Книга Вожделений

«Твоя жизнь — как неон; яркий, но совершенно безжизненный». Примерно такие мысли преследуют Фредерика. И в примерно такое же заведение привели его ноги. Он несколько раз посмотрел внимательнее на карточку, на адрес, на ней написанный, на вывески, и вздохнул. Место, чтобы расслабиться. Место, чтобы «оттянуться». Место, чтобы… спрятаться. Побыть среди «своих». Только вот Фредерик ещё не уверен, что это свои. «Сходи, вдруг понравится. Не понравится — уйдёшь». Так сказала ему случайная добрая душа, с которой знакомство вышло более близким и долгим, чем пара бокалов в один вечер на каком-нибудь званом застолье, где он вновь привлекал столь неинтересных ему дам одним своим видом (но, увы, не музыкой). Он был свято уверен, что просто не встретил ту самую единственную. Или был рождён для любви лишь к своей работе: музыке. Эта чёртова карточка ввергла его в неуверенное сомнение. Он вздыхает. По крайней мере, попробовать стоило. Может быть… может быть правда где-нибудь в обществе фриков и его место. Ему сейчас хотелось быть уже где угодно, лишь бы в его увлечение не плевали с криками, что он не достоин, что он — потраченное впустую время лорда Крейбурга и учителей, что он — не композитор вовсе… хотелось просто оазиса спокойствия. И если здесь он мог его найти… пусть. Пусть он будет здесь. Пусть он будет хоть где-то. В конце концов, ещё ему сказали, что заведение… приличное. Не в том смысле приличное, а в смысле… люди отсюда не растащут, что он его посещал. Как минимум потому, что это, конечно, вызвало бы вопрос: «А ты что там сам делал?», но по большей части — из простой солидарности его посещающих и в нём работающих. Но всё равно какая-то неуверенность гложила его душу. Он и здесь… Просто один раз. О, он зайдёт, убедится, что это всё же не его, что это было ошибкой, и уйдёт. И продолжит ждать ту самую. Или дальше прозябать в своей квартире, пытаясь и дальше вытащить из своей головы новую мелодию, способную потрясти весь мир. Это ведь так просто — лишь зайти, верно? Он вздыхает ещё раз, поглубже. Будто бы то могло быть большим розыгрышем и стоит ему открыть двери, его встретит лишь смех и крики, что он простофиля, попался, дурак, неумелец… Всё то, что и так преследовало его всю жизнь, в общем. На третьем вздохе открыть двери всё же решились. Сразу никто не напрыгнул. Был просто коридорчик, достаточно тёмный, стойка, за которой стоял опрятно одетый мужчина. Лишь далёкая музыка — совсем другая, бурная, яркая, живая-живая, — выдавало в этом месте клуб. Фредерик собрал последние остатки своей и без того малой смелости и прошёл вперёд. Попасть сюда и правда было можно только по приглашению: по карточке, что так услужливо ему дали… в этот момент он задумался, что, возможно, душа была даже добрее, чем он изначально посчитал. Фредерик почти не говорит, лишь угукает на вопросы, и когда дверь открывается, то что-то настойчиво кричит уйти — но он всё же пересиливает себя и заходит в залитое всеми цветами радуги место. Выбирает себе столик как можно дальше, заказывает какой-то совершенно простецкий лимонад и начинает от скуки цепляться глазами за людей. Он здесь, конечно, никого не знал. Разве что вроде как по отрывкам из газет, мельком на званых вечерах. У него не было времени разглядывать чужие лица, не то, что знакомиться. Но всё же пара людей показалась ему отдалённо знакомыми… и это успокаивает его беспокойную душу. Музыка громкая. Совсем другая, не похожа ни на что. Так и заводит тело в пляс, даже если толком не умеешь. Народ веселится, пьёт, танцует, смеётся. Самое обычное место; только вот дамы здесь с дамами, а джентльмены — с джентльменами… По крайней мере, музыка выбивает не только его мысли, но и постоянный шёпот демонов, вечно сбивающих его разум и отступающих лишь при чём-то хоть сколько-нибудь мелодичном. Это Фредерика несомненно радует, и он даже немного оживляется — позволяет себе потратиться, берёт закуски, а к ним — вино. Совсем немного; он всё ещё не желает проснуться в постели… пожалуй, вообще даже с кем-либо. Откидывается на мягкую спинку кресла, в котором он сидит, и ждёт… чего-то, покручивая в руке бокал и наблюдая, как качается жидкость. В таких местах ведь необязательно знакомиться, да? Совсем-совсем необязательно… он может просто приходить сюда отдохнуть? Оно неплохое само по себе. Закуски и правда хороши, да и вино не самое плохое. С учётом того, что Фредерик не собирался оставлять здесь все свои деньги! И почему-то от этого места при всей его шумности и оживлёности… было чувство безопасности. Это было странно. Но, может быть, та добрая душа всё же не ошиблась, протянув ему карточку. Да и ему действительно нравилась музыка здесь. Она отличалась от всего, что он слышал ранее. К тому же, вскоре мелодию переключили на что-то другое, такое же заводное, но потише. Или он просто привык… по крайней мере, она даже не сбивала теперь его, а лишь служила приятным фоном, к которому он мог изредка прислушиваться. Разглядывать танцующие фигуры, столь счастливые… возможно они, конечно, просто пьяные, но всё равно в душе появляется какое-то странное ощущение зависти и вместе с этим звенит вопрос: «А может быть я могу так же..?». Потому что так же, если честно, хотелось. Просто забыться, ни о чём не думать, смеяться. Возможно, что-то наконец-то доказать своему отцу, утереть нос всей семейке. Возможно, освободиться от этих оков вовсе, забыть и плюнуть, сказав, что если они не хотят принимать его — он не будет принимать их. Достаточно забавно, что именно такое место пробудило такие мысли. Фредерик делает глоток вина и прикрывает глаза. Он настолько погружается в себя, что понимает, что прошло уже прилично времени, лишь когда вокруг поднимается какой-то странный шум. Шум больший, чем был до этого. А потом огни выключаются. Сначала несчастный музыкант умудряется перепугаться до дрожи. Закричать, вскочить, бежать — но свой запуганный разум удерживают на месте, стоит только скользнуть взгляду по всему бару и заметить, что выключили свет не просто так, а чтобы сцена, освещённая софитами, была ещё заметнее. И если честно, Фредерик хотел уходить… но теперь ему показалось, что уходить как-то невежливо, потому что весь клуб замер в ожидании и притих, и его возня была бы такой громкой… поэтому он просто вновь покачивает бокал, сглатывает и решает подождать окончания чего бы то ни было. Он ещё не подозревает, как сильно он пожалеет о таком решении. Софиты переключают свой свет с обычного желтовато-белого на фиолетовый. Как то следует, бродят по всей сцене, пока не останавливаются в центре — но не самой сцены, а стены. Фредерик лишь недоуменно бровь поднимает. Где-то совсем далеко, за кулисами, начинает тихонько тарахтеть дымовая машинка. Совсем скоро её заглушает музыка — медленная и тягучая, но нарастающая с каждой секундой. Фредерик облизывает внезапно пересохшие губы и понимает, что не может оторвать взгляд от сцены. Что ему интересно. Интересно, что же именно будет там происходить. Интересно посмотреть выступление. Интересно задержаться в этом чёртовом баре на ещё четверть часика… или полчасика… Он не ожидал увидеть то, что он увидел. Возможно, именно это стало причиной, почему глаза он не отвёл, но чуть не поперхнулся своим несчастным вином. Кольцо на верёвке итак было всё ещё достаточно новым приспособлением для гимнастики, но сидящий в нём мужчина… Фредерик крепко сцепляет зубы. Потому что, чёрт подери, он никогда не видел мужчину красивее, чем этот. Он явно знает, как себя подать. Причём он был одет! Даже весьма прилично! Чёрная рубашка, красный жилет, блестящий фиолетовый фрак со столь смешными фалдами, чёрные брюки. Всё это блестело и переливалось самым чистым и звёздным ночным небом. И точно так же, как вишенка дополняет блестящий алкогольный коктейль — его образ дополнял поблёскивающий в свете софитов монокль. Кажется, у него был макияж, но Фредерик — к своему огромному счастью!! — сидит слишком далеко, чтобы рассмотреть такие детали. Потому что заворожен он оказывается уже сейчас и это ему не нравится. Совсем. Но оторвать взгляд просто не получается — в том числе потому, что добрая душа немного беспокоится. Мужчина так вальяжно сидел в том кольце, оперевшись на него спиной..! Он ведь даже ни за что держится! Вдруг он упадёт..? Фредерик сам себя называет глупым в своих мыслях. Но всё ещё смотрит и даже не замечает, как слегка розовеют щёки и как он начинает потягивать вино, покуда глаза следят за пластичным изяществом, что ему удалось лицезреть. Нет, нет, он едва ли мог свалиться. Он явно знает, что он делает. Потому что кольцо медленно опускалось ниже, окутывая мужчину выпущенной дымкой, пока он сам — вытягивался, изгибался в спине и хватался руками за верёвку, что держала его. Даже отсюда его глаза сверкают, как дорогие сапфиры. Нет, аметисты… И только сейчас Фредерик замечает блеск чего-то на груди; похоже на… кристалл? Он отдёргивает себя от рассматривания чужой груди. Нет, нет! Но смотреть только на лицо артиста во время танца всё-таки немного сложно… Так Фредерику ещё и почудилось, что подмигивает тот не кому иному, как ему. — О, явился, гимнаст наш, — Фредерик едва не взвизгивает: официантка, бесшумно подошедшая к столу, фыркает себе под нос, — Едва держится… лишь бы не свалился, петух. — Он так широко ноги расставляет… — Фредерик не намеривался поддерживать беседу, но оно как-то само вырывается из-за его губ. Причём он не имел ввиду ничего неприличного..! Он искренне беспокоится за сохранность брюк этого, как выразилась милая дама, «гимнаста», что сейчас висел тормашками, держась за кольцо руками и расставив… собственно, ноги. И не растянет ли он себе что-нибудь. Но официантка лишь гаркнула. — В постели ещё шире расставляет! Щёки сразу стали заметно розовыми — но не от смущения, а от стыда. — Я не..! — Да ладно тебе. — Усмехается добродушно дама, забирая на поднос опустевшие тарелки и бокал — он даже не заметил, когда всё выпил..! — Любуйся-любуйся. Он же для этого и выступает. Ему-то нравится, когда на него обращают внимание. — Я не..! Она пожимает плечами. Но заставляет задуматься на секунду. Его ведь совсем не интересовала сама официантка, например. Конечно, это было бы невежливо — приставать к ней даже несмотря на весьма открытую форму (и на большую грудь в этой открытой форме…), но… но он не испытывал ничего. Даже когда она наклонялась забрать посуду и её декольте оказывалось слишком близко к его лицу. Ни возбуждения, ни смущения, ничего. А вот глядя на этого гимнаста… Внутри его разума будто испуганный человечек подскакивает с места и начинает отчаянно махать руками, лишь бы прогнать этот сладкий туман непонятных ещё самому Фредерику мыслей. — Тебе принести чего? — спрашивает его официантка, но он совсем не помнит, что он промямлял. Вроде бы ещё какой-то лёгкий салатик, какой-то коктейль. Единственное, что ускользает вместе с этой официанткой вглубь бара — то, что будет о-о-очень плохо, если он сейчас напьётся. Или если у него не хватит денег на то, чтобы расплатиться. Он не планировал здесь НАСТОЛЬКО задерживаться. Но уйти сейчас всё ещё было бы невежливо. К тому же, он только что сделал заказ… и ему… …ему хотелось досмотреть. Он явно зря боялся за… «танцора»: пока он отвлёкся на девушку, тот успел вновь пересесть, сидя в кольце на коленях и держась за верхнюю часть, выгнувшись и раскрутив его. И как только голова не кружится? Фредерик сидит как на иголках. Весь зажатый, скованный и замерший. Но глаза наблюдают за тем, как элегантно двигаются руки, хватая верёвку и как гибко гнётся тело, как тяжёлый обруч набирает обороты и как этот чудесный артист даже на раскрученном обруче способен менять своё положение, заставляя Фредерика иногда аж вздрагивать — да нет, сейчас же упадёт! — но он не падал. Нет, он совсем-совсем не падал. Хотя он прогибается в этом кольце так, что казалось, что вот-вот; он буквально лежит в нём, не держится ни за что, успевая игриво помахивать пальчиками аудитории, после чего драматично прикладывает ладонь ко лбу и выгибается ЕЩЁ сильнее, заставляя Фредерика нервничать. Но гимнаст легко выходит из этого положения, хватаясь за обруч руками и переворачиваясь в нём, повисая над сценой — и что-то ёкает, когда он отпускает одну руку. Но он не падает. Нет, нет, он совсем не падает. Для него не составляет труда приподняться и сесть вновь, а потом схватиться за верёвку… и отпустить ноги, лихо заскакивая на обруч. Фредерику вновь кажется, что улыбка обращена ему: но он понимает, что даже если так — он просто случайное лицо из десятков таких же неизвестных и ничего не значащих для артиста лиц. Но Фредерик явно смущается, когда тот выгибается, позволяя глянуть на обтянутые брюками ягодицы, а потом — откидывается назад, и освобождает одну руку. Та проходится по груди, затем — по животу, расстёгивая пуговицы фрака и приоткрывая чуть больше. А потом прижимается к верёвке и отпускает её и второй рукой. Фредерик аж сглатывает. Он смотрит потому, что искренне боится, как бы выступающий мужчина не упал или потому, что тот изящно и медленно освобождает себя от оков фрака, открывая чуть больше свое гибкое тело в столь страшном, но красивом пируэте? — Вот любить же рисковать своей дурной башкой, пижон. Фредерик снова чуть не визжит. Эта девушка всегда так тихо и близко подходит?! Вроде бы в первый раз всё было хорошо! Правда в первый раз он ни на кого не заглядывался. — А..? А-ага, — растерянно бормочет Фредерик, хватаясь за ножку бокала с коктейлем. Хочется осушить его одним махом, но себя от этого останавливают. И пальцы, давно лишённые перчаток, вцепляются в стекляшку так крепко, будто бы она, если что, могла бы удержать того от обморока. Вроде бы крутится не он, а плохо ему. Алкоголь, который он едва-едва отпивает, лишь смачивая свои пересохшие губы, совсем затуманивает разум. Или его уносит в дебри мечтаний энергетичная музыка, под которую столь изящно выступали. Или дело было в самом стриптезёре, что привлекал к себе взгляды почти всех если не самим фактом своего тела, то весьма интересным выступлением. Фредерик хочет верить, что он в числе вторых. Будто синеватая дымка со сцены просачивается ровно к его столику лишь бы забиться в лёгких. Он совсем окунается в этот манящий к себе фиолетовый. Будто падает в бокал с алым вином и там остаётся, вымачиваясь в том прямо как небольшая ягодка. Человечек внутри головы совсем упускает всё из-под контроля и подобно сцене его разум взрывается цветами: фиолетовый, розовый, синий, и всё-это блестит и вырисовывается в множество узоров, таких же изящных и пластичных, как и человек, что там захватил его разум. Фредерик смотрит за его руками, что расстёгивает и жилет, откидывая тот в сторону. Фредерик смотрит за ногами, что вытягиваются и перехватывают кольцо, смотрит за всем телом, что выпрямляется, раскачивается и удерживается иногда воистину каким-то чудом на шатающейся ненадёжной опоре. Как блестит кристалл в его груди на свету софитов, как отливает и сверкает аметистовым безумием монокль, что артист приходится постоянно поправлять. Как улетает в сторону и алый пиджак, оставляя его в одной рубахе. Как он ускоряется ровно под такт песни, раскручивая кольцо ещё сильнее и заставляя Фредерика ещё раз примкнуть губами к бокалу, сглатывая алкоголь. Но его уже совершенно не страшит возможность того, что что-то пойдёт не так. Он впивается глазами в каждое движение этого человека как голодающий неделями впился бы в сочный кусок мяса. Он даже сам чуть выпрямляется и тянется вперёд, будто бы это помогло ему увидеть больше, когда обруч спускается и мужчина отпускает тот, садясь на колени на бархатное покрытие сцены. То стоило ожидать, но его ладони мягко прижимаются к воротнику: и, безусловно, расстёгивают тот. Только сейчас до Фредерика полноценно доходит, на что он смотрит и тот, кого официантка назвала гимнастом, а он — актёром и танцором, — стриптизёр. Что он смотрит выступление, которое обычно проходят в дорогих кабаре — но там на мужскую потеху танцует такая же пластичная девушка, лишая себя один за другим элементов одежды. А здесь… А здесь рубашки лишился мужчина, открывая всему клубу свою грудь. Теперь непонятный кристалл был виден отчётливо — вырисовывается в форму пики и переливается, как драгоценный аметист, как ночное небо, заключённое в чём-то сердце и вылившееся наружу, как лиловые сумерки августовского вечера, которые смог выточить в идеальной форме скульптор из фиолетового корунда. Но это был живой человек; как мог кристалл быть в его теле? И от этого было невозможно оторвать взгляд. От грациозного тела, по которому проводили руки, лишь больше подчёркивая всю красоту; от округлых очертаний крепких бедёр, обтянутых брюками, что специально позволяли их оценить; от поблёскивающих при каждом хитром повороте головы глаз. Мелкие аметисты рассыпались на бархат, искусный облик, стройность фигуры, благородство линий, таинственное очарование. Будто сам дьявол из преисподней выступал здесь, способным одним манящим движением пальца пленять людей и покорять их загорающиеся страстью и вожделением сердца. И эти сердца сей мужчина явно мог сжать в своих руках, позволяя алой крови капать вниз, смешиваясь с матовым блеском его лиловых переливов. Он гипнотизирует, словно хитрый змей, что предлагал самое сладкое яблоко на свете всего за один маленький грех. И Фредерик явно согласился на тот грех, ибо разум его из непонятных пятер и узоров начал плести картинки другие: о том, как эти руки могли бы прикоснуться именно к нему, как эти руки могли бы столь же лёгкими и точёными движениями расстегнуть и скинуть его одежды прочь, как могли бы его поцеловать, как могли бы… могли бы… могли бы… Тела сплестись, прижаться друг к другу, вкусить, оставить так много-много следов друг на друге и забыться до самого рассвета, пока солнце не опалит их грешные души и не сожжёт в своём священном пламени. Насладить друг другом как наслаждались своими пирами великого прошлого короли, остановить мимолётные мгновения и залить их в янтарь, чтобы оставить навсегда при себе, чтобы закружилась голова и мысли совсем потерялись, а тонкие ладони музыканта бороздили совсем не по белым клавишам пианино, пытаясь наиграть новую мелодию, а по мягкой бархатной коже того, кто позволил бы утопиться в счастье. Взгляд Фредерика стал лишь одной из множества восхищённых искр, которые бороздили по телу Хайроллера и озаряли его своим внутренним светом, заставляя его губы растягиваться в улыбке и потакая его и без того уже удовлетворённому тщеславию. Этот мужчина, всё правильно о нём сказали, обожает внимание. Ради него он живёт, дышит и творит вещи, граничащие с настоящим безумием. Он купается в чужих криках, просящих ещё, срывающихся голосах, восхищённых аплодисментах и всех этих восторженных взглядах, готовых пожрать каждый его жест, каждое его движение, впиться в него, как зубы впиваются в мякоть нектарина, заставляя тот истечь сладким соком. Он бы оценил сравнение с аметистом, ибо именно таким он хочет быть в глазах других — драгоценным камнем в самой изящной золотой оправе, столь дорогой, что на его яркий блеск можно лишь любоваться из-за стекла. Ослеплять, подчинять, забирать в свои руки, пленять и упиваться. И руки раскручивали обруч лишь всё сильней, заставляя всё сливаться в сумашествие красок, пока дыхание сбивалось не от бешеного ритма движения, но от всего того самомнения, в которым Хайроллер блаженствует и тонет, совсем не обращая внимания на то, как вышибает кислород из несчастных лёгких. Если бы его тело могло, оно бы давно обернулось аметистовыми кольцами змеиной чешуи и сжало сердца всех тех, кто повёлся на его сладкую лесть, выжимая всю кровь до последней капли, пока раздвоенный язык подрагивает и хмелеет от всего того окружающего его восторга. Он был всеми семью грехами одновременно; но если б его бренная оболочка была и правда из самых жарких глубин ада, то он был бы тем дьяволом, что представляет собой похоть. Соблазн, вожделение, страсть и огонь, что захлёстывают разум, заставляя тот сгорать и оставляя после себя лишь пустую черноту и горький запах пепла. Хайроллер красив. Убийственно красив. В его ярких глазах танцует масть пик, и всё его тело — напоминание об азартной игре, которой является вся жизнь. И он обожает кидать кости на удачу, чтобы узнать, отдаст его жертва, столь несчастная, раз попала в его лапы, лишь душу, или ещё и тело. Азарт давно стал его стилем жизни, он поднимал вокруг себя ажиотаж, чтобы купаться в славе, зная, что каждая игра, которую он устраивает — выигрыш для него самого. Если бы разбитые сердца были валютой, он смог бы расплатиться за любую свою покупку лишь ими. Змеи могут лечить; но всё же чаще яд с их клыков приносит лишь большое горе. Человек из толпы действительно случаен. Почти. Орфея просто привлекло то, как часто с ним шепталась Деми; сплетница, уже наверняка успела назвать его всеми возможными животными на свете, попутно сказав, что на пижона смотреть именно так и надо: абсолютно огромными глазами, в которых плещется одно лишь восхищение. Но Орфей до того лишь самым краешком уха слышал о Крейбургах, их величии в музыке и изгнанном в столь старомодных традициях прочь сыне. Никогда не видел. И пусть и был тем ещё льстивым чёртом в шкуре человека, мысли не читал. Толпа правда взревела, когда взмокший, тяжело дышащий артист прочертил кончиком своего лакированного ботинка круг на всё ещё вращеющемся обруче и наконец ступил на твёрдую землю, поднимая вперёд руки и позволяя каждому полюбоваться на него, каждому омыться в аметистовом блеске и получить свою капельку прекрасного. А потом выступление продолжается — и ноги направляют его никуда иначе, как к столику, за котором сидел Фредерик. Каждый, кто знает, как выступает Хайроллер, затаил дыхание: когда ещё простой посетитель клуба сможет оказаться в центре внимания блистательного крупье, приходящего сюда не ради заработка, но чтобы потешить свою алчную, прямо как само казино, где он работает, душу? Ему было мало того, что он крал в своих родных стенах. Он забирал отовсюду, где только мог — но ему и жаждали отдавать. Если бы сердца можно было бы предлагать, буквально вырывая их из груди, в клубе было бы не меньше десятка вытянутых и облитых алой липкой кровью рук. Единственные, кто не любят Хайроллера — это охранники, которым приходится следить, чтобы ничья шаловливая рука не попробовала стянуть себе этого красавца. О, и каждый завидует тому незаметному юноше, сидящем где-то в самом углу и так не успевшем расправиться со своим коктейлем за всё выступление. Тому юноше, к которой направляется признанный король клуба, тому юноше, которому несказанно повезло и удручённые взгляды теперь направлялись на него, молясь, чтобы дурачок отказался от выпавшей ему удачи. А ведь Фредерик мог..! — Разрешите? Мог, но его разум растёкся так же быстро, как мороженое на тридцатиградусном морозе. Никакого разума и не осталось, так что он ляпает: «Да», совсем не понимая, на что соглашается, просто пытающийся утихомирить весь тот шторм, что поднялся в его голове и снёс всё благоразумие. Всё его «да я же не…» рухнуло как неустойчивый карточный домик, который подтолкнули одним только пальцем. Толпа вновь замерла. Кто-то вернулся к своему алкоголю, кто-то поспешно удалился на танцпол, кто-то — остался наблюдать. Видимо, надеясь ещё немного полюбоваться тем, кто захаживал сюда столь редко, но своим визитом взрывал целые фейрверки чувств, которые ещё долго-долго оседали в глубине груди горестным порохом. Но как бы то ни было, никто не посмел бы оспорить выбор Хайроллера. Ровно столь же сильно, как хотели получить от него хотя бы крошку ответного внимания, столь же сильно никто не хотел бы ощутить на себе даже самый малюсенький осколочек его гнева. И Хайроллер столь удобно располагается на чужих коленях, укладывая ладонь на плечо и позволяя им обоим рассмотреть друг друга: только если взгляд крупье был быстрым и схватывал всё то, что ему нужно, со скоростью той же, с которой змея делает свой выпад, то Фредерик… взором неумело вазюкал, всё не зная, куда его пристроить — потому что он то и дело смотрел на вздымающуюся грудь, лишь ненадолго поднимая перепуганный взгляд и заглядывая в бесконечные синие озёра чужих глаз. — Новое лицо здесь; раньше тебя не видел. — Фредерик сглатывает, пока мужчина изучает его томным взглядом. Шёпот его так же сладок, как краснобокая коктейльная вишня. — Первый раз? Или просто редко заходишь? Фредерику хочется попросить что-нибудь вроде: «Сэр, не могли бы Вы с меня слезть», но и одновременно с тем ему, если честно, совсем не хочется, чтобы этот мужчина уходил. Это совершенно сложно уложить в свой маленький, подобный закрытому ящичку с уютно накиданными там тканями и пухом, разум. Фредерику совершенно не хотелось вылезать из своей зашоренной коробочки, где мир был прост и понятен, разделённый на «правильно» и «неправильно». — Д-да, — отвечает он и только после этого понимает, как же тупо выглядит, — Я имею ввиду… в первый раз… Фредерику хочется завизжать: «Не трогайте», но он этого не делает. Он позволяет коснуться своей щеки, провести по ней и старается как можно чётче отпечать в своём разуме улыбку. Он был прав, на Хайроллере есть макияж — губы того отливают фиолетовым, и на веках красуется такой же цвет, блестящий прямо как давным-давно скинутый звёздный фрак. И прямо как в бескрайном космосе, хотелось утонуть в этом человеке и никогда-никогда больше не появляться в обществе. Тело превращается в один огромный костёр, сердце бьётся ещё чаще, разливая по венам вместо крови текучий огонь, а дьявольское искушение ослепляет последние расплывчатые, прямо как дымка на сцене, остатки разума. У организма было своё мнение на Хайроллера. Весьма однозначное: стоит осознать свою эрекцию, как в разуме чиркает уже не страсть, а искра ужаса, заставляющая щёки загореться даже ярче, чем сам алый цвет. — О, настолько «в первый раз», — Хайроллер посмеивается, но вместо того, чтобы отпустить свою маленькую жертву, лишь елозит ещё больше, присаживаясь ближе. — Ну что ты ртом хлопаешь. Хочешь меня попросить помочь тебе с этой проблемкой? Фредерик способен лишь мямлить. Он смешон, и смешон уже просто как факт — возможно, всё его существование было лишь для того, чтобы другие люди могли усмехаться его неловкости, глупости и неумению. Это был очень болезненный укол от своего сознания, который вкрутился в мозг лишь сильнее, стоило выбрать из всех возможных ответов самый худший вообще на всём белом свете. — А можно?? Хайроллер посмеивается, прикрывая рот ладонью. — Нельзя. Фредерик хотел провалиться под землю. Уйти в астрал и никогда больше из него не возвращаться. Ему хотелось откатить время назад и отобрать эту чёртову карточку у самого себя, лишь бы не приходить в это заведение и никогда не окунуться с такого разбегу во всю глубину воды грехов. Потому что сейчас его столь быстро выкинуло на берег, ударив всё тело о песок и оставив лишь хлопать ртом, как рыбёшка. Взгляд Хайроллера становится серьёзнее, и Фредерик желал бы, чтобы демоны, которые постоянно где-то зудят, пока он не погружает свой разум в музыку, сейчас стали материальными и утащили его прямиком в ад. Там он хотя бы вряд ли смог бы ляпать что-то столь глупое. Словно волку, хотелось выть, потому что напряжение во всём теле росло, а столь прекрасный господин совершенно не собирался его отпускать, сидя прямиком на том бугре брюк. — Хочешь предложить деньжат? — посмеялся он, но Фредерик не успел ничего сказать, — Прости, милок, но тоже нет. Я помогаю с такими проблемами, только когда я хочу. Но он не уходит. Он продолжает смотреть, и Фредерик под его взглядом и под его чёртовыми прикосновениями плавится прямо как шоколадная конфета, которую слишком долго крутят в руках вместо того, чтобы просто съесть. — А вы хотите..? — сглатывает он. И сжимается под внимательным взором выпрямевшего спину Хайроллера, что всё ещё давил всем своим весом на его несчастное тело, готовое гнуться и ломаться, лишь бы избавиться от огня, охватившего все внутренности. Если бы то было возможно, ей-богу, от отпределённого места в теле Фредерика повалил бы дым. Хайроллер поджает губы, прикрывает глаза. Фредерик никогда не слышал, чтобы его называли королём. Он в целом не знал, кто такой Хайроллер. Он здесь в первый раз! Но сейчас он отчётливо понимал, что танцор — не червячок для ловли неудачливых рыбок, а сам рыбак. — Дай-ка подумать… — хмыкает Хайроллер, и столь вальяжно забирает со стола Фредерика бокал, покачивая тот, разглядывая прозрачную жидкость коктейля и отпивая из него. Совсем чуть-чуть. А после забирает красную вишенку. Фредерик правда хочет исчезнуть со всех возможных планов существования прямо сейчас. Потому что даже чёртову коктейльную вишенку съедает этот человек столь сексуально, что хочется оказаться на её месте: зажатым меж совсем немного пухлых, фиолетовых губ. — Хотел бы, — прежде чем Фредерик успевает вскрикнуть, палец ложится на его губы, заставляя замолкнуть, лишь издав несчастный писк; и смотрит композитор так внимательно в коварные глаза, в которых лишь сейчас заметили образ пик, так похожих на ту, что зияла на груди. — …но не могу, сладенький. Есть некоторые дела, которые, увы, важнее, чем прекрасные юноши. Рисктейкер не была бы рада, если бы узнала, что он опять сожрал чьё-то сердце вместо того, чтобы ехать, как обещал, «через часик» туда, куда она позвала. Спасибо хоть, что пожирал сердца он не буквально. Хотя Фредерику показалось, что на месте его сердца в груди и правда осталась лишь только выгрезенная дыра. — Прости. Он наклоняется ближе, прижимая крепко-крепко свои губы к его абсолютно красной щеке, оставляя там поцелуя лиловый отпечаток, и встаёт, будто бы искренне горько улыбаясь на прощание. Столь эффектная фигура даже слишком быстро исчезает в толпе, оставляя только клубок спутанных мыслей. Лишь когда к нему вновь подойдёт официантка, Фредерик обретёт возможность говорить. Завалит её вопросами и сердце его упадёт в самую глубину, когда он услышит, что это — вовсе не работник клуба. И что-то внутри совсем обрывается и начинает противно кровавить, когда дама соглашается подсобить и протягивает визитную карточку, но уже другую: на ней написано роковое «Мулен Руж», казино самое знатное, престижное во всей округе и в котором, как ходили слухи, можно было выиграть всё, что угодно, даже счастье; и столько же много проиграть. Лишь тогда Фредерик сглотнёт и начнёт медленно осознавать, в какую же историю он вляпался. Но пока в голове звенят лишь какие-то глупости. Например… «…он съел мою коктейльную вишню..!».