Проклятый

Неделями ему снился один и тот же сон. Неделями… В белом, практически стерильном пространстве, в котором были стерты даже намеки на тени, он видел лишь одно существо — молодого, ослепительного в своей обнаженности юношу, который практически обнимал вьющийся куст белых лилий, таких снежно-белых, что даже белое пространство на их фоне могло показаться серым. Лилии льнули к нему, а он обнимал их. Его длинные волосы спадали вниз как чёрные водопады, и то была такая тьма, которая поглощала и цвета, и оттенки. Бывает, что волосы настолько черные, что на свету отливают темными чернилами, синевой или даже изумрудной зеленью. Но не эти. Черные, такие черные, они поглощали любой свет, и ничему не пробиться в этой тьме, кроме неё самой. Он льнул к лилиям, а они льнули к нему. Но только сейчас Сяо Синчэнь смог наконец-то рассмотреть лицо. Юноша повернулся к нему, столь уязвимый в своей обнаженности и фантастический в своей красоте. По его щекам стекали слезы… черные слезы, равно как и лепестки лилий посечены черными лучами. То, как это выглядело, внушало страх и трепет, но еще больше — любовь… В «такие» отношения они вступили сразу, как только разрешился их скандал. Ну, как разрешился? Закончился… частично. Сяо Синчэнь проиграл, а Сюэ Ян выставил свои условия. Отступать было больше некуда, а потому… пришлось принять. Было это… ужасно. Для обоих. И не описать, как сложно было вообще начать и что Сяо Синчэнь в самом деле «не мог» — он ведь Сюэ Яна никак не хотел в подобном плане, равно как и Сюэ Ян не горел желанием так близко с ним сближаться. Самого Сюэ Яна первые разы рвало, а Сяо Синчэня просто парализовало. У Сюэ Яна наконец прорвало его течку и, можно сказать, по отношению к Сяо Синчэню он проявил практически безжалостное насилие, как психологическое, так и физическое. Он его ненавидел и нисколько не скрывал отвращения, Сяо Синчэня же замкнуло, и он был настолько потерян, настолько раздавлен, что практически плакал… и его слёзы доводили Сюэ Яна до сильнейших приступов агрессии. Первый раз ничего не получилось вообще. Сюэ Яну тогда удалось сохранить частичное сознание, и он всё понимал. Но это всё только усугубило. У Синчэня ничего не получилось, он замкнулся в себе и сердце его так лихорадочно билось от чувств отвращения к ним обоим, что Сюэ Ян, не выдержав ни его, ни тем более своего напряжения, грубо скатился на пол и почти выполз на задний двор. Там он начал кричать и остервенело проклинать всё на свете, включая этот дом и всех, кто в нем обитает. Он ревел, как какой-то обезумевший зверь, ведь с ума его сводило и тело тоже. Сколько он всего наговорил… Сяо Синчэнь в тот момент лихорадочно сжимал заледенелыми пальцами края одежды на своем теле и трясся, словно был в лихорадке. Он вообще ничего не осознавал, так ему было плохо, и криков Сюэ Яна не слышал. Начал реагировать только тогда, когда признаки присутствия подал ребенок. Сюэ Ян же, удвоенным весом тела валяясь на полу, стенал и тяжко переворачивался, пытаясь найти спасение в ночной прохладе. Так закончилась их первая попытка сближения тел. На вторую форы больше не было, так как Сюэ Ян окончательно утратил себя. Сяо Синчэнь понимал, что к такому подготовиться невозможно. Здесь речь даже не столько о настрое… сколько о самом обстоятельстве, которое разрушительным вихрем врывается не просто в твою жизнь, то, чем ты живешь, а в тебя самого. Сяо Синчэню нужно было… «принять» Сюэ Яна, и именно к этому он не знал, как подготовиться. Он ведь… не имел никакого опыта, плюс ко всему Сюэ Ян уже учинил над ним насилие. Как заклинатель мог после этого с ним спать? Но выбора не было… Когда Сюэ Ян мало-мальски приходил в себя и осознавал «кто» и «что» с ним делает, его моментально рвало. Здесь сыграло роль и то, что это была его обычная реакция, когда во время полового акта он каким-то образом приходил в себя… но даже учитывая то, что сейчас всё было иначе, реагировать по-другому он всё равно не смог. Зажимаясь, трясясь в холодном поту он шумно и пугающе дышал, дрожал и сгибался, широко распахнув глаза. Мог и сорваться на крик, начать отбиваться. А потом другая лихорадка снова накрывала его, и он не отбивался, а бросался на своего любовника, требуя от него этой… любви. Для Сяо Синчэня это было страданием. Он не хотел Сюэ Яна, больше того — своей участи в подобном акте с кем угодно не желал, ведь имея чистую и чувствительную душу был лишен столь низменных импульсов, которые подбивают человека к близости ради близости. Собственно, любви он тоже не искал как возможный рычаг для подобных желаний. Он просто… был развит иначе, был развит сложнее. Он не искал мирского, но и не был приверженцем исключительно духовного. И он не умел жаждать, не той натуры человек. Он реагировал лишь на добро и откровенность, посылая в ответ свое, и открывался лишь тогда, когда в окружающем царили мир, гармония и любовь, которая не посягала ни на человека, ни на его душу. Можно сказать, та самая любовь, которая создает прекрасное, которая созидает, которая ощущает. А потому то, во что его втянула столь чудовищная сила разрушения, замкнутая в Сюэ Яне, уничтожала Сяо Синчэня как снаружи, так и внутри. Он всё же преодолел себя, и они стали спать… но как больно это было, причем обоим. В своей ужасной беде гона Сюэ Ян утратил себя и превратился скорее в существо, утратив человеческое сознание, но сохранив человеческий облик. Он был ненасытен и безумен, он умолял и не отпускал. Его волнения были невероятно сильны, и в паре с его агрессивностью делали его исключительно неуправляемым. Он хрипло и низко выл, обливаясь горячим потом, изможденно свирепел, не имея мочи насытиться, и требовал, требовал, требовал… Даже когда его замыкало, а вход расслаблялся до такой степени, что становилось по-настоящему некомфортно, он всё равно продолжал требовать. Его и без того черные глаза становились еще чернее, так расплывался по радужке зрачок, а запахи, которое испускало его тело, и вкус, которым пропитывалась его кожа, мог был свести с ума даже обычного человека… но не Синчэня. Он был сосредоточен только на том, что делал, и о себе не думал нисколько. Когда он впервые кончил, то сделал это вне пределов его тела, вытащив свою плоть и выплеснувшись на бедро Сюэ Яна. В тот момент он притормозил и позволил себе осязать это. То, что он почувствовал… физически имело тон чувственности, но каких-то внутренних ощущений… положительно никак не коснулось. Не было эйфории, не было того самого преподносящего удовольствия, которое дает смысл и облагораживает подобный акт. Потому что это происходило насильно и против его воли, хоть он и дал свое согласие, вынужден был дать. И когда впервые сознательно проник в чужую плоть, когда очевидные движения физически довели его до известного, Сяо Синчэнь… не ощутил ничего. Тело имело реакцию, но плоть души… её словно кинули под пресс и смешали с грязью. Два дня Сюэ Ян сходил с ума от желания, и эти самые первые два дня его состояния показались Сяо Синчэню самой худшей карой из всех. Это было невыносимо… тем более, что он понимал, что и сам Сюэ Ян никак не испытывает удовольствия и тоже страдает. И что за ужасный рок так сводит два страдания, словно чтобы они страдали еще больше? Простынь пропиталась потом и влагой, в доме стоял удушающий запах тела и близости. Из-за криков и агрессии Сюэ Яна, Сяо Синчэнь вынужден был закрыть все окна и все двери, дабы не были слышны эти звуки. Сюэ Ян же, потея, задыхался то в стонах, то в рёве, а когда приходил в себя, то его тут же рвало, и они прекращали… Так прошла неделя. Сюэ Ян был ненасытен, и Сяо Синчэню приходилось сильно стараться, чтобы довести его… нет, не до высшей точки, ибо в его состоянии такой точки не было — течка работала на сам процесс, который не имел финального аккорда, а просто… должен был быть. В итоге приходилось просто трахать его до физического изнеможения или даже усыплять, когда самому уже сил не хватало продолжать акт. Но Сяо Синчэнь заметил, что от этого Сюэ Ян просыпался лишь голоднее и еще более несдержанней. Это… травмировало Сяо Синчэня иначе, ведь он осознавал, в какой же яме всю жизнь жил Сюэ Ян. Это не жизнь, это… это даже не выживание — это гниение, у которого нет финала в виде смерти. Зато есть тонна страдания, которая пригибает к земле до такой степени, что нет ни единого шанса не то что встать, а даже вздохнуть лишний раз, чтобы выпустить сдавленный в грудной клетке воздух и вдохнуть хотя бы чуть-чуть свежего ветерка. И не пошевелиться даже… только глазами, которые видят весь происходящий кошмар. Но в одном всё-таки было что-то хорошее. Сюэ Яну… действительно становилось легче. Это происходило очень медленно, но всё же происходило. И учитывая, что обстоятельства изменились, то как бы психологически он ни страдал, а, пожалуй, физически он впервые переносил свою течку так… комфортно. Сяо Синчэнь его не травмировал, он сознательно прекращал их акты, когда тело изнашивало свои возможности, он не давал Сюэ Яну голодать и обезвоживаться, давал ему целебные травы для поддержания внутренних сил. И сбивал его жар. Раньше Сюэ Яну не сбивали жар, почему и после «всего» он порой неделями не мог толком обуздать себя и выйти к своему привычному пределу возможностей. Сяо Синчэнь же не был его линчевателем, и тело Сюэ Яна не страдало. Кожу больше не стирали в кровь, не было разрывов, не было обезвоживания. И не было боли, не было… «количества». Впервые он участвовал в столь ненавистном себе акте не просто по своей воле, но и не как… жертва. Он принадлежал себе, впервые всё же принадлежал себе. И человек, пусть которого он и принудил, не чинил над ним насилия. Что же смог «увидеть» Сяо Синчэнь? Во-первых, он не ожидал того, что ему всё же удалось узнать. Когда Сюэ Ян терял себя, но не впадал в буйство желания, что значило, что в этот момент ему очень хорошо, и наслаждение равномерно растекается по его телу и его «органам», он… удивительным образом становился воплощением такой умоляющей нежности, такой терпкой и сладкой чувственности, что в первый раз это изрядно дезориентировало Сяо Синчэня. Да, он не мог видеть Сюэ Яна, но не мог… не слышать его, не ощущать. Выражение лица Сюэ Яна размягчалось, губы пламенели, и его руки… они касались. Он льнул к Сяо Синчэню, обнимал его, лизал его кожу или даже целовал её. Лицо его при этом выражало высшую степень изможденной чувственности, томного восторга и желания, в котором не было ярости. Он, казалось, искренне и чисто наслаждался теми ощущениями, которые испытывал, и так льнул, так льнул к заклинателю, что тот невольно дрожал уже далеко не от страха. Он не понимал, но в такие моменты всё существо Сюэ Яна открывалось и оттуда изливались реки, полные изначально жившей в нем любви, побуждению к любви, желанию отдать и получить. Это было… его настоящее существо, подлинное наполнение его души. Он был полон этого чувственного переживания, которое исходит именно от любви, и кто бы мог подумать, что наступит момент, когда обстоятельства сложатся так, чтобы создать вокруг него не уродство, а красоту, которой он и… откликнется. Но ничего не давало забыть о той трагедии, которую он нес. Бывало, «очнувшись» посреди акта, Сюэ Яна не тошнило, а… он срывался и яростно набрасывался на Сяо Синчэня. Когда такое произошло в первый раз, Сяо Синчэнь слишком сильно растерялся и не смог бы сопротивляться ему, даже если именно с его стороны силы были бы не равны. Потому что изможденный Сюэ Ян никак не мог ему критично навредить, и потому стал душить, на что дезориентированный Сяо Синчэнь его не остановил. — Ненавижу… — глаза его горели черным огнем. — Ненавижу! Он душил его, тая в лице выражение дикости и страдания. Сяо Синчэнь начал хрипеть, ему было больно, плюс ко всему их тела так и не разомкнулись, и в какой-то момент Сюэ Ян невольно глубже насадился на плоть и тут же задрожал. Желание вновь овладело им, смешанные чувства убийства и вожделения породили в нем противоречивую и интенсивную бурю, которая напрочь снесла ему голову. Не переставая душить, он начал размашисто двигать бедрами, своей плотью вырывая удовольствие через другую плоть. И он душил, пальцы его, дрожа, всё равно смыкались, но движение бедер было не остановить. Его член сочился и дергался, а плоть горела, обдавая жаром другую. Это был тот момент, когда ближе всего к обретению оргазма, в полноте его смысла, подобрался уже сам Синчэнь. Его сущность всецело улавливала эту откровенную жажду убийства, исходящую от Сюэ Яна как напрямую, так и в другом понимании, а в паре с тем, что он получал физически, создала вокруг и внутри него смесь чего-то такого, чему он, тоже изможденный ментально и физически… отдался. В тот момент он действительно впервые отдался Сюэ Яну телом и душой, он представлял собой Жизнь, всецело объятой Смертью. И потому, что это было так естественно, дабы Смерть заявляла свои права через уничтожение Жизни, Сяо Синчэнь подчинился этим фундаментальным вещам мироздания, а отдавшись этому… обрел свободу. То, как он кончил, причем вместе с Сюэ Яном, выбелило ему его тьму, в которой он жил, и вырвало душу из тела. Он частично свесился головой вниз, вдавив пальцы и ногти в ягодицы Сюэ Яна, создавая ему импульс движения, который направлял бы его. Звук, который издало его придушенное горло, этот рваный, хриплый, нисколько не красивый звук нес в себе эйфорию из глубин тьмы, которая из этой тьмы вырывалась, и далеко не к свету. Она вырывалась к Себе, к тому своему состоянию, которое освобождает и возможности, и их реализацию. Туда, где был ты сам, где была присущая именно тебе природа вещей, именно твоя гармония. Сяо Синчэнь отпустил себя до такой степени, что больше не мог думать, и впервые он кончил так, чтобы ощутить это всецело. Тот звук, который он издал своим горлом, был услышан Сюэ Яном, при том, что своим горлом Сюэ Ян издал куда более красивый, но не уступающий в откровенности звук. Словно что-то столкнулось в этот момент, как волна со скалой, жестко и сильно, нещадяще… невообразимо. Громогласный звук этого столкновения был подобен удару тяжелого молота по толстой цепи, разбив её звенья. Что-то освободилось и тут же сумасшедше притянувшись, столкнулось… разбившись на миллиарды водных крупиц, меньше самой крошечной пылинки. Они снова упали в океан, снова слились им, снова натянулись в волны… и снова кинулись на скалы, дабы повторить это вновь. Фундаментальный, необъяснимый и неоспоримый процесс. Первородность, недоступная для человеческого понимания. Истина, давно проданная на земле. И вот это случилось. Сюэ Ян тоже ощутил эту первородность, она выбросила его прочь из тела, и он ревел, наслаждаясь этим освобождением. Первородный и свободный — вот каким он был. Прекрасный до смерти и до той же смерти… любимый в этот момент. Его бедра и ягодицы впервые с начала таких их отношений были изодраны в кровь, и впервые Сяо Синчэнь кончил в него. Он излился, излился весьма резко и сильно. Нутром своим Сюэ Ян это ощутил и тело его остервенело стало затягивать в себя эту плоть, не желая отпускать. Могло бы — откусило бы, лишь бы не прерывать их единство. Сяо Синчэнь не мог прийти в себя. Он умер в этот момент, взаправду умер, отдав себя смерти с жаждой восторга, который она всегда обещает. Он в самом деле отдался этому первородному источнику из совершенно немыслимой области восприятия, людской разум не в силах осязать… но душа ощутить способна. И он коснулся этой материи, коснулся не физически — ментально. Впервые за всю свою жизнь он по-настоящему стал свободным, впервые взлетел, сорвавшись с пропасти вниз. Он разбился еще в полете, задохнувшись разреженным воздухом, и взлетел уже после того, как отдал богам душу. Это был… немыслимый восторг, немыслимое превосходство над ничтожеством того кокона, в который себя загоняет человеческое естество. Сяо Синчэнь умер, чтобы начать жить, упал, чтобы взлететь. И взлетел, высвободившись, отдав себя смерти. Она задушила его, чем и вдохнула жизнь. Настоящую жизнь его собственной природы. И об этом было не рассказать, это было не осознать! Только понять, в какой-то момент лишь понять, что это с тобой произошло, что врата открылись и ты через них прошел… а те триллионы лет страданий и боли, что ты ощутил, стерлись в мгновение ока, словно и не было их. И то чудовище, именуемое болью, тот рок, именуемый страданием, был лишь тенью, закрывавшей от тебя солнце… до поры до времени. И вот оно, наконец, явило себя… и сожгло тебя, выпало до костей, спалило всё, чем ты не был, то есть болью и страданием. И теперь, на пепле старого, ты рожден вновь, наконец-то рожден собой. Ты слышишь отголоски собственной души: «Сожги меня, сожги. Спали меня!» ведь даже в той страшной агонии ты всё равно понимал «что» на самом деле её порождает и «что» тебе на самом деле нужно. Нет смысла защищать то, что убивает тебя настоящего, что закрывает твои настоящие возможности. Приди и спали меня, ведь больно будет, потому что не моя плоть и не моя кровь вросли мне в кожу. И чтобы избавиться от них… их нужно спалить, а лживому мне — сгореть. Так спали, спали же меня, спали! В том хрипе звучала именно эта мольба, яростная и проникновенная. Смерть пришла, дабы унять разрушения души убийством этим самых разрушений. И Сяо Синчэнь умер, отдавшись разрушителю своих иллюзий… «своему» разрушителю, с которым слился в экстазе единения, открывшись ему и приняв то, что открылось уже ему. Врата пройдены, больше не осталось чему гореть. Он умер, чтобы жить. И его разрушитель, его единственный, лишь ему принадлежащий в этом мире разрушитель, прошел их вместе с ним. Но они этого еще не осознали. Как триллионы лет боли прошли в ту секунду прохождения через врата, так и здесь должно пройти время, дабы вернуть в пустоты недостающее, дабы влить в иссушенные вены кровь, дабы стекла с уголков век вся та влага, которая топит сияние души. «Сожги меня…» «Утопи меня…» Сюэ Ян тонул. Первородные реки поднялись из глубоких щелей земли и объяли его, задушив не так, чтобы он не мог вздохнуть, а чтобы он… наконец-то начал дышать. И потому, как прекрасно это было, дышать, дышать в своем существе, в своей природе, в своем естве, он умолял: «Утопи меня, утопи меня!» «Утони во мне…» Взгляд его в этот момент текуче опустился к Синчэню. Лицо, которое он сделал в тот момент, не описать словами. Он… «видел» его, как может видеть только то, что обладает «глазами». Оно обтекает не человеческим взором… оно зрит за его пределами и видит не так, как увидели бы людские глаза, а как… смотрит душа, её незамутненный взгляд, её… первородные и фундаментальные глаза. И потому лик его был соответствующим, прекрасней, чем когда-либо. Ибо зло и самое красиво лицо обращает в уродство. Что уже говорить о красоте, которая сияет, взаправду сияет. Она тогда становится не еще прекрасней — она становится целым миром, из которого черпает себя вся существующая во вселенной красота. И та мистерия, что случилась между двумя погрязшими в страданиях любви, была забыта ими… но не их душами. Это их души создали опыт, который и будет управлять их действиями, который будет направлять их. Шептать… он уже шепчет, и так проникновенно, но внешняя боль и страдания не дают этому как следует пробиться в действия, в самореализацию тех волнений, что уже беспокоят таинства их душ. Но направление уже дано, не убежать от этого, не уйти… некуда больше уходить. И зачало оно себя не в этот миг единства. Лишь продолжило… потому что первое столкновение, породившее начало этому опыту, произошло в тот момент, когда их глаза впервые столкнулись. Они сошлись друг на друге, породив дорогу в невидимом глазу пространстве, и кто из них мог знать, что не подлый рок вернул их друг к другу, а именно эта дорога. Неосознанно, под влиянием того, чего не охватишь ни разумом, ни взором, прочертился между ними путь и вступил в силу внутренний опыт, который возжаждал пожать свое. И вот волнения в пространстве, именуемые людьми судьбой, вернули их друг к другу, как море возвращает берегу утерянные вещи. И внешние столкновения перестали иметь значение, ведь даже это происходило лишь потому, что прорывалось то, что было глубоко внутри. Оно желало воплотить себя через внешнее взаимодействие… и расти, как растет в утробе дитя, чтобы стать человеком. А чем же хотели стать эти волнения? Они желали расти… но к обретению какой формы стремились? Ясно было одно: эти люди не смогут разойтись, ведь этому препятствует то, что исходит от них самих, пусть они и не понимали этого. Но поймут. Оно уже растет, они этого не замечают. Не будут и чувствовать, как продолжает расти. И даже когда обретет свою форму, всё равно этого не осознают. Да и зачем? В естественной красоте их мира не будет смысла осязать что-то, кроме друг друга.