Проклятый

Всё, о чем я всегда думаю, это ты…

В груди… болело. Это было похоже на углубление, зияющее пустотой, истекающее кровью и ноющее… с невыносимой пульсирующей болью. Словно он вытащил Печать не из ворота своей одежды, а, можно сказать, оторвал от своего тела. Как паразит, она вцепилась в его энергетические каналы, завладев нервными окончаниями. И в то время, пока Сяо Синчэнь её усмирял, она, чье влияние на Сюэ Яна еще не было до конца разорвано, взывала к нему через эту боль. Сяо Синчэнь был прав, когда даже не рассчитывал на спокойную ночь. Он разместил вокруг ребенка купол тишины, через который не проникал ни один звук, словно точно знал, что будет. Но криков, как оказалось, не было. Сюэ Ян проспал недолго, хоть и глубоко, однако разбудила его вовсе не боль. В конце концов, помимо Печати была и другая, на время позабытая проблема — течка. Течка… это был ад. Ничто другое так не давало понять, насколько собственное тело враг, как вот такие вот процессы. Потому что их невозможно было победить, усмирить, приглушить. Ни волей, ни причинением боли, ни даже страхом. Эти процессы овладевали настолько глубоко и разрушительно, что даже смирение не облегчало эту участь. «Это» нужно дать — всё. Компромиссов, лазеек или уговоров не существовало. Ты должен был дать этому аду всё, чего он хотел, а иначе будешь пребывать в таких страданиях, что в сравнении с ними даже оргия показалась бы песнопением и плясками у теплого костра. И это было не просто желание близости… это было именно сумасшествие, как может быть сумасшедшим голод, который выступает против тебя, потому что ты ешь не чтобы насытиться, а чтобы есть. Здесь было то же самое. Больное, неукротимое, слепое и голодное сумасшествие, практически приваренное к одному единственному процессу — близости. И не той, в которой стремятся, из самого примитивного, кончить. Нет: тут стремление базировалось именно на непрерывности процесса, а жадность и обостренные чувства тела толкали на практически садомазохизм с нездоровыми пристрастиями. То есть, пока шло совокупление, в процессе с этим должно было происходить и другое «мотивирующее», такое как многочисленные оральные сношения, контакт с кожей, желательно самый грубый, чтобы ярко выраженная боль, накладываясь на удовольствие от проникновения, усиливала его эффект, и даже не просто многочисленное проникновение, а парное, то есть, опять же, для усиления эффекта. Безумно… и совершенно бессмысленно. Этим ничего не утолялось, этим ничего не насыщалось. Это было как со вкусом, ведь язык мог бесконечно услаждаться им, в то время как желудок не был рассчитан на такую бесконечность. Физически невозможно было проглотить столько, сколько хотелось бы усладиться вкусом языку. Желудку хватило бы и нескольких кусочков, телу этого бы хватило… а вот жадному языку было мало, и плевать он хотел, что чревоугодие ведет к последствиям. Язык гнался за бесконечностью, словно забывая, что и сам является частью физического тела, а значит, грубо говоря, всё снашивалось и всё нужно было беречь. А потому течку и гон не считали чем-то от человеческой природы. Учитывая безумие той жадности, нелогичность и травмоопасность действий, такие процессы нельзя было даже списать на нимфоманию. Потому что у нимфомании и той есть предел, а у этих процессов его не было. Течка могла длиться неопределенное количество времени, а не до определенного момента, а высчитать этот момент было… нереально. У некоторых это проходило через два дня, у некоторых — через десять. У других она вспыхивала и тут же быстро гасла, словно и не было её. Похоже было на то, что механизм этого процесса не имел четкого и слаженного графика, словно был ужасно хаотичен и нелогичен… или был привязан к совершенно невидимым для людей материям, которые имели свои законы. Ясно было только одно — предугадывать течку, управлять ею, было невозможно. Она накатывала бурей без предупреждения, и заканчивалась не в зависимости от полученного удовольствия или количества сношений, а так, как и начиналась — бесконтрольно. Вот почему дефективных невозможно было удовлетворить… потому что у течки не было потолка. Это была просто бездонная яма, которую не заполнить всем грунтом земли. Единственное, что было — это время. Ты должен делать это до тех пор, пока процесс сам вдруг не «щелкнет» в обратную сторону, и тело успокоится. Ждать… нужно было ждать, ждать, ждать. И принимать всё то унижение, которого жаждало тело. И ведь омеги даже не чувствовали этого удовольствия, пока горели в жажде сношений. Для них это не было традиционным понятием удовольствия… во всяком случае для тех, кто такую природу близости отрицал и им она была ненавистна. Вот почему Сюэ Ян, вопреки частоте и нездоровой яркости близости, никогда не испытывал удовольствия. Для него это была яма, в которую его бросали, пока сверху лилось дерьмо, в вони и отвращении которого он захлебывался. И, по сути своей, он, получается, был страшно… невинен. Он никогда не испытывал желания сделать «это», никогда никого не хотел. Его тело было растоптано и осквернено — как он мог хотеть добровольно влиться в процесс, который уничтожал его гордость? И если бы случилось так, что он испытал бы нежное, добровольное, с заботящимся прежде всего о его желаниях человеком, то скорее всего отдаться этому не смог бы. Он бы ненавидел себя за принятия той «грязи» в близости, он просто бы не смог принять сам процесс, само удовольствие. Потому что раньше оно его унижало и приносило боль. Он просто не умел… и не были ему доступны те факторы человеческих взаимоотношений, когда не стыдно ложиться с кем-то в постель, не стыдно… «чувствовать». За то, что «чувствовал», Сюэ Ян ненавидел себя. Ему было бы легче, если бы весь акт сопровождался одной лишь болью. Но ведь он был другим. С его точки зрения, это не было, в традиционном понятии, удовольствием, но было взрывом, которому не можешь противостоять. Это было тем, чему противостоять не можешь, а раз оно, не считаясь с твоими желаниями, насильно в тебя врывается, то как можно было этим наслаждаться? Ну есть эти «взрывы», ну дергается тело, теряя последние тени контроля и самоуважения… ну и что? Только потому, что «стреляет» по всем жилам, наслаждаться этим? Нет. И потому Сюэ Ян ненавидел этот период времени, ненавидел его и себя, ведь ему легче было бы откусить себе язык, чтобы не застонать или не начать просить рвать его столько, на сколько будет способен… будет способно то животное или животные, которые этим пользовались. Потому что назвать их людьми… ну, альф он за людей и так не считал. Как и, впрочем, себя самого. Не именно таких, как он, а именно себя самого, так сильно его травмировала собственная сущность. Ему легче было приписывать себя к ублюдкам, убийцам, темным магам, безжалостным и жестоким демонам… но только не к дефективным. Потому что суть эту он полностью отрицал и не принимал. Для него это была клетка, которую разбить могла только смерть. Но умирать он не собирался. Воля не позволяла этого совершить. И он жил, карабкаясь по этой стене, цепляясь зубами и ногтями. Пока, в конце концов, не оказался здесь. Не горящий очаг был причиной той жаркой испарине, которая словно влажная паутина покрыла его тело, и вовсе не от закрытых окон он начал задыхаться. Потея на своей постели, пропитав одежду и даже простынь выступающим из всех пор потом, Сюэ Ян похрипывал тяжелыми стонами, чувствуя, как этот жидкий огонь расползается в его голове, стекая по костям, мышцам… и животу. Он всё… внутри плавил, этот огонь, он был безумным и неусмиримым. И, вопреки тому жару, который уже был и которому хотелось гореть еще сильнее, боль от привязки к Печати, как бы сильна та ни была, отступила под напором «этой» силы, так неоспоримо могущественна она была, точно плод бессмертных богов, отравивший людскую плоть настолько, что передавался через кровь потомственной линии. К тому моменту, как Сюэ Ян начал шевелиться в своей постели, Сяо Синчэнь уже поднялся из погреба и тихо ополаскивал руки в ведре с холодной водой. Его пальцы были обожжены тьмой, и он знал, что вода не поможет, но… пекло прямо до костей. Печать так сопротивлялась, что даже дрожала, она проецировала в голове Синчэня различные сценарии и кошмары, пытаясь его смутить и растерять, напугать, бессвязно угрожая то одной бедой, то другой. Но Сяо Синчэнь стоял насмерть вопреки тому, что видел в своей голове, и что да — оно причиняло ему страх. Но не такой, чтобы остановиться. Печать… показывала ему то, что больше всего было связано с Сюэ Яном. Сперва она пыталась давить через ребенка, но в отношении него Сяо Синчэнь имел покой, потому что ситуация с ребенком была управляемой, ведь полностью зависела от него. А вот с Сюэ Яном… она зависела только от самого Сюэ Яна. И это сбивало Сяо Синчэня с толку. Потому что он знал, что это как молот, который нельзя как-то ограничить и который ударит, когда ему вздумается. Но боялся заклинатель не ударов. Он боялся… действий. Что тот уйдет, что тот причинит вред себе или ребенку. Что сойдет с ума, что потеряется в безумии настолько, что, а Синчэнь это знал, придется умереть им обоим. Потому что сам он Сюэ Яна не убьет, а если не сможет остановить… не уйдет. Всё равно не уйдет. Умирать ему не было страшно или жалко… жалко было только ребенка. Но это был выбор не ради мальчика, сражаться изо всех сил… а ради Сюэ Яна. Потому что Сяо Синчэнь верил, что, если разогнать ту страшную тьму, в которой жил юноша, тот сможет увидеть, что… может быть иначе. И будет, будет. Только бы дать ему рассмотреть, только бы дать… ему рассмотреть. Неожиданно Синчэнь замер. Он был обычным человеком и не мог чувствовать «запах»… но мог «услышать» его зов. «Я скучаю по тебе, даже когда мы вместе»; «Я всегда мечтаю о тебе»; «Утопаю в твоих глазах»; «Умираю в твоих руках… и хочу умирать еще». Это было не проявление чувств к кому-то… это был характер самих чувств, то, как они проявляли себя. Чувственная сфера Сюэ Яна, к удивлению, оказалась настолько сильной и глубокой, что это просто не укладывалось в голове, учитывая те страдания, что он пережил. Но, как оказалось, жила в нем далеко не только ненависть, которую он обрел, потому что родился он… полным чувственной и нежной любви. Как поет ищет свой стиль в выражении чувств стихами, как музыкант ищет ритмы для выражения себя в нотах, как художник ищет краски, дабы собрать их в картину, так и эта любовная сфера ищет, так сказать, свой стиль выражения. Этот стиль — характер, личность и предпочтения той способности проявлять любовь, которая у каждого человека всегда разная. И, как оказалось, «характер» Сюэ Яна, на удивление, нежен, почти хрупок, тонок и мягок, даже сказать беззащитен. Как хрупкие крылья мотылька, как тончайшее стекло, как чистейшая незамутненная вода — до чего же поражает изящностью. То, что по-настоящему принадлежало ему и жило в нем еще до его рождения, но было погребено под страшным гнетом пережитых страданий, сейчас открылось «глазам», которые совершенно не такое ожидали «увидеть». Ну, собственно, на что было рассчитывать, чтобы даже бредить тем, чтобы это увидеть? Чувственная сфера Сюэ Яна… была плодами изящества, нежности и хрупкости. Он умолял, со слезами на глазах дышал на предмет своей любви, метался в страхе его потерять, но чем сильнее любил, чем сильнее ощущал любовь к себе, тем шире распахивались врата его души, тем больше он позволял «увидеть» внутри себя. Он дрожал, трепетал, терялся в мольбе и признавался еще и еще… вот где было столь желанное им «еще и еще», настоящее «еще и еще». Не в похоти, не в ненависти… а в том, чтобы его любили. «Надышаться не могу на тебя»; «Страдаю без тебя даже с тобой»; «Боюсь забыть хотя бы на один миг»; «Мечтаю о тебе, даже когда ты полностью мой…» и еще много подобных нот, красок и рифм проявлял характер его чувственной сферы. А жестоким, ревнивым и противоречивым его делал лишь страх… потерять, неуверенность в том, любят ли, и в том, не устали ли, не обидел ли он, не отверг ли своим безумием настолько, чтобы это испугало любовь к нему. Дивно. И словно бы в противовес этому чувственному «пению», другая чувственная сфера характеризовала себя в одной короткой строке — «Самые сильные эмоции заключены в тишине». Тишине слов, тишине взглядов, тишине касаний, движений, разговоров. И если первая сторона была уверена в любви, проблем бы не возникло. Но если в ход вступали сомнения… то в таком случае молчание, являясь сестрой тишины, порождало множество недопониманий. Сомнения… и любая тишина или молчание породят в ревностной отчаянной натуре множество противоречий, которые могут свести с ума… Однако сейчас, пока запах Сюэ Яна «шептал» свои излияния скорее в воздух, нежели к конкретному человеку, этот самый человек, который был… обескуражен этим, не знал, что же делать ему самому. Что у Сюэ Яна течка он еще не понял, потому что и в простой лихорадке Сюэ Ян, пусть и отдаленно, но производил что-то подобное. Однако сейчас оно играло так ярко, так сильно и всепоглощающе, что даже человеку, самому обычному человеку, учитывая вид, становилось… волнительно. Но это было не волнение чувственной природы. Сяо Синчэнь просто не знал, что ему делать. Усложняло всё и то, что Сюэ Ян не был в себе… хотя бы в том «себе», который представлял угрозу. Потому что было бы понятно, что нужно делать. А здесь… Хриплое дыхание Сюэ Яна становилось всё более отрывистей. Он весь вспотел, весь горел. Глаза его порой сильно закатывались, а сам он так сжался на постели, подмяв под себя одеяло и почти проваливаясь в мягкую солому, что могло сложиться впечатление, будто он страдает от сильной боли в животе. Он часто дышал, его мокрое от пота лицо блестело, влажные волосы прилипли ко лбу, вискам и скулам. Язык ощущал на губах теплую влагу соли. Эти губы… просто горели, они были влажными и горячими, почти кипели на его лице. Даже брови и ресницы блестели от того, как сильно он вспотел, какой силы жар терзал его тело. Поэтому ничего удивительного, учитывая характер страдания, не было в том, что ладони Сюэ Яна «стекли» к месту между ног. Пропав в этом аду, он почти полностью потерял себя. «Мужчину… — шептал его воспаленный течкой разум. В глазах Сюэ Яна застыло выражение отчаянной боли. — Мужчину… умоляю. Скорее…» В такие моменты он даже не мог пресечь все эти стенания той ненавистью, которую к таким мыслям испытывал, потому что не осознавал себя. Было лишь это состояние и время, которое тянуло час за день, а день — за год. И освобождения тоже не было. Сюэ Ян сжимал свой болезненно набухший член, тер его, порой даже вжимался в него ногтями. И когда в очередной раз сделав это, он вскрикнул, Сяо Синчэнь, который уже был рядом с ним, вздрогнул. Сюэ Ян сделал это до крови и даже чуть содрал тонкую кожицу. Эта боль была очень серьезной и частично отрезвила его. Если бы он мог, если бы сумел, он бы, скорее всего, так и резал бы свое тело, лишь бы сильная боль перекрывала собой этот унизительный ад. Но течка была так коварна, она лишала его ума и притупляла волю, превращая боль в катализатор удовольствия. Но у всего есть исключение, и в итоге Сюэ Ян довольно сильно себя травмировал. Он взвыл, заплакал и начал дрожать. Сяо Синчэнь положил ладонь на его волосы, чувствуя, как от этого на руке остался влажный горячий след. Почувствовав это прикосновение, Сюэ Ян, который тяжело и загнанно дышал носом, повернул на Сяо Синчэня взгляд. Он… видел его, осознавал его присутствие. Казалось, в возникшей паузе царила тень… сомнения. Глаза Сюэ Яна тускло блестели, когда он смотрел на белую повязку и темные волосы заклинателя. И мысли его снова охватил бред. — Сюда… — Что? Сюэ Ян тяжело дышал. Зрачки его снова стали больше. — Иди… сюда, — и пальцы его скользнули к руке заклинателя. — Скорее… — Чем мне тебе помочь? — недоумевал Синчэнь, но, тем не менее, руку не убрал, чувствуя, как пальцы Сюэ Яна буквально обжигают ему его прохладную ладонь. Сюэ Ян слабо извернулся на кровати. Его ноги были обнажены, халат пропах и пропитался влагой и запахом. Мокрый, впитывающий его пот он прилип к коже как второй слой, не давая дышать. Ощущение было такое, словно его завернули в кокон и бросили в сильно натопленную баню. Держа его руку, Сюэ Ян приблизил её к себе… между ног. И как только через прикосновение пальцев Синчэнь понял, к чему коснулся, он тут же одернул руку, испуганно затрепетав. Он не был взволнован. Его это… испугало. — Не… отстраняйся, — тяжко прошептал Сюэ Ян, и взгляд его стал злее. — Что же ты… не бросаешься. Даю же… иди и бери. — Сюэ Ян… — Сяо Синчэнь очень хотел уйти. Ощущение жара чужой возбужденной плоти… нет, плоти Сюэ Яна, всё еще вызывало в нем нервную дрожь. — Отпусти… Но не вставал и руку свою грубо не вырывал. Только прилагал силу, чтобы держать её на расстоянии, в то время как слабой хваткой её всё еще держали пальцы Сюэ Яна. Он смотрел на заклинателя, сердце распространяло в груди пульсацию и жар. — Сделай… — голос Сюэ Яна осип. — Прошу… мне так тяжело. Неужели ты не чувствуешь? — и, к неожиданности Синчэня, взревел: — Ну же, набросься на меня, адово чудовище! Бери и властвуй над течным выродком! Казалось, в этом крике был бросок на стену его зажатой тисками физиологии воли, его дикой, даже сказать дичайшей воле к жизни. Это было даже сильнее силы природы, когда трава пробивается сквозь камень, вытягиваясь к солнцу. Это была другая, еще более упрямая, сильная и совершенно невообразимая воля к жизни, которой обладала душа и дух Сюэ Яна. То, как хотел жить он, учитывая свою печальную судьбу… наверное, так жить не хотел еще никто. Тяжело откинувшись на простынь, Сюэ Ян начал задыхаться. Его грудь высоко вздымалась, бедра обнажились, ворот полностью распахнулся, открывая вид на неприкрытую, влажную, с сильно торчащими и потемневшими сосками грудь. Они были как оголенный провод: только тронь — и пойдет реакция. В этот момент он мог кончить просто от малейшего трения на них. — Сюэ Ян… — Сяо Синчэнь слышал его тяжелое дыхание, чувствовал, как кипит вокруг юноши воздух из-за того жара, которое исходило от тела. — Это… не властно надо мной. Я человек. Я… не альфа. Казалось, эти слова не сразу пробились к разуму Сюэ Яна. Его возбужденный член тяжело упирался ему в бедро и тек так, что бедра блестели. Повернув голову к Сяо Синчэню, Сюэ Ян, изможденно нахмурив брови, посмотрел на него. — Что?.. — хрипло спросил он, не поняв, правильно ли расслышал то, что ему сказали. — Ты… что?