепестков, открывая невинный белый под кровавым узором, — …больно? Ломать его нельзя. Ни царапины, ни синяка, ни одной отметины лучше не оставлять. Не подорвать столь хрупкое доверие. Служить он будет и так, но глаза его вечно будут наполнены страхом; а Хастуру начало нравиться, как в них плескалась… он полагает, любовь. Не хотелось терять этот преданный взгляд. Будто прирученный пёс — таким был этот человек. — Нет, — качает он головой. Губы свои собственные мнёт, не зная, говорить ли ещё иль промолчать. И лишь в мыслях надеяться по итогу смеет, что ещё сильнее его не придавят: могут ведь что внутри него и повредить. — Вот и славно, — отвечает Бог, прикрывая множество своих глаз. Тёплая широкая грудь, едва скрытая мантией, ложится на спину, прижимаясь к лопаткам. Ладони ведут по телу новый узор, оглаживая человека везде, где только Богу захочется. Было приятно его гладить, его нежная кожа наощупь была столь хороша, а Хастур дотрагивался до людей доселе лишь для их наказания. Наслаждаться отличной от его собственной кожей было некогда… или удовольствие было немного другим. Он ведь Пирующий, всё же. — Скажешь, если будет больно. — Голос становится строже и суше, будто хворост столь ломкий, что будет вскоре кинут в яркий камин. — Не молчи. Это приказ. И кивает лишь божий слуга. Ему не нужно дважды повторять. Пусть и не взвоет он, пока не станет и правда сложно терпеть. Уж очень он терпелив и на самом деле привык ко всему, пусть ныне и носит имя известное и пугает своей знаменитостью даже людей. Человек знатный — а на самом деле поганка, выросшая с помощью рукоприкладств и ругани в грязном вонючем приюте. Совсем не тот, кем он кажется — за яркими красками, если поскрести когтем, откроется вновь всё та же по-блевотному бледная и обшарпанная стена. В глубине человека со спокойным и серьёзным лицом сидит испуганный мальчонка, что видит, как на него обозлился весь мир. И Хастуру дозволено это видеть, проникать во все глубины души; не то чтобы хоть один смертный мог бы ему запретить копаться в их же мозгах, но Орфей впустил сам, начиная открываться, как толстая запутанная книга, с каждой страницей рассказывая историю всё хуже и хуже. Когти Хастура мягки и теплы; они подходят для того, чтобы бережно одной ладонью провести по спине вниз, к ягодицам, и нежно их помять, заставляя человека столь забавно для Бога вздыхать… а после скользнуть чуть дальше, без всякого стыда, что мог бы быть у партнёра человеческого, касаясь кожи вокруг ануса и массируя её столь любовно да аккуратно, как, казалось бы, никогда и не смог бы человек, стараясь без слов сказать Орфею: «Расслабься». Язык божества опускается на чуткую шею, неожиданной лаской касаясь кожи и писатель из-за приоткрытого рта исторгает ещё один выдох тёплый, почти что стон. И искреннейше старается как можно сильнее расслабиться, размякнуть и позволить божеству творить с его телом всё, что удумается. Он не знал, какова его награда. Просто знал, что она будет; и будет такой, какой хочет он. Будто тёплые воды омывают его, и все мышцы наконец перестают столь напрягаться, стоит случиться каждому касанию; он тихо выдыхает, выпуская воздух из-за приоткрытого рта, и прикрывает глаза. Ворох мыслей своих хочется выкинуть в воду и просто оставить одно лишь молочное наслаждение, что стекает по телу каплями, согревая озябшее тело. Ладони чертят на нём будто бы знаки неизвестного людям языка мазками широкими, но он даже не дернётся, не забеспокоится. Разнежится, отдастя во власть, и даже вечерней прохладе не просочиться сквозь зазоры меж деревяшек, не потревожить их — самому Орфею так хотелось бы положить на свой язык слово «влюблённые». — Умничка, — у самого уха, вздрагивает писатель, но тут же мякнет обратно, улыбаясь столь глупо. Ему хочется самому глаза закрыть без всяких повязок, просто ощущать это уютное тепло и мягкие руки, что мнут и изучают его тело, проводя везде, где им покажется интересным — касаясь то плеч, то груди, то живота и спины, и возвращаясь к мягким ягодицам. Щупальца влажны, но не холодят тело, как того можно было бы ожидать; бережными витками они ложатся на его щиколитки и оборачиваются вокруг ног. Нежности этот хлипкий писатель толком и не знавал, оттого так легко его приручить даже к своей когтистой лапе. Впрочем, было бы ложью сказать, что Хастур не был с ним нежен. Знает, что может поцарапать, сдавить, навредить; хрупкое как фарфор тело требует бережного с собой обращения, пусть и наслаждается массивностью навалившегося на него божества. То даже смешит в чём-то; так легко повинуется он, стоит поманить всего парой сладких слов. — Вот так, да, — на него наваливаются чуть больше, поглаживают по шее точёной, пока он выгибается и совсем тихонечко стонет, пытаясь удобней расположиться под господином. Интересно, конечно, выглядят «ответы на поиски великой правды»… но сейчас хочется просто делать всё, лишь бы продолжал укутывать в бархат этот голос. Гранат в руке давным-давно был сжат, а мякоть его скормлена; душа застряла где-то чёрти где на потеху всем божествам. Меж тонкой гранью реальности и сна истончилась нить и со звоном ярким разорвалась. Фиолетовый и алый смешались в узорчатых разводах, искряясь под полотном тонких век; тело грешно, грешен и разум. Человек иногда так же прост, как камень или палка — не так уж и сложно угодить. Разливается на языке несуществующая сладость, а по телу дрожью прокатывается ликующий жар. Но хочется выпустить громкий писк, стоит самому кончику члена внутрь толкнуться. Как бы тело не расслабляли, не готовили к тому, что будет сейчас… оно всё же поддаётся не так уж охотно. Заставляет на секунду выплывать из вязкости удовольствий, как будто бы подниматься из глубин, чтобы вдохнуть кислород. Орфей обязательно рухнет обратно. На самое дно, ещё и зароется в влажный мелкий песок. Не желает думать о том, как всё тело будет драть, ломить да болеть завтра. Жить здесь и сейчас — явно не о сексе с богом был совет. «Моя религия — это Вы»; но эта фраза здесь, упс, слишком буквальна. — Ты такой маленький… — с фырчанием тихим выдыхает Бог, стараясь как можно больше сейчас гладить тело и отвлекать, обещая, что то лишь первичное чувство. И он, в целом-то, прав. — Простите. — Привык за всё извиняться, привык всё на свой счёт принимать. Даже то, что никак не мог изменить. Да и была ли в том разница, если для Жёлтого Короля и двухметровый обалдуй маленьким бы показался? — Не стоит, — гортанно звучит, как сытый зверь, и Орфей даже готов поверить, что то правда; что Хастур всем этим действием доволен, несмотря на то, что само по себе оно — не более чем глупое плотское желание смертного. Жалкого и крошечного под взором тысячеглазых великих древнейших божеств. Пока само божество не изрекает, прижимаясь сильнее: — Мне то даже нравится. Восхитительно тело; восхитителен для меня и голос твой, так что вновь тебе я напомню: не смей молчать, коли что пойдёт не так. И толкается он глубже, и выдохи становятся у человека совсем-совсем рваными, пока искры сыпятся из глаз и осыпаются на постель, средь простыней остывая и исчезая. Чувствует он прекрасно, как орган столь мокрый и скользкий углубляется всё больше в него, переполняя тельце — но от этого хочется стонать и выть, хватая ткань пальцами и сжимая, совершенно не от боли. Наоборот вовсе: это приятно, это правда приятно и хочется лишь ещё кусочек ещё звёзд с небес ухватить. Немножечко больше, немножечко ещё якобы невозможного для человеческих телес. До хриплого рыка над ухом, до дрожащих рук, до сжавшихся вокруг ног щупалец, что держат на месте. До всего этого невероятного восторга, от которого в голове пропадает всякий разум и остаётся лишь всплеск эмоций и предвкушение, что катается где-то на корне языка тихой просьбой: «Ещё». Ещё хочет! Подумать только! Мало! — Такой хороший мальчик… — урчит прямо на ухо В Жёлтом Король, обдавая раковину тёплым дыханием, а после и проводя по ней слизким и длинным языком. — Потерпи ещё немного. Я почти закончил. Ты же хочешь насладиться богом своим сполна? И Орфей скулит тихо: «Хочу». И зубки покрепче сжимает, когда всё дальше толкается упитанный член, раздвигая собой столь хрупкое и бренное тело. Глубоко, до самых краёв, чтобы было до звёзд в глазах приятно — так желает его господин. И так хочет он сам, лишь чтобы потом услышать похвалы ещё одну сладкую горсть. Слизь стекает по ягодицам и бёдрам, тихо порыкивает божество, стараясь по самое основание своего мокрого члена войти. И тело человека, в конце концов, поддаётся совершенно, вздрагивая, когда касается липкая кожа щупалец его ягодиц. Так они замирают ненадолго, давая возможность Орфею отдышаться. Дух перевести, осознать и принять. Но не дают ему восхититься самому, поблагодарить, рассказать, как чудесно, потому что продолжают на ухо урчать. — Молодец, — с искренней в голосе сладкой улыбкой, — О, не каждый бы выдержал напор божества. А Орфей хочет больше. Хочет наполненным быть до краёв. Валяться в кровати этой без возможности пошевелиться да лишь болезненно-сладко стонать. И он знает, что его божество то ему обеспечит. Позаботится и позволит получить каждую крупицу своих дурацких желаний. В конце концов, бог озера — их исполнитель, если правильно пожелать и правильно ему угождать. А Орфей был готов предоставить хоть сотню яств за один стол, лишь бы это значило, что по его мягкой коже ещё раз проведут своей божественной дланью и окропят его своим величественным вниманием. — Мой хороший, — мурчит Хастур, поглаживая Орфея по щеке, а потом уводя руку к подбородку и горлу, почёсывая прямо как кота. Но это приятно. И Орфей хотел бы сделать всё, лишь бы это слушать вечно. Каждое слово ухватить и положить в карман, набить ими кошель вместо шиллингов и пенни. Но способен лишь тихонько стонать, пока прижавшее его тело начинает размеренное движение. Щупальца цепляются за лодыжки, обвиваются вокруг ног, и хочется изогнуться в дугу да завыть, так приятно. — Ну, разве ты не прекрасен, будучи столь уязвимо послушным подо мной? Стоило поставить зеркало, чтобы ты мог собой любоваться. Надо будет так и сделать в следующий раз… — А он будет?! — Если продолжишь всё так же хорошо для меня стараться, — усмехается Бог. Пахнет здесь древесиной, но так приятно, и далёкий шум воды приносил с собой ещё и запах столь лёгкий. Орфей не заметил, как стало совсем темно за окном — а значит, и в комнате тоже. Тусклые свечи могли просто лишь хоть немного отодвинуть от них завесу мрака. Не более того. А кровать под движениями божества аж скрипит, заставляя беспокоиться, как бы не сломалась она под весом Жёлтого Короля. Такие истории смешны лишь в анекдотах; не хотелось бы стать героем из них. — Замечательный, славный, — слова эти ласкают нежнее, чем руки, в голосе божества хочется утонуть, спрыгнуть и зарыться в этот хриплый низкий бархат, исчезнуть прямо как последние признаки жизни в деревне треклятой, пропавшие без вести в глубокой воде. Хочется остаться лишь разводами на тёмной глади, наконец исполнив самую главную свою цель. — Послушный столь да мягкий, — как коварный змей в самое ухо шепчет Бог Озёрный, сжимая в своих когтях аккуратную грудь, прикусывает слабо, и лучше не задумываться о том, где в капюшоне том могли таиться зубы. Лучше представлять себе размеренный красный свет, что ложится на тело полупрозрачной тканью и оплетает его, как тога из древних времён. Выстроил здесь свой собственный пандемониум, акрополь на самом высоком холме; стены изрисовал сплетением гибким щупалец да блеском рубиновым сотен и сотен всевидящих всезнающих глаз. Орфей на речь боле не способен; рот столь глупо приоткрыт, а тело разошлось в жаре, будто разлился по крови кипяток. Треск камина и скрип древесины сплетаются в нежнейшую мелодию для разморенного мозга, а тело мякнет, способное лишь на то, чтобы прижаться ещё раз как можно ближе к своему королю. Ощущение этой полноты столь приятно, будто то не соитие простое, а что-то большее, способное всю израненную душу заклеить и сложить заново растресканный её кувшин. Разве может быть таким грязным и низменным божественное вмешательство? Но очи лишь раскрываются шире, а из открытого рта вырывается громкий стон. По уху вновь проходятся острые зубы, а когти цепляются в него так, будто способны его опустить. Слизь, пот и семя — полный беспорядок стекает по телу, оставляя те свежие простыни в смятой грязи. Ноги неловко дрожат, угрожая под своим хозяином ещё шире разойтись, пока по телу, по коже мокрой с пытливостью изучения щупальца скользят. Охватят и ноги, и руки, способны и вокруг талии обвиться, но пока предпочитают лишь как кончики пальцев лишь касаться. А человеку-то от столь большого к себе внимания остаётся лишь в радостном возбуждении захлебнуться, не успевая воздух хватать. Под веками пляшет раскалённое пламя, а сердце в своей костяной клетке ходит ходуном. Взвыть хочется, как дикий волк, стоит только темпу стать быстрее, напористее и грубее. — Вот так, вот так… разве ли не замечательно, Орфей? — и столь коварно прихватывает когтями его подбородок, голову заставляя задрать и повернуть. В тумане алом, что идёт целыми вихрами капюшона внутри, сверкает не меньше десятка возбуждённых глаз. Движется Хастур неровными толчками, не давая всё никак собрать воедино столь простой ответ, и даже сам Бог немножечко да сипит. Пусть и не сравнится то с прерывистым дыханием писателя, что от такого действа явно уж ошалел; голову потерял и залился весь краской, как маков цвет. Вдох глубокий, да кивок — но не могут так оставить, будто неправильным кажется божество своего голоса восхитительного, так сказать, «лишить». — Замечательно, — едва выдыхает человек, да хватается ноготочками короткими в ткань так сильно, что впивается уже в себя сам. Что будет завтра, уж лучше и не думать; зато сегодня безумно, безраздумно хорошо. Со стороны кто-то бы назвал сей бешеный темп пыткой жестокой и грубой, ужасаясь тому, как такое в целом мог человек бы принять. Но для того, кто привык руки вскидывать в мольбе к Богу Озёр да кричать: «Иа Хастур!», действо это — самая настоящая благодать, блаженство такое, что можно свалиться и в беспамятство самое, лишь потом чтобы едва в памяти своей образы расплывчатые из дурмана алого выцеплять. И оттого пыткой казалось бы это до первого звучного стона, который могут себе позволить — услышит его разве что несчастное забредшее сюда зверьё да те самые глупые, неизвестно что позабывшие здесь чайки, до сих пор в воздух ночной крича. И сам В Жёлтом Король, что ответит ему хриплым гортанным рыком. И то, на самом-то деле, будет самой великой для Орфея похвалой.