Проклятый

У перепелок было очень тонкое и нежное мясо. Готовить её, орудуя тесаком — это провал. Даже просто резать её — это была почти ювелирная работа. А в готовке… ну что ж, не над каждым хрусталем так потеют, как над ней. В какой-то мере некоторые люди имели с этим мясом много общего, и во взаимодействии с ними тоже была необходима предельная осторожность, хотя бы, если не сами умения. Сюэ Ян… был таким «мясом». Тонким, хрупким, требующим концентрации и внимания того же уровня, с которым делают десерты, причем самые сложные. С ним нельзя… было положиться на удачу, и если в руки попадает такое, то лучше бы этим рукам полагаться не на силы неба, а на свои собственные. Сяо Синчэнь умел спать в крепком и глубоком сне. Но это было так давно, что перестало иметь смысл. Разумеется, он не мог не услышать крадущейся ходьбы и в принципе не ощутить присутствия другого человека. Дыхание, сердцебиение, запах… это всё врывалось в поле его осязания, и он никак не мог это игнорировать. Это было равно тому, как на горизонте появлялся человек и другой видел его. Вот так же видел и Сяо Синчэнь… правда не глазами. Он не хотел подкрадываться, не хотел его пугать… или напрягать. Но так уж получилось, что днем Сяо Бай слишком измучил себя плачем, вызванным коликами в животе, и его никак не удавалось ни укачать, ни успокоить. Бедный малыш намучился так сильно, что лишь по дороге домой провалился в тревожную дрему, в которой подергивался и чуть хрипловато сопел. Вот почему Сяо Синчэнь крался — он побаивался, чтобы ребенок не проснулся… потому что тогда мог проснуться опасный зверь, затаившийся в доме. — Сказал же, — голос Сюэ Яна прозвучал ровно, но нотки в нем были давящие, — что не нужно меня прикармливать. Или это такая издевка? — В чем? — спокойно спросил Сяо Синчэнь, не сразу вспомнив, что на мальчика можно наложить купол тишины, что он незаметно и сделал. И наконец-то выдохнул, став говорить громче. Сюэ Ян медленно обернулся к нему, пронзая острым взглядом. — Невкусно? — снова предположил Синчэнь. — Если да, то это не нарочно и никак не издевка. Медленно моргнув, Сюэ Ян чуть склонил голову и, сделав шаг, стал идти, как показалось Синчэню, к нему. Но не успел заклинатель что-то предпринять, как не дойдя до него Сюэ Ян стал возле стола и бросил на него что-то, что, судя по звуку падения, было тяжелым. Сяо Синчэнь удивленно нахмурился. — Это что… — прозвучал его голос, — монеты? Он понимал, что такой звук могут издавать только монеты в мешочке. Для него это было очевидно. Но не совсем понятно было другое… — Да, — сказал Сюэ Ян, — это деньги. Сяо Синчэнь слегка шевельнулся, словно не знал, сойти ему с места или нет. — И к чему это? — тихо спросил он. — К тому, что за свое пребывание здесь я заплачу золотом, — хмуро сказал Сюэ Ян, причем в таком тоне, словно меньшее он не предоставил бы не из-за его отсутствия, а потому что в меньшей валюте себя попросту не рассматривал. — Вот тебе золото за мое пребывание здесь… и за спасение, — так же хмуро добавил он. Сяо Синчэнь всё еще не знал, куда девать свои эмоции, которые у обычных людей часто выливались в какие-то движения тела, но так как он был слеп, пусть и хорошо ориентировался, это было несколько бессмысленным. — Это не мое «золото», — вдруг сказал Сяо Синчэнь, и Сюэ Ян, не зная, что он имеет в виду ребенка, дескать его золото в нем, с удивлением уставился на него. — Было не твоим, — осторожно сказал он, — ну а теперь твое. О, — и вдруг усмехнулся, — или может скажешь, что принять не примешь? — Да, — неожиданно быстро согласился Сяо Синчэнь, — не приму. Сюэ Ян, к своему собственному удивлению, вдруг откровенно улыбнулся, но эта улыбка… не была предвестником радости. — Вот как… — сложив руки на груди, Сюэ Ян опустил взгляд в пол. — Понимаю. Брезгуешь, да? Думаешь, что оно в крови или что я его отнял? Слушай, — и вдруг бросил на него яростный взгляд, — это золото — мое, и только мое. Из тайника, одного из многих, где я прячу свое добро. Так пойдет, или тоже найдешь к чему прикопаться? Сяо Синчэнь молчал. Даже если Сюэ Ян это золото не украл, даже если ему им платили… то за что, за какие труды, за какие дела? Навряд ли за те, где не была бы пролита кровь. Или не источались страдания. Но даже если и так, Сюэ Ян всё равно не рассматривал бы это как грязные деньги, ибо он их «заработал», он проделал работу и получил за это намеченную награду. В чем же здесь была грязь? Человек выполняет то, что велено, и получает за это деньги. А «что» он делал… большого значения в этой финансовой схеме не имело. — Я не привык быть в долгу у чего-то, — снова прозвучал голос Сюэ Яна. — Или кого-то. — И мне это прекрасно известно, — ответил Сяо Синчэнь, и Сюэ Ян снова улыбнулся, понимая, что тот абсолютно верно его понял. Да, Сюэ Ян не терпел долгов… и кровавые тоже отдавал сполна. — Но плата эта абсолютно неуместна. — Почему? — Потому что, даже если бы у тебя был передо мной долг, он измерялся бы не деньгами. Откровенный, громкий и слишком резкий смех так неожиданно наложился на слова Синчэня, что тот вздрогнул. А Сюэ Ян, которого буквально рвало от смеха, уже держался за чуть ноющий живот. Он сам не ожидал, что смех вырвется вот так, именно вырвется… неудержимо. — А у меня что, правда есть перед тобой долг? — всё еще смеялся Сюэ Ян. — Допустим, спас ты меня из чистого благородства, и допустим из того же благородства продолжаешь терпеть. Но вот мне, псине подзаборной, может не понравилось, что ты по этой своей доброте душевной меня лечил, лечил ведь, как ни глянь. Кормил, обстирывал, — чуть тише добавил он, — тратился на травы, на мясо. Поэтому я возмещаю то, что ты на меня потратил. Благими делами, в качестве духовной монеты за твою «любовь», я расплатиться точно не смогу, а вот за материальное вполне способен. Уголок губ Сяо Синчэня слегка пришел в движение. В совестность Сюэ Яна он, разумеется, не верил, и этот неожиданный порыв с деньгами его немало удивил. Похоже, Сюэ Яну совсем от своих противоречий некуда деваться, и он, судя по всему, решил справиться с ними самым простым методом — отдать долг за спасение. Поразительно, что он вообще деньгами его дает, а не подкараулил в углу с мечом наперевес. Он вполне мог бы… еще как мог. Сяо Синчэнь не боялся, что Сюэ Ян может прицепиться к его фразе о золоте, распознав в ней истину, и было странно, что заклинатель так рисковал. — Перестань меня кормить, — вдруг грубо рявкнул Сюэ Ян, — перестань… обращать внимание. Не надо проявлять ко мне мнимую заботу. — Она не мнимая. — О, — снова удивился Сюэ Ян, — от чистого сердца, что ли? — От логики. — Горе от ума, — откровенно вздохнул Сюэ Ян и вдруг отодвинул от стола стул… сев на него. — Давай, присаживайся. Решим этот вопрос. Сяо Синчэнь не совсем понял, какой из вопросов будет решаться, но за стол всё-таки сел, мысленно сразу прикинув как, в случае чего, Сюэ Ян мог бы атаковать его, и в полной ли защите ребенок. Сюэ Ян же, внимательно на него смотря, отмечал некоторые детали, как, например, Шуанхуа, меч Сяо Синчэня, который тот от него совершенно не прятал, который стоял в самом дальнем углу, а не под рукой. Это было весьма заметно и невозможно было не понять, что это… делается специально. Сяо Синчэнь не хотел создавать в доме обстановку войны и накалять и без того огненный нрав Сюэ Яна. С другой стороны, меч он мог всегда призвать, так что не было нужды постоянно держать его возле себя. Да и не хотелось — Сяо Бая пугала та энергия снега и льда, что исходила от меча, пугали и другие веяния, которыми был окутан меч из-за своего взаимодействия с живыми мертвецами. Они довольно долго молчали, сидя за одним столом. Сюэ Ян прожигал его своим взглядом, внутренне находясь очень напряженным, и Сяо Синчэнь… это ощущал. Вот посмотреть — ну сидит себе, руки на груди, и просто смотрит. Но… если «посмотреть» иначе… то покой лишь снился. — В таком случае, — Сяо Синчэнь понимал, что Сюэ Ян хочет, чтобы начал именно он, — что ты… собираешься делать? Дальше. Сюэ Ян бы соврал, если бы сказал, что не ждал этого вопроса. Однако его одичавшая натура ожидала его со стороны агрессии и гнева, а не… вот так спокойно, практически мирно. — Говоря о золоте, — вдруг сказал он, да так покойно, что у Синчэня пошли мурашки. Он не знал, что Сюэ Ян опустил взгляд, а потом снова поднял его, буквально-таки «хлестнув» им по лицу заклинателя. — Ты же… не об «этом» тогда сказал? Губы Сяо Синчэня сжались в тонкую линию. Что ж, никто его за язык не тянул испытывать удачу. По его молчанию Сюэ Ян понял, что прав. И усмешка его прозвучала весьма… печально, в мирной печали, так сказать, чего он сам, разумеется, не заметил. Сейчас он чувствовал себя так, как чувствовал бы кто-то, кто предлагая что-то личное наблюдал, как предпочитают… другое. Причем это самое «другое» ему и принадлежало, им пренебрегаемое и злящее его. Но вот почему-то… предпочитали именно это. Сюэ Ян связи со своим собственным ребенком не ощущал. Хорошей связи, если быть точным. Для него это был колючий ком, застрявший глубоко в горле, не откашлянуть, уже даже не вырезать… нестихаемая боль. А потому столь серьезная привязанность и предпочитаемость Сяо Синчэня довольно неприятно резала по чувствам юноши, но в этом совершенно не было того, что можно было бы назвать ревностью. Просто… его это очень злило, оно так бросалось в глаза, что не проигнорируешь. Учитывая, кем этого ребенка считал Сюэ Ян, было болезненным осознавать, что беду, причинившую ему столько боли, кто-то так сильно оберегал и, похоже… даже любил. Вот что так его злило. Этот ребенок… украл его силы и его кровь, рождаясь причинил ему нестерпимую, адскую боль. А потому видеть и понимать, что кто-то любит его… ранило Сюэ Яна, ранило то, что было слабыми местами в его истерзанной душе. Ему было бы значительно легче, если бы Сяо Синчэнь относился к ребенку хотя бы как к обузе и сжимал зубы, молча неся это бремя. Но он такого не делал. Более того — по отношению к нему тоже проявлял завидное спокойствие. Почему? Горе от ума так затмило здравомыслие, что ли? «Почему ты меня не прогоняешь? — думал Сюэ Ян. — Почему «его» не выбрасываешь? Ты же… сколько, по-твоему, детей были подброшены под чужие дома, и выживали ведь. Я… был брошен, меня выбросили. Твое доброе сердце мешает тебе сбросить этот груз? Или… это твое раздражающее слабоумие добродетели, которое когда-то повязало меня, назвав преступником. А вот «это» ты злом не зовешь. Почему? Разве не я здесь жертва? Почему ты тогда меня не защищаешь?» Глаза Сюэ Яна стали чуть больше. «То, о чем ты просишь, — голос воспоминаний возник в его голове, — я не могу исполнить. И это не то, в чем я могу уступить…» Сюэ Ян требовал крови, пусть даже только украденной, но крови. Сяо Синчэнь отказал ему, но в бой всё равно не вступил. А если всё же напасть… как он тогда поступит? Ведь очевидно, что слова не дадут ему повод к действию. К действию даст повод только другое действие. Противодействовать… он станет только в случае прямой атаки. Та ночь… очередная из ночей столкновения двух разумов и двух чувств. Сюэ Ян был похож на пламя в бушующем сердце обжигающей темноты. Гордый, одинокий, измученный, он горел и страдал так сильно, что даже крики становились кровью, кровью его души. Потому что где-то в глубине её происходило понимание чего-то, что он отрицал с яростью несогласия, боясь проявить слабость. Он… знал, что смерть ребенка ничего не изменит, и что уже, когда он родился, когда выжил и растет, она ему ни одну рану не затянет, и облегчения не принесет. Из-за настолько непоколебимой позиции Сяо Синчэня Сюэ Ян вздрагивал от мысли, что, скорее всего, уже и не сможет… убить его. Ситуация была проблемной в любом случае, и то, что Сяо Синчэнь видел её насквозь, настолько видел… пугало Сюэ Яна. Он… слишком понимал. Он сказал ему, что то, как Сюэ Ян хочет решить этот вопрос — яд. Яд поражения для Сяо Синчэня и яд победы для… него самого. Его венок победителя сплетен из терниев — так он сказал. Сюэ Яна это поразило. И забилось в его сердце болезненным эхо, таким болезненным, ведь он… вспоминал, вспоминал все свои «победы», каждая из которых была пропитана лишь кровью и… тяжестью, ужасной, действительно яд, который так тяжел, сворачивая собственную кровь, что она попросту не может больше течь по венам, а разрывает его, накапливаясь одной большой массой. Яд, яд… яд поражения и победы. Проигрывает — яд, побеждает — яд. Во всем был привкус горечи и страданий, ничто не могло вырвать его из этого. Его заставляли пить яд поражений, а после он сам заставлял себя пить яд побед. И страдал. Долго и безутешно. И этот вопрос, эта ситуация тоже источала боль. Не нужна была ему эта «победа». Слишком… безнадежно. Он уже получил свои раны, он… этого ребенка родил. Убив его, он не изменит ничего, потому что всё уже случилось. Вот если бы отмотать назад… но это человеку было не по силам. Он не знал, но точно так же Сяо Синчэнь думал и в отношении него. Быть может, сложись всё иначе, будь Сюэ Ян простым человеком, не приди он к нему с такой бедой, которую Сяо Синчэнь «увидел» и осознал… быть может, он бы и вытащил меч из ножен. Просто… он вытащил бы его слепым, и этим бы оправдывался. Но неожиданно прозрев, Сяо Синчэнь, столкнувшись с испытанием, посланным ему истиной, вдруг куда ярче осознал пределы своих возможностей. Он их… признал, а признал именно то, что… бессилен. Он бессилен изменить мир, он бессилен излечить чью-то боль, по-настоящему помочь чьей-то беде. Но по-настоящему свое бессилие признал именно из-за Сюэ Яна. Он понимал, что не ему диктовать условия, не ему диктовать правду. А потому победа, достигнутая убийством Сюэ Яна, ему… не нужна. И это же касалось ребенка. Учитывая содержание, ситуация и правда была безнадежная… и он, вопреки законному праву, не отдал ему ребенка, не отдал на растерзание, на которое Сюэ Ян имел все права. Сяо Синчэнь хотел удержать его от этого убийства, следуя, для него совершенно непонятной, вере в то, что всё… может измениться. Он словно видел суть вещи до того, как она вообще бы себя обнажила, и ничего не мог с этим поделать. И он отчаянно желал как можно дольше задержать этот момент, дать ребенку вырасти… и вырасти чему-то еще, что видел так, как в семени цветка видят сам цветок. Просто… время, дайте мне время. Дайте… время и ему. Прошлое и мир могут подождать, они и без того правят неотлучно. Просто… время, время, время. Это всё, чего ему хотелось, и это всё, о чем он просил. Сталкивающиеся между собой противоречия дают толчок мысли и устремляют ее к высшему, а противоречивость устройства мира будит эту самую мысль и воспитывает ее, постепенно оформляя в стройные концепции. Сюэ Ян, как «жизнь» даже больше, чем личность или душа, был настоящим вызовом, который, если и был Сяо Сичнэню дан, то сам он, впрочем, не относился к этому как к тому, что в его воле принять или отвергнуть. Он… ждал, ждал чего-то, давая Сюэ Яну полную свободу действий касающуюся его самого. Он не гнал его, не ущемлял… Сюэ Ян находился в его мире как нечто чужеродное, но не отвергаемое. И Сяо Синчэнь сам не знал, почему. Этот человек явно не был частью его мира… во всяком случае того лживого мира, в который он раньше верил и которым жил. Быть может именно потому с самого начала Сюэ Ян ощущался чем-то чужеродным и неправильным? Сяо Синчэнь… не мог его понять, а не понимая отвергал. Однако сейчас он… пусть и не зрел в самое сердце его души, но видел и понимал все те слои, которые темнотой глубокой беды клубились вокруг. Словно кольца ада, которые сжимали несчастному грудь и горло. Сталкивающиеся между собой противоречия дают толчок мысли и устремляют ее к высшему… точно натянутая тетива лука, устремляя стрелы своих стремлений к звездам. Сяо Синчэнь верил в ложь, а у Сюэ Яна никогда и не было желаний в его долгой борьбе за выживание. Сейчас эти противоречия, которые по какой-то причине столкнула сама судьба, находились в контакте столь близком и живом, что даже излучаемые их душами токи могли коснуться друг друга. Разве же между ними, как между враждующими коалициями, стоял вопрос жизни ребенка? Нет. Между ними… было что-то другое, и происходило тоже другое. Как две реки, неожиданно впавшие в одно русло, они были озадачены столь близким соседством, подрагивая в страхе непонимания и опасливо пятясь, страшась приблизиться. Сюэ Ян был безнадежен в своей боли, и Сяо Синчэнь был тем, кто видел это. И иногда… лишь видеть достаточно, достаточно настолько, что этого и не понять. Сяо Синчэнь видел боль Сюэ Яна, буквально пропитанного ею, и молчаливо отводил «глаза», ни навязываясь, ни проявляя враждебность. Похоронный дом… стал чем-то вроде одного единственного русла, где, сойдясь, двум рекам больше не было куда деться, а потому, если открытой вражды нет, придется… друг друга осязать.