Проклятый

Мне понять не в силах, но горечью полынной расцвету, мечтая стать медовой былью, вплетясь в рассказ о песне на ветру…

Возможно, всё было ложью. Этот мир… этот момент тоже мог быть ложью. Солнце, падающее на кончики пальцев поутру, когда роса еще так свежа, тоже могло быть ложью; человек, который глубоко окопался в высоком стоге сена, чтобы уснуть в тишине и беззвучии, мог быть такой же ложью. И даже движение этих пальцев от ощущения тепла солнечного света тоже… могло быть ложью. Но разве ложь… повторяется? Он засыпал в этом сене и просыпался в нем же… уже долго. И солнце продолжало согревать кончики пальцев вытянутой за пределы сена руки, и роса продолжала оставаться такой же влажной. И птицы пели, ветер доносил запахи деревьев и цветов. Ничего… не было ложью. И этот момент тоже. Он не чувствовал ничего, кроме того, что будто бы покинул тело. Он не ощущал его веса, не ощущал даже его присутствия. Словно он… вышел из него, покинул. И тяжести не стало, боли не было. Душе… было так легко, она сама была такой легкой, что, казалось, проклятием было носить это проклятое тело, без разницы, с половым отличием или нет. И вот, выйдя из своего тела, он, тем не менее, органов чувств не растерял, но… они преобразились. Звуки превратились в паучьи нити, прошивающие всё пространство, и каждая цветная пылинка ярко сияющей ауры, каждое волнение в глубине нутра, касаясь её, создавали звуки, в которых бесчисленным множеством читалось… всё. Это были доли момента, но улавливая их ты сразу понимал всё. Вот просто всё. И не нужно было говорить, дозываться, объяснять. Они вливались в тебя и ощущением, и пониманием. И не нужно было разума, чтобы перевести, чтобы понять. Разум… ушел, а вместе с ним ушли и иллюзии. Что касается глаз, то они были онемевшими и оглохшими, если можно так выразиться. Они видели, но… совершенно иначе это понимали. Словно беззвучие в этой остановке времени, где то, что видят глаза — лишь поверхностная ложь. Он, этот человек перед ним… имеет другой облик, другой тон восприятия. Тело… это просто поверхность, поверхностность даже сказать. Она… прячет, и прячет сильно, не дает ощутить то, что давала ощутить паутинка. Что же касалось ощущений тактильности, то в них не было нужды. Всё тепло, даже ток крови и тем более течения души, ощущались как нечто… двигающееся под водой, медленное и текучее, бесплотное и осязаемое одновременно. В этом моменте Сюэ Ян, выйдя сознанием из собственного тела, впервые ощутил ЖИЗНЬ так, как ощущает её не тело и даже не разум — он ощутил её душой, так, как воспринимала тонкие плоскости осязания сама душа… и она не могла лгать, не могли эти ощущения быть ложью. Они… были настоящими, самыми настоящими из всего, что вообще могло быть. И тот трепет на поверхности неподвижных вод прошил его как первобытная дрожь за пределами этой самой жизни… Как-то, что всегда было до того, как открываешь человеческие глаза. Но это было не всё. Пусть и потерявшись, забывшись, едва ли не впервые отпустив себя так, словно он уже умер, и вся боль мира осталась позади, Сюэ Ян не смог сдержать того возбуждения, которое прошило его тело от такого… доверия чему-то, кому-то, кто сейчас сидел перед ним. Он был в состоянии полного «отпустить себя», и никто не чинил ему зла, никто не домогался его невинности, никто насильственно в него не вторгался. А раз так… то как же не распуститься пышному цветку доверия? Такая отзывчивая ласка, такая… безусловная любовь, не меньше. А что такое любовь? Это шёпот, которым в беззвучном пении изливается душа… Но всё же это была ЖИЗНЬ, и всё же глазами он смотрел человеческими. И зрачки в этих глазах стали больше, а аромат, который сумел окутать даже паутинку, заполнил похоронный дом настолько, что практически… сиял. Он искрил, как солнечная пыльца, хотя и был ближе к белому, нежели к золотому. Потому что это была белая лилия, тугие лепестки которой раскрывались, благоухая чувственным забвением. Сюэ Ян смотрел на Сяо Синчэня, видя его и не видя одновременно. Его пальцы вновь шевельнулись, широкие зрачки чернели больше, чем темная радужка его глаз. Теперь ощущения переменились, и душа, прежде легкая и воздушная, стала тяжелее, будто густым медом стекая… вниз, в трепещущие и дрожащие низы, глубины, которые… желали, желали, желали. Полные желания они трепетали, от них зудела каждая клеточка, поднимался каждый волосок. И пламя, чьи раскаленные языки лизали самое сокровенное, разгоралось тем сильнее, чем дольше он был так к заклинателю приближен. Потерявшись и забывшись, Сюэ Ян отпустил всё, но так как не мог умереть и стать только душой, то тем, чем мог вести… было желание. И тело. Этот жар, этот трепет… был, пожалуй, самым чистым, за столько-то лет, проявлением столь губительной природы его тела. Впервые она проявила себя в связке с его душой, обратив похоть… в искреннее, тягучее и откровенное желание. А впереди были лишь драгоценные воды, в которые хотелось окунуться всем собой. Такой выдох трепещущий он издал, когда уже, дрожащий, был близок к тому, чтобы поцеловать. Так… близко, что даже смешно, что этого всё еще не произошло. Глаза Сюэ Яна туманились всё сильнее, но было что-то, что не позволяло ему упасть в эти воды. И это было не отрицание. Он… воображал. По ту сторону своего сознания он уже видел, как отдается этому желанию, видел, как его губы касаются других губ и поцелуй, глубокий, сладкий, прошивает его тело вершиной удовольствия. Оно как сеть охватывает его, воспламеняется, печет на каждом нерве… поет через его голос. Целовать, падая в объятия, оседлать, целуй и целуя, рыча и тяжело дыша при этом, ведь всего воздуха мира мало… в то время как хочется, чтобы дышали в тебя и тобой. Дыши, дыши мной, молю. Потому что я уже задыхаюсь… Сяо Синчэнь больше услышал, нежели ощутил, тот трепещущий выдох через губы, и то, как он опалил его, заставило вздрогнуть. Но Сюэ Ян этого не ощутил. Кончики его пальцев чуть согнулись, а в голове вдруг разлился жар… удушающий и опаляющий, как лава, плавящая плоть. И это уже была боль. Сюэ Ян издал какой-то звук, который Сяо Синчэнь не понял, но понимая, что что-то… совершенно точно переменилось. Словно… внезапно потух весь свет, оставив лишь тьму и холод. — Никогда… — с легкой дрожью вдруг прозвучал голос Сюэ Яна, и был он до того близко, что ощущался почти физически. — Никогда… никогда, — Сяо Синчэнь не знал, но то выражение лица, с которым Сюэ Ян это произнес, соответствовало тому, как его голос низко надломился, почти провыл это, причем в такой злобе и ненависти, что уже это убивало без ножа. — Никогда, никогда… И всё еще держал его лицо, смотря на него черным, затуманенным ненавистью взглядом. Было вполне очевидно, что значило это его «никогда» и о чем оно говорило. Но Синчэнь даже и не думал об этом. Этот момент также застиг его врасплох, хоть он и ощутил его иначе. Но… ощутил всё же. Сюэ Ян, по виску которого стекла капля пота, шевельнул своими липкими бедрами, так как те были прижаты друг к другу, и наконец-то отпустил лицо заклинателя, перекатившись и сойдя на пол. То ощущение, которое он испытал, когда стал на прямые ноги… он почти упал, так его сбил с равновесия тот туман в голове и… хлынувшая с нижней части тела в верхнюю кровь. Его волосы качнулись от гиблого движения тела, и он придержался за край стола, чтобы совсем уж не свалиться на пол. — Ты не чувствуешь? — вдруг медленно спросил он, стоя к нему спиной. Сяо Синчэнь даже не ответил. — Так… воняет, правда? — и изможденно усмехнулся. — Весь дом провонял этой заразой. Будь ты таким же, я бы уже кричал… но далеко не о помощи. Чувствуешь? — дрожащий, он обернулся к нему, являя свое бледное, мокрое от пота лицо. — Чувствуешь, чувствуешь? Не можешь не почувствовать… всё равно не можешь. И был прав. Пусть у Сяо Синчэня не было того органа осязания, который улавливал «аромат», но Сюэ Ян ведь был живым человеком, человеком из плоти, а потому… никак нельзя было проигнорировать запах его пота, его… влаги, «той» влаги, из-за которой его липкие бедра так скользили при трении друг от друга, что было даже мерзко. Сяо Синчэнь… слышал этот запах, хорошо понимания, что он такое. Даже через ткань одежды, через ткань штанов… но он пах, это запах, запах человеческого возбуждения, этот плотный и тугой комок желания, который сигнализирует о том, что происходит в теле… зовет, если можно так выразиться. Точно так же звали бабочек и пчел цветы, желая, дабы те проникли в них, освободили от тяжелой пыльцы… дышали ими. Сюэ Ян обошел стол и направился к выходу, правда очень медленно. Его одежда была мокрой от пота, температура поднялась. Еще совсем немного и он вовсе не сможет контролировать себя, ведь жар этот… сведет его с ума. И он должен был пережить это в одиночестве, должен был… Сяо Синчэнь не сразу понял, что произошло. То есть… физически он услышал этот звук, но осознал, что за ним стоит, не сразу. Этот звук… так падает на пол что-то тяжелое, и падает резко. Это был Сюэ Ян. Даже он не понял, как это произошло. Он шел, он хотел выйти, думая о том, где бы окопаться на время «этого» часа, когда тело его… просто рухнуло, отключив сознание. И Сюэ Ян упал, кулем свалился на пол, на мгновение полностью утратив сознание. Это было необычно. Еще никогда его тело так его не предавало. И словно бы от мысли, что он отсюда уйдет… оно пригвоздило его к полу, а самого его лишило чувств. Сяо Синчэнь сорвался с места, даже сказать нервно подорвался и кинулся к выходу, опустившись на четвереньки и ища упавшего на пол Сюэ Яна. Когда он его нашел, то стал дозываться, осторожно хлопая по щекам. Лицо Сюэ Яна было мокрым и горячим, сердцебиение быстрое, дыхание спешное и тяжелое. Он пришел в себя, чувствуя себя на чужих руках, и направил едва ли видящий взгляд на Сяо Синчэня, который с нахмуренными от волнения бровями склонился над ним. — Ты меня предал… — вдруг прошептал Сюэ Ян. — Эта выходка… ты предал меня, Сяо Синчэнь. Ты посмеялся надо мной… тем и предал. Сяо Синчэнь ответил не сразу. — Я не смеялся, — тихо сказал он, — и в душе такого намерения не имел. И никогда не буду. Сюэ Ян молчал. — Но ты предал меня, — снова сказал он, не мигая смотря на него своим изможденным взглядом. — Предал… Сяо Синчэнь неслышно вдохнул. Он ведь всё понимал… но совершенно не знал, как себя, действительно невиновного, перед Сюэ Яном оправдать. Потому что не он предал его… Сюэ Яна предала его собственная надежда, природа которой, тем не менее, заставила сердце Сяо Синчэня сжаться в груди. — Я никогда тебя не предам, — не найдя больше ничего, что могло бы обладать силой убеждения большей, чем эти слова, сказал Сяо Синчэнь. — Никогда… Как странно слились две волны одного и того же слова. Когда Сюэ Ян говорил «никогда», это означало именно то «никогда», которое к себе не подпустит. А вот «никогда» Сяо Синчэня… не отпускало. Оно солнечным светом вошло под кожу, и та ощутила это тепло… и вдруг, оказавшийся окутанным этим теплом, Сюэ Ян замер, умерев и родившись одновременно. — Клянись, — с громко бьющимся сердцем и ставшим шумным дыханием, вдруг тяжело сказал он. Всё его тело напряглось и отяжелело, глаза впились в заклинателя темным огнем. — Клянись, клянись! Выражение лица Сяо Синчэня излучало старую тоску. — Клянусь, — сказал он шумно дышащему Сюэ Яну, который смотрел на него не мигая, а сердце билось так, словно вот-вот должно было прорвать ему грудь. — Клянусь… я никогда не предам тебя, Сюэ Ян. Если он понимал, что говорит и что это под собой несет, то Сюэ Ян, который цеплялся за что-то, что и сам себе объяснить был не в силах, до конца не понимал ни что происходит, ни чего… он хочет. За чем бежит, за чем гонится? Но сорвать с этих губ клятву, тем более зная, что такой человек слова не нарушит… и для Сюэ Яна это стало целью настолько дикой и нестерпимой, что он и ранил бы его, лишь бы он побыстрее это сказал, уничтожил бы его жизнь, добывая эти слова… на многое бы пошел, лишь бы вырвать их. «Поклянись… — всё еще горело в его голове, пока он, онемевший плотью, смотрел на Сяо Синчэня. — Клянись, клянись… клянись, клянись, клянись!» В его голове в этот момент происходили движения мыслей, которые дополняли это слово тем, в чем заклинатель мог клясться. И это было не только предательство. Через эту клятву Сюэ Ян словно… привязывал себя к этому человеку, привязывал неосознанно, но очень дико, почти истерично, готовый пойти на любой грех, лишь бы получить эту клятву. Ведь так он и жил, в вечной фрустрации, в вечном безумном прыжке вперед, с криками и яростью пробиваясь через стены, которые выстраивала ему жизнь на пути к цели или на пути к выходу из темной бездны. И сейчас, когда неосознанные цели его души активизировались этим «никогда», которое настолько шло вразрез с его «никогда», Сюэ Ян понимал только то, что, если человек перед ним эту клятву ему не даст, он его… убьет. Убьет и сам умрет рядом. Он не смог бы жить, если бы вдруг так близко подобравшись к столь неожиданной цели не достиг бы её… и то, что Сяо Синчэнь сказал и как оно вдруг перевернуло мир Сюэ Яна… это было невообразимо жестоко и милосердно одновременно. «Ты поклялся, — тяжело дыша думал он, — ты поклялся, ты… поклялся! Ты больше не сможешь…» И не смог закончить. Там было… слишком много всего, чтобы он сам смог бы понимать, о чем думает. Но оно сыпалось и сыпалось, накапливалось, душило темные застои в его душе и разуме, пробивая их своей тяжестью… и тем освобождая забитые потоки для возобновившегося движения чего-то, чем он никогда не жил, но которое… всегда в нем было. «Ты поклялся, — Сюэ Ян начал терять сознание. Он не осознавал, что снова вцепился в Сяо Синчэня, вцепился пальцами ему в ворот. Лишь повторял и повторял мысленно только одно: «Ты поклялся, поклялся…» Чем была для Сюэ Яна эта клятва? Даже не так — сам факт клятвы. Факт того, что через инструмент клятвы кто-то уже был связан с ним, уже… не мог бросить, покинуть, оставить. И почему для Сюэ Яна это вдруг осозналось как нечто настолько важное, что он сошел бы с ума, если бы не получил эту клятву. Он рвался к ней, рвался не как садист и не как жертва… а как испуганный, дрожащий от страха ребенок, который бежит вслед за удаляющейся спиной, кричит и плачет, задыхаясь от страха. И в тот момент, когда он этой спины наконец-то достиг, и руки сомкнулись на нем, обнимая… это и была цель. Не отпусти. Не отпускай… меня.