Проклятый

Когда Сяо Синчэнь с такой тихой печалью сказал свои слова, Сюэ Ян замолчал вовсе не из чувства стыда — он ощутил раздражение, которое комом подкатило к горлу. Но раздражение не к заклинателю или к его словам, а к… самой этой ночи, что она всё еще не закончилась. Ему жутко кружилось в голове, ослабли конечности, и эта чертова тошнота… Перед глазами всё еще плыло залитое кровью лицо и пустые глазницы, точно зеркала его собственной души, проклятое черное зеркало, которое отражало такого же проклятого его. И так очевидно Сюэ Ян увидел в пустоте его глазниц зеркало, показавшее ему его самого, что хотелось закрыть лицо руками и упасть на пол, замолчав навеки. Пока такие чувства грызли его, он, забыв, что позади него всё еще лежит «заложник» как его, так и ситуации в целом, не заметил, как его собственная рука оказалась опасно близко к младенцу… и то, что тот уже гораздо больше, чем был, то, что его ручки и ножки тоже стали длиннее… и ловчее. Это была правая рука, та самая, на которой не было мизинца. И надо было такому случиться, чтобы маленькие пальчики, которые всегда ищут, что бы схватить, прикоснулись именно к тому роковому месту, сцепив свои крохотные пальчики на безымянном, одновременно грея ладошкой место трагедии. Сюэ Ян не увидел движение этой руки… но он почувствовал её прикосновение. Оно… вогналось в него словно раскаленная игла, оно обожгло его так сильно и так ужасно, что как только он понял «что» представляет собой источник этого неожиданного ощущения, закричал так громко и с таким ужасом, словно за палец его схватил не невинный младенец, а жестокий бессердечный демон, который даже не схватил, а откусил, причем не палец, а полруки. Закричав безумным, истеричным криком, Сюэ Ян отскочил от стола и ломаным хаотичным шагом покатился назад, обхватив голову руками и продолжая кричать даже тогда, когда упал на пол, забив себе легкие. Он упал, но продолжил надрываться криком, словно у него был какой-то сумасшедший припадок, словно его испугали так сильно, что душа сразу умерла от ужаса, а тело кричало, осознав, что её больше нет. Его крики испугали Сяо Синчэня, который совсем не понял ни что случилось, ни к чему они вообще были, эти чудовищные, полные страха вопли. По звукам его шагов он понял, что Сюэ Ян ушел от стола, и он должен был… должен был первым делом схватить ребенка и унести его. Но… импульс его тела направил его в ту сторону, из которой послышался удар тела об пол, и, подбежав к Сюэ Яну, Сяо Синчэнь схватился за него, став дозываться своим голосом. — Убей их, убей их! — какая-то часть сознания всё же пробилась через купол этих ужасных криков. — Я «его» так не боюсь, как теней этих нелюдей. Убей их, убей их! Сяо Синчэнь понимал, что у Сюэ Яна истерика, но не мог сообразить, чем она могла быть вызвана. Чтобы вот так, без ничего… возникнуть она не могла. И он пришел к выводу, что, скорее всего… Сяо Бай оказался слишком близко, и либо Сюэ Ян это просто осознал, либо между ними произошел какой-то контакт. То, до какой степени этот ребенок пугал Сюэ Яна, вызывая у него такие панические атаки, поражало, но, тем не менее, обнажало вид на ту степень боли, которая преследовала несчастного юношу. Страх перед ребенком пробуждал в нем его кошмары мало того, что в отношении насильника, так и ужасного прошлого, и очевидно было, что Сюэ Ян сейчас пребывал в нем. Как он сказал? «Даже теней их боюсь»? Даже сильнее, чем этого мальчика. «Боже мой… — мысленно стенал Синчэнь. — Боже мой… за что, за что, за что…» Он не мой спокойно этого пережить, не мог не задыхаться в собственной панической атаке, однако сострадания, ужаса от чужой боли и… невозможности хоть что-то изменить. Сюэ Ян был настолько сломлен, настолько глубоко угнездилось в нем всё причиненное ему зло и насилие, что верно было одно — Сюэ Ян не принадлежал себе, он был трагическим заложником людского зла, заложником мертвых, отравливающих его семян зла, которые в нем посеяли поступки других. И все эти его срывы тем пугали, как сильно юноша был сломлен, что вот так они себя показывали, насколько он был бессилен перед ними, измучен, страшно измучен… сломлен. Как, как ему помочь, как можно спасти то, что так ужасно горит, а горит ведь живое, живым он горел! И уже столько лет… и всё еще живой, всё еще сражается. Мужество и воля этого человека поражали сознание, потому что невозможно было представить, чтобы в такой мясорубке человек сохранил свою личность, свою… волю к жизни. А у Сюэ Яна… она была такая же исключительная, как и он сам. И это повергло бы в восторг… если бы не видеть, какой ценой это было достигнуто и… вопреки чему, каким событиям, Сюэ Ян смог свою личность и свою волю сохранить, что они выжили, вопреки всему… остались живы. Как и он сам. — Сюэ Ян… — Сяо Синчэнь забыл, как выглядит собственное лицо, и старался повернуть Сюэ Яна так, чтобы тот увидел его. — Никого нет, здесь никого нет… только я. Сюэ Ян дрожал и трясся, практически вздрагивал крупной дрожью. Он бился в его руках, руки его тряслись как от дикого холода. Его побелевшее заплаканное лицо было полным страха и отчаяния, но когда его глаза сфокусировались на лице Сяо Синчэня, Сюэ Ян вдруг замер и обмяк, причем так резко это случилось, что Сяо Синчэнь испугался не случился ли с юношей более страшный приступ. Он стал немедленно трогать его лицо, потянулся прощупать пульс… не зная, с каким выражением Сюэ Ян смотрит на него своими сияющими от слез глазами, взгляд которых в этот момент так присмирел, так… растаял, словно весь мир, который он потерял, в одночасье обвился вокруг него молочной волной. Залитое кровью, с пустыми кровавыми глазницами, искусанными губами и надломленными бровями лицо Сяо Синчэня представляло для Сюэ Яна в этот момент что-то, что можно сравнить лишь… с прекрасным рассветом, разрушившим чары коварной ночи. Он так смотрел… в это отталкивающее своей трагедией лицо, так смотрел… как не всякий посмотрит и в самые прекрасные лица, самые мягкие, самые нежные. Слабая, но не измученная улыбка коснулась губ Сюэ Яна. Он был слаб, а потому и улыбнулся исходя из остатка своих сил. — Как мне спокойно… — прошептал он, и услышав его голос Сяо Синчэнь обратил к нему свой «взгляд». Сюэ Ян, видя эти направленные на себя пустые глазницы, раскрыл свои глаза шире, всё в том же мягком восхищении практически любуясь тем, что видит. — Как мне… хорошо. И не страшно. Любо-дорого… ведь мое же. И он протянул пальцы к этому лицу. Их кончики коснулись скулы и подобрались к нижнему веку. — Моя душа… — продолжал шептать он, — её лик… сейчас смотрит на меня. Как он… мне дорог, никогда не видел его вот так. И как прекрасны эти очи, в коих единственных вижу отражение себя… себя, понимаешь? Не лица — «Себя». До чего же хорошо… И он задышал чаще, взволнованный, притупленный той эйфорией, которая его обездвижила. Он лежал на руках Сяо Синчэня в той же беспомощности и неподвижности, в которой так уже случалось однажды. Его снова… держали эти руки, когда он упал. Снова… Он смотрел и смотрел, не имея сил ни насмотреться вдоволь, ни прекратить смотреть. Зияющие бездны пустых глазниц зачаровывали его, и страха никакого не было, как и отвращения. Он смотрел на это лицо, единственный, кто может так смотреть, когда оно так открыто в своей трагедии. И в этот момент Сюэ Ян нисколько не пил чужой боли — он всецело излился своей, причем в том тихом, почти неслышном журчании, с которым в глубокой чаще, спрятавшись под камнями, бьет крохотный поток, пробивая себе путь через тернистую пустыню буйной зелени. Сяо Синчэнь слышал его слова и ощущал его прикосновение. Он был удивлен тому и что слышит, и что чувствует. Приступ Сюэ Яна прошел, так резко канув в лету, и кто бы мог подумать, что то, что его успокоит, станет тем, что у любого другого вызвало бы страх и отчуждение, а вовсе не трепет и восхищение. — Только я могу на тебя так смотреть, — шептал Сюэ Ян. — Никто больше не сможет. Они… не как мы. Они… счастливы в своем невежестве. Я весь изранен… а потому твои раны не испугают меня. Ты тоже… страдаешь, душа моя. Печально и тихо… молча, молча, молча. С ума меня этим сводишь… И опустил веки, впервые прервав контакт. Его рука скользнула вниз по окровавленной коже лица и тяжело упала вниз. По щекам Сюэ Яна скатились слезы. — Ты мой не первый… — плача с открытыми глазами, сказал он, — я для тебя случайный. И в чем-то всё же первый… в чем-то — не случайный. Взгляд его погас, от губ отлила кровь. Он лежал на его руках, как лежат в колыбели, тихо и покорно, не ожидая ни подлости, ни предательства. Объятый им, он был неподвижен, словно мертвец. Притихшее страдание, над которым склонилась немая боль… и снова он начал пить его дыхание, смешавшееся с его собственным теплом. — Дай мне умереть… — прошептал Сюэ Ян. С глаз его беззвучно скатились слезы. — Они загубили меня… а я всё никак не желаю умереть. А может, теперь это ты не даешь? Дай мне напороться на твой меч и умереть смертью воина, а не сдохнуть затраханной сукой под паршивым кобелем. И ребенка… — Сяо Синчэнь прислушался, — ребенка тоже убей. Мне будет страшно… одному. Хотя я всегда один. Всю жизнь… В груди Синчэня расплылась тяжесть, а к горлу подступил тяжелый комок. Когда Сюэ Ян вот так замирал, превращаясь в обессиленную ношу, которую всегда носил в одиночку и своими силами, Сяо Синчэнь не мог на это спокойно «смотреть». У него не хватало бессердечия, чтобы скинуть его со своих рук, не хватало злорадства, чтобы упиваться его болью… недоставало зла, чтобы эти самые руки ему не дать, пусть даже и получалось, что попадал он в них по причине того, что «падал», и Синчэню, будучи рядом, приходилось их раскрывать, чтобы поймать… и это происходило само, не по его воле. Он не руководился ни добром, ни злом, ни даже самим собой. Он просто… бросался к этому падающему страданию, словно свернутому, сброшенному кем-то так подло и безжалостно, зная, что крыльев нет… а земля безжалостно твердая. — Я его украду, если хоть попытаешься… — теперь он снова начал бредить. Веки его опустились, он повернулся, тычась лицом в одежду на животе Синчэня. — Украду… будешь гнаться за нами… а я не дам поймать. Тенью твоей буду… загублю всех вас… Он стал сильно бредить, Сяо Синчэнь уже не мог разобрать, что он говорит или сложить сказанное в общую картину. Сидя с ним на полу, Сяо Синчэнь и сам молчал, будучи немым от своей боли и неподвижным от его стенаний. Сюэ Ян бредил, шептал мольбы и проклятия одновременно. Для Сяо Синчэня покоя в этом не было. Сюэ Ян был хитрым и донельзя умным — он хорошо знал, что ему сделать, чтобы поселить в душе Сяо Синчэня страх, который невозможно перебороть или обмануть. Заявив такие угрозы, Сюэ Ян, можно сказать, привязал их обоих к этому дому… и к себе тоже. Теперь Сяо Синчэнь больше не мог жить спокойно. Он понимал, что Сюэ Ян в силах исполнить то, чем угрожал, и когда перечислил то, что намеревался, в случае ошибки Сяо Синчэня, сделать… Дрожь поднималась по телу от одной только мысли о тех муках, к которым он приговорит мальчика из-за своей слепой ярости и бессильного страха. Как ловко он обыграл его карту, признав, что убить всё же не сможет… но разве смерть — это худшее? Ужас без конца, а не ужасный конец — вот что было самым худшим, самым жестоким. Жить хуже любой скотины и умирать душой в оскверненном теле — вот он, ужас без конца. И лучше правда умереть… — Лучше бы ты его убил, — едва слышно прошептал Сяо Синчэнь. — И меня… нас обоих. Теперь, когда ты поведал мне о том, на что еще способна твоя выращенная в аду жестокость… я не против, чтобы ты убил нас обоих. Иди и спали этот дом, Сюэ Ян… вставай, вставай же. Дай мне только еще хоть раз, последний раз обнять его, и я покорно лягу и не стану шевелиться, пока всё будет гореть. Я слишком люблю его и слабею перед тобой, чтобы пытаться обмануть нашу горькую судьбу. Он склонил голову. — Вставай сейчас же, — голос его прозвучал тверже, — вставай, Сюэ Ян, вставай! Сожги нас в этом доме и стань свободным. Если смерть тебя освободит… то я согласен умереть. Жаль лишь, согласия мальчика не допрошусь, он ведь еще такой маленький. Но… он ведь твой сын, всё же твой сын. Не мне решать… не мне и препятствовать приговору. Сорвано вдохнув, Сяо Синчэнь снова заплакал над почти беспамятным Сюэ Яном, которого снова поглотили тени его кошмаров. Он бормотал и бормотал, пока, прижав его к себе, Сяо Синчэнь оплакивал его словно мертвеца, хотя в мыслях оплакивал их всех, включая Сяо Бай Яна. — Иди… — содрогался от рыданий он, — иди, иди же. Иди! Покончи со всем, в этом ведь ты видишь свободу. Не делай меня пленником твоего безумия, ведь ты и сам в нем заложник. Я тоже… тоже хочу умереть, и мне тоже не дают этого сделать. Я хотел вырастить мальчика, спрятать его от тебя и уйти… с глаз твоих. Я не знаю, почему ты остался… должно быть, только здесь ты не боишься, только здесь тебе не страшно. Я страшился этого… и одновременно радовался. Думал, что даже так, как мы жили… мы ведь все равно жили, это можно назвать жизнью. Его печаль снова разлилась кровавыми слезами, но теперь другую голову и другое лицо обжигало это соленое тепло. — Но…- он задрожал, — как же ты… страдаешь, Сюэ Ян. Ничему твою боль не успокоить, ничему сердце твое утешить. Ты болен, потому что они тебя отравили… и никто тебя не лечил. Ты жил, разъедаемый этой болезнью, их болезнью, ими насланной. Разве же я могу ненавидеть тебя за действия, которые являются итогом их пыток? Ты над собой не властен… потому что это они заставили тебя себя потерять. И мне… так жаль, Сюэ Ян, так бесконечно жаль. И что в моем лице ты обрел врага мне тоже жаль, ведь этот человек… и есть враг. Я пришел к тебе с расплатой, не зная, что тебя заставили расплачиваться за чужие злодеяния. Простишь ли ты меня когда-нибудь, простишь ли? И снова задрожал. — Не прощай, — шептал он, прижавшись щекой к его макушке, — никогда, никогда не прощай. Мне невыносимы твои пытки, однако… пытай. Я был виноват перед богами за свое невежество, и видят Небеса, я расплатился за него… но, видно, недостаточно, ведь они снова прислали мне тебя. Но, боги… как же тяжела, — он поднял голову, глубоко вдохнув. Его «взгляд» при этом, направленный ближе к верху, пока он держал на руках Сюэ Яна, сам по себе был похож на осуждающее отчаяние самим Небесам, которые были так жестоки, чтобы подобная участь родилась на земле. То, как он выглядел сейчас, с этими истекающими кровью пустыми глазницами, бледным обескровленным лицом и живым страданием на своих руках… разрывало сердце, — как тяжела и непосильна эта ноша. Я не знаю хватит ли у меня сил, чтобы её вынести… чтобы не погибнуть под нею. Она как… небеса, рухнувшие на голову. И не вздохнуть… Сюэ Ян снова заворочался, левая сторона его лица была красной из-за крови. Он чувствовал её запах и ему снова снились кошмары, самый страшный из которых — роды. Тогда было так много крови… и как ужасно она пахла, ужасно тем, по какой причине проливалась. Сюэ Яна словно убивали, разрезая изнутри, и тот страх сильно засел в его разуме, в его сердце. Та кровь… потому что его убивали, безжалостно подвергали мукам, который здравый рассудок не может вынести. И боль… как много боли, как много страха! Его душу залили этой кровью и топили в ней. А он захлебывался и кричал, протягивал руки, умолял его спасти… так отчаянно умолял, так тщетно хватал пальцами воздух. Наконец-то он заснул. Когда Сяо Синчэнь коснулся его, то его касание Сюэ Ян не воспринял так вороже и страшно, как прикосновения мальчика. Тепло Сяо Синчэня… было как свет, а вовсе не адовый жар. И оно не приносило боли… оно её лишало. И, что не поняли оба, он кинулся к нему, кинулся спиной, как в стену, загнанная в угол раненая птица, хаотично бьющая ранеными крыльями… Его взгляд, когда он смотрел на его лицо, выражал изможденную эйфорию обездвиженной души, которая до самой вечности утешилась бы только тем, что… смотрела бы, созерцала эту единственную в черных небесах звезду, грезя о чем-то, мечтая… и дыша, просто дыша, воображая, что туман её дыхания касается этого дивного, но такого далекого светила. То, как он смотрел, отражало саму его душу, подлинность его глубоко личных и всё еще — всё равно! — живущих в нем чувств, самой способности чувствовать, которую не смогло убить даже то, что с ним происходило. Сюэ Ян… выжил, выжил вопреки всему, выжил… «собой». Его тело истерзали и искалечили, его самого растоптали и посадили в клетку страхов и кошмаров, достоинство и честь продали и продолжали продавать, растаптывая гордость. Однако лишь один такой взгляд столь ясно давал понять, что, вопреки всему, «он» жив, что он… чувствует, поражало воображение. Потому что то, насколько сильно он был жив, отражал именно этот взгляд. Словно оковы сбросив, всё произошедшее он созерцал своей душой, смотрящей из окошков его черных зрачков, этой тьмы, которая и не тьма на самом деле — это свет. Просто так преломленный… как и подобает тому сосуду, в котором он находился. Бездны Сяо Синчэня тоже сияли, и тоже чернотой. Он вопреки утрате глаз совсем не ослеп — он, напротив, прозрел, и прозрел так сильно, чтобы наконец-то «увидеть» то, чего увидеть не смог, когда был «зряч». Но его беда в том, что слишком долго он был слепым, равно как и слишком долго пил жестокие страдания Сюэ Ян. И теперь, когда один прозрел, а от второго, наконец-то, убрали эту чашу, словно для него одного всегда полную страданий, тишина вокруг них замерла, как замерли и их сердца. Сюэ Яна, когда он смотрел, и Сяо Синчэня, пока он слушал. Как нежно разлился свет души в груди Сюэ Яна. Само сердце… сияло в его взгляде, и лишь тень его отражалась в его глазах, неспособных выразить в полноте то, что происходило в недостижимой глубине его существа. Этот свет… снова расцвел, и снова лилией, чьи длинные плотные лепестки, можно сказать, расступились перед тем, что хранила сердцевина. И огонь, который тлел, дожидаясь часа своей свободы, вспыхнул пожаром и обжег страдающее сердце, до боли спалив ту черную корку, что его покрыла, взамен обнажив нежное, чувствительно нутро плоти, хрупкой и тонкой, как и всякая плоть под кожей. Он лежал на его руках совсем не растерзанным, а освобожденным, освобожденным хотя бы в тот момент… будучи свободным раскрыть собственную душу во взгляде, который опалил бы сами небеса, но дотянулся лишь до губ, ловившие его дыхание. В пустые глазницы он смотрел так, словно приноравливал туда свои собственные глаза, готовый сделать это, уверенный, что тогда он будет смотреть из них. «Возьми мои глаза… — думал Сюэ Ян, — возьми и… соедини с собой. Тогда я стану зеркалом, в котором ты увидишь свое отражение. Я стану не частью тебя — я стану тобой. О, как же я хочу быть тобой… душа моя». Он говорил о душе, но из-за того, кто был перед ним, это переплеталось с Сяо Синчэнем. Сюэ Ян говорил о своей душе, веря, что вне пределов этой проклятой плоти она была бы… свободной, а значит свободным был бы и он. Он ведь видел в глазницах Сяо Синчэня зеркало своей души, потому и так стремился занять собой эти чернеющие впадины, точно это для него освободилось место, чтобы он занял его. И так страшно возжелал этого, будто и нашел то недостающее, в чем так нуждалась его душа, нуждалась занять, будучи оторванной от зеркала осколком. И стремилась туда, от чего была отсоединена. Возможно это было лишь переплетение его мыслей, но даже их он не слышал — только ощущал. Ощущал, слыша звуки соприкосновения и движения этой диамантовой паутинки, сверкающей, но не холодной, мерцающей, но не твердой. Она была… мягкая, как мягкая и летняя гроза, теплый дождь из пушистых облаков иссиня синего неба. И тьмы никакой нет… лишь солнечный свет и воды, падающие с небес.