Проклятый

Если бы в его лике мне явился Господь, я бы спросил его: за что ты так со мной? Чем я провинился перед тобой и твоими ангелами возмездия, что всю боль страданий и ярость расплаты они устремили на меня одного. Чем я был виновен, когда родная мать выбросила меня, а отец… ни я его, ни он меня не знал. В чем я тогда был виновен? И в чем был виновен, когда надо мной, совсем еще мальчишкой, учинили страшное насилие, навсегда убив даже тень того, что можно назвать невинностью детства. В чем, в чем я был повинен? Я кричал, тем и вопрошал — за что?! Мои глаза были черной ночью, которая снизошла раскаленными дождями, однако то не ночь была так черна — то ты, Господь, был слеп в той черноте, которая своим кошмаром скрыла меня от слепого тебя. И ты не видел… но разве ты не слышал? Если бы в его лике мне явился Господь, я бы не замедлил высказать ему свою ярость. Мне мерещится это уже давным-давно. Он так… безумно был похож на тебя. Такой же горделивый слепец, заявляющий свою правду, игнорируя мою. Обида… как же сильно я обижен на этот несправедливый мир. И тут приходишь ты, в лике этого беспросветного, но сильного глупца. Глупца, который хочет меня — меня! — жертву бесконечной боли и страданий… обречь на смерть. За что? За то, что отомстил тем, кто зло совершил оказался безнаказанным, более того — получил тебя, Господь, себе в союзники… и натравил на меня. Его белые одежды предвещали саван, не иначе. Я как вживую видел его, слепого, хотя тогда слепым он еще не был. Глазами, разумеется. Он плакал кровавыми слезами, когда я поставил его к ответу, думая, что он — это ты. Я говорил ему: «Кого ты собрался защищать? Ты даже себя защитить не сумел!» Он был так слаб, что начал кричать, не в силах ни правду принять, ни ответственность за собственные ошибки. А потом… Неужели ты оказался настолько слаб? Ты, создатель миров и души, Владыка дня и ночи… и сломался так отчаянно и позорно. Ты не смог пережить свою уязвленную гордость, то, что ты ошибался? Я бельмо на твоем глазу, пример того, как ты ошибался? Но ведь бог не может ошибаться. А я прямое доказательство тому, что мог. Мною, как элементом жизни и рока, отрицались все твои догмы, вся твоя… правда. Потому что моя правда сломала твою… ложь, твою гордыню, твое невежество. И я смотрел, как сам бог перерезает себе горло, не в силах выдержать моей правды. Сяо Синчэнь… Я не знаю, почему именно ты мне в облике бога явился, однако через тебя я призвал к ответу его. Я не ожидал, что вот так он сбежит от меня. Знал бы — убил бы сам. А как же моя… моя растоптанная гордость, как же мои страдания?! Мне что делать, что?! Я совершенно один, я проклят самой страшной меткой, и только один человек мог бы понять меня — Старейшина. Я знаю… знаю, что он пожал плоды той же судьбы, которая досталась и мне. Знаю, что Ханьгуан-цзюнь изнасиловал его, знаю, что от этой связи у него появился сын. А сам Ханьгуан-цзюнь знал? Навряд ли. Тот, кто зверски обошелся со мной, тоже не знает… и, если выжил, то никогда и не узнает. Никто, никто и никогда не узнает, чьего семени этот ребенок, никто. Даже ты… Господи, не узнаешь. Скрываясь в Сяо Синчэне… оставайся так же слеп, как и он. Я ни за что и никому, особенно ему, не позволю узнать, кто зачал мне этого ребенка. Старейшина тоже молчал. Ханьгун-цзюнь… наверняка бы отнял его. Я тоже не отдам. Но любил ли Старейшина своего сына? Не знаю. Эту тварь я никогда не полюблю… но никогда и не отдам. Он будет рядом, со мной, и тем самым подле меня останешься и «ты», о проклявший меня Господь. Я никому, никому не отдам этого ребенка, и если не замучу его до смерти, то тем и утешусь. Ибо если трону его, если наврежу, «он» уйдет и заберет его. А если узнает, чей он сын, то еще и отдаст тому зверю в личине человека, той падали, которую я рвал зубами, пытаясь догрызться до его гнилого сердца. Сун Лань… тебя я возненавидел даже раньше, чем стал презирать Сяо Синчэня. Ты… сразу проявил ко мне отвращение вышестоящего к червю, имея неудержимое желание раздавить его своими ногами. И ты мои ноги сломал, чтобы я не раздавил ими тебя, так как оказался не по силам и не по зубам горделивой падали вроде тебя. Таких, как я, ты еще не встречал? А вот я знавал таких, как ты… наблюдая, как они умирают, захлебываясь в собственной желчи, моче и крови. Сяо Синчэнь… ну почему, почему ты покончил с собой? Я лишь призвал тебя к ответу, как тот, кто не вписывается в твой мир… но всё еще в нем существует. Больше того — им порожденный. Как так получилось, что на создание одного такого тебя должны быть разрушены жизни десятерых таких, как я. Чем, чем я заслужил, чем я хуже! Разве я не мог быть достойным, разве я не мог сохранить мужество? Я же… я мужчина, слышишь? Я мужчина! Я тоже мог защищать невинных, оберегать слабых! Я мог… мог любить, я мог сражаться за что-то, а не вопреки! Однако кому-то было угодно отдать червонное золото тебе, а меня… сбросить в ад. Ребенок… должен умереть. Я не смогу жить, если он продолжит дышать. Мне уже не вернуть то, что он украл у меня, и тело мое до самой смерти останется им оскверненным. Мне легче было бы пережить, если бы связь с той падалью не увенчалась этим горем. Я бы… пережил то насилие, как переживал многие и ранее. Меня втаптывали в землю, а я вставал и шел дальше. Меня уничтожали, но я выживал и мстил, теряя свою душу. Во мне нет ничего святого — они всё у меня забрали. И в тот момент, когда я понимал, что мне не мешает ничего, чтобы отнимать у них, являешься ты и… «Ты и правда…» Что? Что ты тогда хотел сказать! Безумен? Отвратителен? Грязный? Невыносимый? «Красивый…» Без понятия, почему, но это слово таким тихим эхом всплыло у меня в голове, словно ты мне его шепнул так незаметно, что я и сам этого не понял. Тихая улыбка покоилась на твоих губах, а мягкий взгляд раздражал мое беспокойство. Подле тебя стоял тот, чьего сына ты качаешь на своих чистых, не запачканных кровью руках. Ах, ну как же? «Наша» кровь на них… моя и этого отродья. Я задушу его собственными руками, выпущу ему его крошечные кишки и отрежу уши. Я выколю ему глаза, вспорю до самого горла, раздавлю его маленькое сердце и выпью его кровь. Я… пожру его, чтобы вернуть себе то, что он у меня забрал. А потом убью тебя… и буду купаться в твоей крови, смеясь и плача. Где… где моя Печать, куда ты её спрятал? Я знаю, она была, не мог я её не забрать. В ней средоточие той силы, которая погубила Старейшину. Старейшина… как сильно я хочу к вам. Я хочу быть подле тебя и твоего ребенка, хочу воспитывать его, играть с ним. Ты… любишь его? Значит и я буду любить. Я выкормлю его, если ты не сможешь, я буду сражаться за него, буду… убивать за него. Я хочу… хочу семью, где меня бы любили, где во мне бы нуждались. Кто-то, кому я был бы важен, в чьих глазах отражалась бы не пустота на том месте, где я стою, а… я. Старейшина, мы оба пережили ту же боль… но разделить её на двоих не можем. Как жестоко ты ушел из этого мира… а я даже не могу погибнуть смертью воина, как ты. Я чуть не умер паршивой сукой, которая не может разродиться. И «он»… не дал мне сие отродье погубить. Сяо Синчэнь… если бы ты только знал, как сильно я тебя ненавижу. Даже в этом глубоком безсознании я слышу, как срывается мой голос, чувствую, как вздрагивает мое тело. Невыносимо… Ты палач мой, кара небес. Ты не дал мне умереть… ты даже сам побрезговал убить меня. И сохранил жизнь твари. Разве ты не знаешь, чей он сын? Ты постоянно твердил, что он именно «мой» сын. Но я никогда, слышишь, никогда не назову его своим сыном. Он мне никто, он опухоль, забравшая от моей плоти и крови, чтобы самой быть. Ненавистная мне природа вытеснила её из моего тела, но жаль, что живой, а не мертвой. Имей я уверенность, что выживу, я бы сам вырезал её. Сяо Синчэнь… я ненавижу тебя. Мое сердце слишком разбито, чтобы хоть однажды полюбить, да хоть кого-то. Но для ненависти… оно до бесконечности широко. И всю ненависть, которую я только могу испытывать, я отдаю тебе. Ты весь… во мне, в моем израненном, истерзанном и не единожды разбитом сердце. И во мне… ты даже «во мне», ты умудрился даже так проникнуть в меня. Тебе мало было того, что я отдал тебе всё свое сердце? Никого, никого я так не ненавижу, как тебя. А теперь… Теперь я еще и сплю с тобой. Какой позор… Твое тело сливается с моим и это… невыносимо. Я принял тебя, о безумец, и мое тело не стало чинить сопротивления. Да и как могло, если оно — течная сука, жаждущая от чужой плоти. Твоя плоть… во мне. Ты чувствуешь? Чувствуешь, как это хорошо? Ты же мужчина… к тому же, изнасилованный мной. Ах да… ведь я первый обесчестил тебя. Я знал, что так и будет, знал, что единственным способом превозмочь над моим страхом перед тобой будет отдаться ему… а значит и тебе. И я знал, что так оно и будет, потому что… не быть не могло. Как мне жить, о проклятый безумец, как мне жить? Твой друг сломал меня, я выносил его семя… и родил, дал этому семени жизнь. Как, как мне дальше было жить? Я себе перестал принадлежать, этот дом стал моей могилой. Я умер в нем… на самом деле умер. Не постель — домовина под моим нагим телом, а близость с тобой — пожирающие мою плоть черви. Но что же она так горит, что же она так кричит? Ты насилуешь меня, берешь силой? Почему ты так осторожен, почему я совсем не чувствую… боли. Из моих глаз текут слезы, а горло срывается от стонущего воя. Как я противен себе… чувствуешь ли ты то же? Обладая мной… чувствуешь ли ты это отчаяние, эту грязь? Ты хоть понимаешь, сколько в этом теле было до тебя, и что, скорее всего, ты даже не последний… Ха-ха-ха, что я несу? Я же умер в этом доме — конечно же ты последний. Ни один мужчина больше не овладеет мной — ты единственный будешь пожинать плоды моего проклятия. Я хочу, чтобы ты пил этот яд до конца дней своих, хочу травить тебя им, хочу, чтобы ты задыхался им… и томился в ожидании новой дозы. Хочу так тебя сломить, чтобы ты жить без меня не мог, хочу так овладеть тобой, чтобы ты больше не принадлежал себе. И если для этого нужен ребенок… что ж, тогда я оставлю ему его никчемную жизнь. Я не трону его, Сяо Синчэнь, не трону… потому что ты был прав — я боюсь. Я боюсь его как чумы, как смерти, как… его отца. Этот человек изнасиловал меня. Он вторгся в мое тело и сделал мне так больно, как только и смог в своем безумном помешательстве. Слышишь, Сяо Синчэнь? Твой друг надругался надо мной, и он не мог не понимать, что делает. Он сломал мне ногу, он изрезал меня, порвал меня, вторгаясь не с обезумевшей жадностью — это была ненависть. И я кричал, кричал от боли и страха, ярости и ненависти. Он был… во мне, был точно так же, как сейчас ты. Так же?.. Нет, не так. Он был жесток, а ты нежен. Он был в ярости, а ты… словно в любви. В любви? Несусветный бред. Ты хоть знаешь, через скольких меня заставили пройти? Ты можешь… можешь найти и убить их всех? Можешь ли ты пообещать мне, что найдешь и вырежешь каждого, что заставишь их страдать. И твоего дружка в особенности. О, я бы многое отдал, чтобы увидеть твое лицо, когда ты узнаешь, плод чьих «стараний» держишь на своих руках, и особенно «как» происходили эти старания. Сяо Синчэнь… ведь он «его» сын. Ты держишь на руках плод насилия, учиненный твоим любимым другом. Ну что, я по-прежнему для тебя красив, по-прежнему отвратителен? Сяо Синчэнь… красив ли я для тебя? Ах… ты же не видишь. Но, быть может, я спрашивал не о той красоте, которую видишь глазами. Возможно… тебе хватит мужества не покончить с собой, как это сделал бог из моего видения, живущий в тебе. Не знаю почему, но я больше не чувствую, что бог, который сбежал от ответственности через самоубийство, всё еще живет в тебе. Я смотрю на тебя, смотрю глазами… и чувствую, что ты не тот же человек, которым был. Я предполагаю, сколько боли причинил тебе, заставив возлечь со мной… надругавшись над тобой ранее и не скрыв этого. Я мог бы… но не стал. Ты тоже мог не скрывать, и этот ребенок бы не родился. Но ты смолчал… а я молчать не стал. Уж если я ношу меч… то и приду с ним, а не стану прятать, утешая свою жертву ложной надеждой на спасение. Ведь и ты, о блаженный, сделал меня жертвой, разве не так? Ты знал, что я ношу этого ребенка… но смолчал. Ты знал, что я его ненавижу, но всё равно дал ему мою грудь. И ты знал, что я не смогу жить, если жив он… однако не дал мне его убить. Ты клянешься, что защищаешь именно меня, что не позволяешь мне сделать это именно ради себя. Словно эта тварь… богаче меня ментально и должна дать мне это понять, пресмыкаясь передо мной? Должен сидеть у моей двери и, обладая богатством души, тем не менее проситься внутрь, в то время как сам обладает небесами и землей одновременно? Чушь! Кого ты пытаешься обмануть?! Ты утверждаешь, что этот мальчик станет мне опорой? Утверждаешь, что, сохранив его невинность, я тем самым себя излечу? Оставил ему жизнь ради меня? Даже для тебя это слишком. Он, как и его отец, мой палач, и я боюсь этой твари до одурения, я даже дышать с ним в одном помещении не могу! Ты клянешься мне, что он невинен, что он, как и я, жертва… но я никогда его не полюблю, никогда! Я тоже… тоже был жертвой. Но разве хоть кого-то это заставило полюбить меня? Нет. Это породило другое… и я страстно желаю, дабы это чудовище изведало той же судьбы. Я хочу смотреть, как пламя боли и страданий пожирает его и хочу упиваться криками его невинности, когда её раздавят так же, как раздавили мою. Ты ведь знаешь до чего я жестокий человек. Спать со мной тебе не по силам, верно? Через силу, если точнее. Мне не понять, как мы всё же разделили ложе, не понять, как ты смог заставить себя. Неужели это всё заслуга моих угроз? Ты так любишь этого мальчика, что готов раздавить себя, оказавшись в моих объятиях? О, я всё же обнимаю тебя, разве же я этого не чувствую? Мои ногти глубоко вонзаются в твою нетронутую кожу, мои зубы вгрызаются в твою плоть. Я этого не желаю… но измучить тебя, вонзиться в тебя когтями и сжимать пальцы — вот истинное наслаждение. Мне хочется разодрать тебе спину до крови и мяса, хочется… испить твоей боли и страданий, которые ты испытываешь, ублажая мое обезумевшее нутро. Тебе… нравится? Ты мужчина всё же. Но я не женщина. Ты вторгаешься в меня как в мужчину, но мне никогда не понести от тебя. Потому что ты обычный, а я… дефективный. И только другой дефективный может так очернить меня. Ты же… безопасен. Я никогда не выношу твоих детей, с тобой мне не познать мук деторождения… и вообще — мук близости. Ты… чувственен, Сяо Синчэнь. Ты держишь меня, твои руки кольцом сжимаются вокруг моего дрожащего в эйфории тела. Твои губы находят капельки пота, стекающие по моей коже… и даже твое дыхание сливается с моим. Ты… дышишь в испарениях моей кожи, ты вдыхаешь мой «запах», и мне не нужно бояться, что ты сойдешь с ума и сделаешь мне больно. Ты нежен… добр и мягок. А вот я, жесток и слепой от похоти, хочу растерзать тебя так, чтобы живого места не осталось. Я никогда… не выношу для тебя ребенка. А потому эта связь продлиться до самой нашей смерти. Прячь от меня то чудовище где хочешь и приходи на мой зов всякий раз, когда плоть моя позовет — и мы будем жить так до самого конца. Мне… некуда идти, мне попросту нечем жить. Я родил эту тварь, мое тело потеряло свою последнюю невинность. И с таким грузом, не имея возможности убить его, я просто не смогу жить. А потому неси ответственность, Сяо Синчэнь… и, раз уж хочешь быть ему отцом, так будь. Вот только меня не втягивай в это. Твой дружок, видимо, хорошо был заделан, раз уж эта падаль сумела выжить в теле, которое внутренним огнем пыталось изгнать её. А из какого теста был заделан ты? Твои дети… смогли бы выжить в моем чреве? Чрево… я жажду узнать это, Сяо Синчэнь. Твое семя… мне не противно. Твой пот сливается с моим… мне до безумия хорошо, но это — лукавство. Хорошо моему телу, моему… «телу», понимаешь? Когда-то давно Адам избавил себя от этой участи, и именно так появилась Ева. Не ребром она была… а «органами», которыми первый мужчина мог зачать и выносить ребенка. А знаешь, как это произошло? Потому что в Саду, помимо него, было еще одно существо. И имя ему — Лилит. Не женщина, но и не человек. Зверь скорее… словно очеловеченный внешне леопард, быть может что-то другое. У этого существа органов деторождения вообще не было… а вот у Адама были — мужские и женские. И он избавил себя от женских… потому что Лилит взяла его как мужчину, взяла силой… а потом взяла и как женщину. Дьявол помог ей в этом, дав то, что нужно. Но ни как женщина, ни как мужчина она не пришлась по вкусу Адаму. Но беря его как женщину, Лилит унижала его и пугала. И он… вырезал свои детородные органы, оставив лишь мужские. И так появилась Ева, первая женщина. Ева… просто часть Адама, они — одно и то же, просто разделенное. А Лилит… была выброшена за борт. Она больше не могла овладеть Адамом… и ненавидела Еву, ибо Ева была вне тела Адама, то есть… больше не частью его самого. Адам родил мальчика от насилия Лилит еще до того, как отделил от себя Еву. И Ева тоже родила мальчика. Однако то было дитя… Лилит. И это дитя… убило своего родного брата, потому что бог отвернулся от него как от плода обмана и насилия. А позже… Лилит убила и Еву, когда убитый горем Адам обратился к богу, пытаясь спасти Еву. Но обманутая Лилит Ева нарушила какой-то запрет, из-за чего сам Сад им пришлось покинуть… и, последовав за ними, лишенных защиты божьего ока, Лилит убила Еву. — Верни её в свое тело, — вопрошала она, — стань собой. Её дети не будут топтать землю — наши станут это делать! — Безумная! — кричал на неё Адам. — Так ты же наше дитя и погубила! Это была любовь, с которой не совладать. Безумная, жестокая, полна гнева и обиды. Она не знала пощады, потому что не получила взаимности. Вернувшись в Сад, Адам выпросил у бога вернуть ему рожденного им ребенка и Еву, умолив разделить их с Лилит либо землей, либо небом. Опасаясь этой кары, Лилит сбежала к тому, кто её, не человека и не зверя, сперва сделал женщиной, дабы возлечь с Адамом, а потом дал и мужские органы, дабы она могла овладеть им, как женщиной. Не имея сил отпустить свою одержимость, Лилит разыскала своего сына, Каина, и через него, используя его человеческую природу, породила в земной мир потомков двуполости Адама. Однако не простых. Природа Лилит принадлежала зверю… и эта же природа запечатлелась в её потомках, созданных через Каина. Это были… агрессивные и дикие мужчины, рыщущие в поисках запаха, источаемым только двуполостью. Мужчины, которые не могли совладать с собой, равно как и звери… а чтобы им было что искать, через помогшего ей еще в Саду существа, могучего Змия, Лилит подослала к потомкам Авеля эту безногую могучую тварь, который осквернил кровь сына Адама. Лилит знала, что это не её сын. Адам обманул её, и то было его семя, а неё её, ведь будучи и мужчиной, и женщиной одновременно, он мог совокупляться сам с собой… и когда Лилит пришла к нему, уже был в положении. Но это не остановило её. Чтобы воскресить Еву, органы вновь требовалось зашить в Адама, дать им взрасти, а потом снова извлечь. Лилит воспользовалась этим и снова пришла к Адаму, пока тот спал. Его сон был беспробудным, и когда внутри тела Адама их соки слились, Лилит извлекла «яйцо» (тут о оплодотворенной яйцеклетке) и вшила его в свою плоть. Так она выносила свое дитя и дитя Адама. И выдала его за воскресшего Авеля, а чтобы обман не вскрылся, подослала Змия, чтобы по потомству Авеля никто не догадался, чей он сын. Пусть лучше думают, что то был змий… И вот так, из-за одержимой любви длиной в невыносимую для людского рода вечность, в мире появились «дефективные» вроде меня, которые несут в себе рок двуполости Адама и проклятие Зверя Лилит. Суки в течку и кобели в гоне — вот что мы такое. Лилит осквернила род людской, чтобы тот не знал покоя, как она не знает покоя в своей любви к Адаму. И чтобы тот страдал, чтобы тоже никогда не знал покоя, смотря на страдания потомков своих детей. Жестокая Лилит. Я не знал любви, а потому не пойму её мук. Однако в полной мере познал её ненависть, будучи заложником того страшного бремени, на который она приговорила род людской. Нас не так много, как ей бы того, очевидно, хотелось, однако такие, как я, всегда рождаются наиболее невинными, чтобы… эта самая невинность жесточайшим образом была растоптана… как растоптал сердце Лилит Адам, отвернув её любовь. Теперь ты понимаешь? Я проклят, я плод проклятия и судьба моя несчастна настолько, насколько же и несчастный Адам. Мы, увы, не можем родиться такими, как он, но обречены рождаться такими, каким переродился Авель. Ведь потомки его брата Каина нашли потомков Авеля. А Адам… был отвергнут самим богом. За непослушание Евы, за оскверненное потомство, которому Адам всё же выпросил шанс на жизнь, бог окончательно отвернулся от того, кого сам же и создал. А Лилит… после смерти Адама покончила с собой и вечным призраком стала летать над землей, ища его переродившийся в плоти дух… чтобы и самой занять её, дабы вновь свою любовь найти. И вновь овладеть, утащив на свое дно. Веками Адам ищет Еву, как мужское начало ищет женское в естественном порыве слиться, так и Лилит веками ищет Адама, дабы у Евы его отобрать. Ей не пережить этого разделения, но хуже всего, что ни как мужчину Адам не выберет её, ни как женщину, ведь Змий ничего её не давал: он лишь вырезал, как скульптор, иначе её первоначальное «тело», а мужской орган… дал свой, чтобы та могла Адамом овладеть, как женщиной. Никогда, никогда Адам не выберет её, почему и месть была такой страшной. Альфы и омеги — прокляты первородной ненавистью, выросшей из первой в мире любви. И первой ненависти… и мести. Ничему не успокоить дух Лилит, ничему не утешить обиду Адама. И страсть без любви сжигает всё, и жертв её, и самих носителей. Но дикий огонь не укротить… и чем яростней его любовь отвергаешь, тем пагубней сжигает эта неудовлетворенная страсть. Сяо Синчэнь… я бы твоего ребенка не убил. Я думал над тем, что, если бы родил, то что бы сделал? Твой ребенок… и убить? Твой… твой. Лилит была ослеплена ненавистью. Будь на её месте я… я бы украл ребенка Адама, и мальчик любил бы только меня. Вот почему сын Старейшины мною так любим, хоть я его и не знаю. И так должна была поступить Лилит. Не убить… а украсть, не ненавидеть, а любить. Но даже своего ребенка она принесла в жертву своей ненависти. Каин стал убийцей, потомки Каина стали вечными мечниками рода Авеля. Моя судьба всецело в цепях этой… ненависти, этой… любви. Сюэ Ян беспокойно зашевелился. Сяо Синчэнь сидел у его тела и обтирал его мокрое лицо чистой влажной тканью. Сюэ Ян горел в своем жаре и, обессилев, тем самым дал недолгую передышку их соитию. На Синчэне был только один халат, но он его запахнул, однако не сильно и была видна его ярко-красная, от следов неудержимой страсти, грудь. Сюэ Ян беспокойно хрипел, пребывая глубоко в себе. Монолог, который он вел, изредка срывался с его губ непонятными словами, в которых можно было расслышать лишь слова «любовь» и «ненависть». Он шептал их, молясь о чем-то, и имя Лилит срывалось с его губ. Все дефективные знали эту историю, они с ней рождались, жила она в них, как живет в человеке первородный зов. Они с ней рождались… с ней и от неё. Знал эту историю и Вэй Усянь. Она познавалась несчастными после их первого насилия, как память, в замок которой вставили ключ. И когда столь тяжкий ларец вскрывался… надежды не оставалось ни на что. Однако Вэй Усянь сумел сделать другой выбор, и своего ребенка, сколь бы пагубно тот ни был зачат, он сберег и отдал ему всю свою любовь. Сюэ Ян же… выбрал ненависть. Точнее не выбрал — она выбрала его, бесконечно жестоко истерзав его жизнь… потому что он был невинен даже больше Вэй Усяня — вот почему этот рок так жестоко накинулся на него. Рок… Лилит. И он не мог выбрать любовь, потому что не знал её. И своего ребенка… он ненавидел еще и по той причине, что Сун Лань был далеко не Лань Ванцзи. Сун Лань… ненавидел Сюэ Яна первородной ненавистью Каина, который тоже был жертвой. Пришлось ею быть. Проклятые своей матерью, они вынуждены были страдать… и утверждать её ненависть своей жестокой, беспощадной судьбой. И Сун Лань тоже был заложником этой ненависти, словно изначально учуял в Сюэ Яне того, кого потомки одного и того же рода вынуждены ненавидеть. Но было ли всё именно так? Что не оставляло сомнений — Сяо Бай Ян был обречен на ненависть Сюэ Яна. Он ни в чем не был виноват. И тоже стал жертвой… и потому жертвой не мог не стать, что был именно не виноват. Как и Адам, как и Авель… как и Каин. Сюэ Ян… любви не знал, и только любовь могла его изменить… точнее, вернуть ему то, с чем он был рожден, но что у него жестоко забрали. Быть может, те руки, которые сейчас касались его, смогли бы коснуться тех глубин, о которых он и сам не знал? Шепот Сюэ Яна стал неразборчив, однако Сяо Синчэню удалось услышать только одно. (Это… твой ребенок)