Проклятый

Жизнь… подобна вихрю осенних листьев. А человек… подобен мертвой птице, которую присыпают эти листья. Однако, если просто смотреть, лежа на земле и воображать, будто ты жив, танец червонного золота осенних листьев стал бы, пожалуй, тем самым мигом, ради которого только и стоит приходить в этот мир. Однако, жизнь… что она вообще значит, эта жизнь? Листья кружат, летают… падают на давно упавшего тебя. И остается только, что присыпать, как снег присыпает землю, погружая в сон то, что должна разбудить весна. Но ко всякому ли она приходит, эта весна… или жизнь есть нечто такое, что играет зимой вечности, и как бы суров ни был холод, он погрузит в сон прежде, чем окончательно убьет. Сюэ Ян нисколько не думал об этом… о жизни. Всё, во что он сейчас был погружен — это иссиня-синее небо тихой ночи, полное мерцающих звезд, далеких, как сама судьба. Но, протяни руку, и кажется, что их коснешься. С судьбой так же. Нам может только казаться, что мы касаемся, тогда как она истошно далеко от нас. А что же мы тогда держим в руках? Воздух… пустой, бесплодный и душащий тебя воздух. Лежа на чернеющей глади озера, Сюэ Ян, казалось, совсем не ощущал холода. На самом деле он его даже любил, ведь чем холоднее… тем меньше «шансов». Поэтому он часто устраивал себе критический перепад температур, и мизинцы на его ногах были обморожены… оба. Он мог бы потерять и больше пальцев, если бы заметил позже. Они не почернели, чтобы совсем уж отвалиться, сохранились, но он больше их не чувствовал. И ногти там стали донельзя твердыми, очень уродливыми. А так его стопы и пальчики были довольно красивыми, очень узкая стопа, как для мужчины. Но он этого никогда не замечал. Сюэ Ян часто думал, почему за все прожитые годы страданий он так и не прибег к наиболее критическому методу «подстраховки» — порезать лицо. Он довольно часто думал об этом… но так и не решился. Сказать, что он боялся чего-то? Нет, такого не было. Но… лишь одна мысль о том, что из-за этих монстров, в страхе перед ними, он собственными руками изуродует себя, а сам станет скрываться в тенях и вообще больше на люди не покажется… о, сокрушающий разум гнев подбирался к его горлу и глазам. Вот почему Сюэ Ян предпочитал резать кого-то, а не себя. Он… не хотел так себя «защищать», и не из-за страха перед потерей красоты, а именно противореча тому унижению, которое испытал бы, порезав лицо по причине страха перед ними. Нет, нет! Не таким он был, в его порывах было отравиться этим ядом и сопротивляться, чем бежать от него. Одно дело разумно скрывать то, что так портило ему жизнь, и совсем другое — в страхе перед монстрами себя калечить. Тем более, что до последних событий он и не думал уходить из городов. Он был, можно сказать, удовлетворен тем, что имел. Он был первоклассным преступником, и преступник еще больший его покрывал, пока он добывал для него еще больше власти. Мэн Яо… Сюэ Яна понимал. Имеется в виду то, что выходило за круг его печальной сущности. Но это не значило, что Мэн Яо его бы не предал. Сюэ Ян… даже нисколько бы не удивился этому. Как раз потому, что Мэн Яо и Сюэ Ян понимали друг друга, они знали, что внутренне никогда не затаят обиду даже на такой поступок. Они оба — порождения страдания, у каждого свое. А когда страдаешь… перестаешь верить. И сердце плотно закрывается… Тихий плеск воды — и по воде пошла тонкая рябь, невидимая в столь темной ночи. Сюэ Ян, казалось, нисколько не боялся того, что ногу может свести судорогой и что он утонет. Было впечатление, что ему и самому хотелось… умереть. Он представлял, как уходит на дно в этой лесной глуши, в беззвучности воды. Дно… обтекающее всё тело, глухое и темное. Прекрасное место, чтобы уснуть навеки. Но пока ногу не сводило, Сюэ Ян думал о другом. О многом, на самом деле… но о кое чем всё же больше. Сяо Синчэнь проговорился, и теперь Сюэ Ян знал, что у мальчика было имя. На самом деле он нисколько даже не сомневался, что Сяо Синчэнь как-нибудь да назовет эту беду, но всё же в глубине души надеялся, что не будет знать этого подольше. «Надо же… — думал он, — ты дал этому существу свою фамилию… словно и правда своим признал». Он не знал, что полное имя мальчика было Сяо Бай Ян, причем значение «Ян» можно было рассматривать по-разному. Это могла быть и часть иероглифа «океан», что делало отсылку к самому Сюэ Яну, но также это могла быть одна из фундаментальных частей дуалистической концепции о двойственности и противоположности вещей, которые вмещали в себя женская Инь и мужская Ян. Прежде эта диаграмма изображалась в виде сражающихся друг с другом тигра и дракона. Но чаще всего её изображают именно Великим пределом из изогнутых полусфер, с черной и белой точкой внутри них. Сяо Бай… Бай — это не только белый, это еще и чистый. Сяо Синчэнь, похоже, не пожалел сил и умений, чтобы вложить в имя ребенка Сюэ Яна всё наиболее прекрасное и сильное, словно уже этим именем давал ему могущественную и независимую от зла внешнего мира опору. Само его имя, в которое был вложен иероглиф Ян, подразумевало собой масштабность противоборствующих сил и их признание, однако иероглифы Бай и Ян должны были направлять рожденного такой тяжелой судьбой мальчика на путь света, причем этот путь был не просто слепым взлетом в «белое». Давая ребенку именно такое имя, Сяо Синчэнь уже его обучал. В самом имени и была скрыта истина того, что в самой простой трактовке звучит так: «В черном — белое, в белом — черное». Сяо Бай… должен был даже не быть готовым, а именно пережить то, что имел, что он был зачат в ненависти и насилии, что он, скорее всего, никогда не будет любим тем, кто его родил, что его родитель не примет его и никогда не даст ласки. Сяо Синчэнь понимал: даже если боги жестоки, не всякий человек получает столь жестокую судьбу просто так. Заклинатель верил, что этот мальчик, рожденный у такого человека и таким страшным образом, станет Сюэ Яну… сильнейшей опорой в его жизни, станет тем, что простит за то, за что не имел права обижаться… да, не имел, уж если вышло так. Простит и всё равно будет… любить. Причина? Это только ради самого мальчика. А когда он осознает, когда примет, поверит… это будет уже ради Сюэ Яна. Потому что Сюэ Яна… никто никогда не любил. И полюбить должен был именно тот, с кем у него получилась такая, сколько бы он это ни отрицал, могущественная и неоспоримая связь. Хотел он этого или нет, но мальчик был его сыном, его плоть и кровь, рожденный им… и потому, что их связывал столь неоспоримый узел, узел не просто крови, но еще и страданий, ведь мальчик тоже был жертвой, он был так страшно зачат и был обречен принять судьбу нежеланного, вражеского и отторгаемого создания, почти насильного захватчика. Жертвы насилия видели своих палачей в несчастных детях, хотя те тоже были жертвами. Сюэ Ян, в глубине души осознавая, что принять этого ребенка означает разбить эту концепцию и отпустить свою ужасную ярость, признать его своим никак не мог. Ведь это был сын… Сун Ланя, это тоже никуда не уберешь. Быть может, если бы это была девочка, он мог хотя бы стерпеть… но ведь это был мальчик, мальчик! Он не хотел его рожать, он не хотел давать ему жизнь за счет своих страданий. Но мальчик родился и мальчик тоже жертва. Вот почему… именно он должен был принять их жестокую судьбу и связь, и не ненавидеть Сюэ Яна, а… любить. Он не имел права его ненавидеть, и Сяо Синчэнь сделает всё, чтобы такого никогда не допустить. Потому что у этого ребенка будет то, чего Сюэ Ян был лишен — свобода, невинность и… любовь, пусть только одного человека, даже не отца, но всё же… любовь. Он вырастет в свободе и защите, он сохранит себя и уже этим поймет, как же он должен поступить. Сюэ Ян был унижен и его некому было защитить. Сяо Бай же появился на свет именно через этого человека, боги (?) вмешали его в карму несчастного Сюэ Яна таким ужасным образом… но за самой темной ночью всегда приходит рассвет, и именно таким рассветом Сяо Синчэнь и видел Сяо Бая. Он видел в нем второе дыхание самого Сюэ Яна, его невинности и чистоты, вот почему его иероглиф «Бай» в имени мальчика больше означал именно «чистый» — потому что это было второе дыхание именно невинности Сюэ Яна, гораздо больше её, нежели его самого. Через этого мальчика Сюэ Ян должен был прожить ту жизнь, которую сам не прожил, именно через невинность и чистоту собственного ребенка должен был смыть он свою боль и свое унижение. Он должен был если не защитить эту невинность, то хотя бы увидеть, какой… она бы стала, какой она могла бы быть у него самого. Это был его… его ребенок! Кто бы ни был его отцом, родил его именно он! Он принадлежал ему, только ему, куда больше, чем ребенок может принадлежать мужчине, зачавшем его. Эту же связь… не выразить словами, не объяснить её. Семя — ничто. Земля, способная рождать — всё. Помимо того, что Сяо означало рассвет, оно также означало и «молитва». «Молитва белого океана» — так звали этого мальчика. Вся горечь и полынные утесы у берегов, куда прибили его волны… прибывает снова и снова. Эти волны омывают горькие берега криков и разлуки, эти волны приносят темному берегу долгожданный рассвет. Он и сам пришел, как рассвет, прибитый к полынному берегу волнами белого океана. Он пришел к нему чистым и невинным, пришел, потому что человек не властен над роком своей судьбы. Волны прибили его к берегам жизни Сюэ Яна, и не было ничьей вины в этом. Так пусть… вместо вины и страха оно стало бы благословением. Из океана зарождается рассвет… даже самого черного, самого штормового. Не может тьма существовать вечно. Солнце… так или иначе взойдет. Было поразительным то, что невольно Сяо Синчэнь ставил себя на место солнца, считая Сяо Бая именно рассветом. Рассвет… это же рождение, начало. Зенит — это зрелость, сила, власть. Закат… это конец, предвещающий другое начало, где правит, увы, уже не солнце. Сяо Бай был рассветом, в то время как Сяо Синчэнь был солнцем. Тогда, получается… Сюэ Ян был ночью, в которой солнце и пенные волны стали луной, пришедшей даже в такую черноту, чтобы осветить её, дабы было сияние света, пока не наступил бы рассвет. Просто удивительно, как всё складывалось: везде, везде для Сюэ Яна был свет. Он был и в рассвете, и в зените, и в закате… и даже в его печальной, страшной от глубокой черноты, ночи. Сяо Синчэнь считал его «своим». Он сам не понимал, до какой же степени никак не помыслит провести черту разницы между сыном семени и сыном… просто существующим. Сяо Бай, будучи ребенком Сюэ Яна, так чисто и откровенно вошел уже в его сердце, что прийти к мысли, что этот ребенок «не его»… и ведь заклинатель даже не понимал, что значит, когда ребенок «твой». Что, что это значит? Чувства меняются, если ты уверен, что именно ты зачал? Не имеет ли большее значение «кто» родил, а не что именно ты его зачал. Ведь все дети… равны и одинаковы, ибо прежде всего это именно дети. Маленькие и беззащитные, они нуждаются в том, чтобы их любили… и если человек способен на эту любовь, то как он может разделять детей на своих и чужих? Сяо Синчэнь не мог ждать ответов. Он просто… понимал. Это… не объяснишь, это нужно было понимать изначально, а с этим станет понятна и позиция самого человека. Сяо Бай был ребенком — это вершина всего. Сяо Бай был сыном Сюэ Яна — это уже второе. Сяо Бай был будущим человеком — это было третье. Вот как видел этого мальчика Сяо Синчэнь. Прежде всего это было дитя, просто дитя, которое появилось на этом свете, не важно, каким способом, но оно уже есть, как это исправить? Никак. Это нужно… нет, это просто необходимо принять и отсечь всё остальное. Сюэ Ян мог не любить его, но если случилось так, что ни в утробе, ни за её пределами убить его не смог, значит, примет он это или нет, мальчик будет жить и будет… расти. Это как семечко. Ты не знаешь, что оно в себе несет, пока не дашь ему вырасти. И Сяо Синчэнь понимал, что «земля» уже отдала всё, что могла — плоть, кровь и рождение. А он, который на это никак не мог повлиять, может повлиять на другое: он — солнце, которое дожидается, когда росток покажется из земли. И тот показался, родившись. Значит, он будет его освещать, будет его… оберегать. Нет на этом мальчике той вины, за которую он должен расплачиваться или страдать. Потому что за них обоих… уже расплатился сам Сюэ Ян. Разумеется, это не значило, что за свое рождение Сяо Бай должен был служить Сюэ Яну, Сяо Синчэнь не преследовал эту цель. Он хотел правильно подвести мальчика к тому, что, невзирая на любое поведение и слова, Сюэ Яна он ненавидеть не должен. Что он — его невинность, и он должен быть достойным того дара, который ему достался, ценнейшего дара. Ведь он… эту невинность сохранит, он станет тем человеком, за плечами которого нет насилия и боли, страха и ненависти. Всем собой он воплощал белую лилию Сюэ Яна, но ту, которую в грязь не втоптали. И именно потому ему предназначалось… стать великим утешением, стать защитой, верностью… любовью для этого человека — для Сюэ Яна. Вот во что Сяо Синчэнь верил, вот, что Сяо Синчэнь видел. Потому что «видел» Сюэ Яна… подлинного, изначального, видел тот цветок, который должен был вырасти из этого семечка. И Сяо Бай был не второй попыткой сделать это… он, прикрытый белой лилией, находясь в её темной тени, был защищен от мрака. Он пробился из её стебля, под её низко склоненной головой и стал расти вне пределов грязи. И когда-то этот белый жасмин, разрастаясь своими крепкими веточками, густыми и плотными, закроет уже собой изможденную лилию, принеся ей долгожданный покой и… любовь. Он станет куда больше белой лилии, сильнее… и всю свою силу направит лишь в одно русло — в любовь к тому, от кого был рожден. Он должен, должен был понять эту жестокую правду жизни, должен был… принять то, что уже случилось. И обрести мужество впустить этот острый шип в свое сердце, прильнуть к нему, потому что этот шип и есть он сам. Только иначе… Сюэ Яном. Этот шип и есть их связь. Колючий, безжалостный и острый — но он всё же есть. Таково, учитывая обстоятельства, было их общее начало. Он их объединил, он их срастил… и он же способен расцвести, а не отравить. И если сердце примет его, ведь как иначе — он же есть, никуда от него не уйти… куда, куда ты уйдешь от этого, ну куда? Начало их истории не изменить, не исправить, не вытравить. И если сердце примет… то отчего бы там, где светит «солнце», не расцвести тому, что уже в земле и… ждет, возможно даже не понимая этого или отрицая, но всё равно ждет, чтобы… раскрыться, потянуться… «быть». «Не забывай, — и маленькому, и подросшему, и выросшему будет шептать Сяо Синчэнь, — сам он, быть может, не хотел тебя своей тенью укрывать… но укрыл, по своей воле или против, но укрыл. В твоей же воле… сделать это по свободному выбору. И ты должен выбрать его, всегда должен выбирать только его». «Папа… но как же этот шип сжимает. Слезы сами льются…» Скорбь сочилась через голос обоих. «Не могло у вас быть иначе. Сталось… вот так». «Как больно, папа. Дышать… как сильно душит. Не снести мне… где взять силы?» «Не все цветы любимы… но это не значит, что их нет. Выйдя из такой тьмы, ты был благословлен жить во свету. И потому, что вырос в свете, должен нести свет и ему. Хочет он этого, не хочет, отталкивает, пугает, чтобы вызвать ненависть… это не имеет значения. Твой ценнейший дар — это свобода выбора. Он не выбирал — ему пришлось тебя ненавидеть. Но ты, ты можешь выбрать. И выберешь правильно. Распахни над ним жасминовые небеса своих цветов, успокой его в своей прохладной тени, защити теми силами, которые обрёл. Прими, молю… прими его таким, каким ему пришлось стать, не осуди, сострадай его боли. Ведь даже если он захочет открыто любить… не сможет отпустить обиду. У него… нет свободы. А ты ею наделен. Не жди любви от него — отдай ему свою. Тихо, чтобы не тревожить его истерзанное сердце… тенью будь, обласкай тихими ветрами. Стань отражением того, что он потерял и защити его силой своего сердца. Даже если терпеть боль придется… терпи. Ведь это ваша общая боль. Просто он… всю её на себя принял. Ты же… избавлением от неё станешь. Один шип в сердце вошел… а в другом распустился. И если распустится в твоем… то и в его травить перестанет. Его счастье станет твоим. А ты… всецело будешь им любим». Сяо Синчэнь не считал себя провидцем, и в его прошлой жизни не имел склонностей к предвидению. Но почему-то даже не тогда, когда потерял глаза, а именно когда судьба вновь вернула ему Сюэ Яна, он стал видеть… что-то. Нечетко, совершенно бесконтрольно, даже видениями не назовешь. Сперва он только «чувствовал», после приходило «понимание». Ему не нужно было искать ответов — он стал «понимать». И это его пугало. Но… словно разные варианты реальности наслаивались друг на друга, и он не мог не признать, что в каком-то из них увидел, как… «сбегает», завершив свой жизненный путь насильно. А Сюэ Ян… остался один. Не один раз его сердце благодарило богов за то, что переживает он другое, что, пусть и через великую боль и жестокое, но справедливое страдание, он… прозрел. Он ослеп не для того, чтобы в итоге убить себя. Он ослеп… чтобы наконец-то прозреть. И вот, мыслями окружая Сяо Бая, однажды он увидел… выражение «молитвы». Он увидел червонное золото леса, и вихрь падающих листьев кружился вокруг. Но вместо того, чтобы присыпать упавшую на землю мертвую птицу, в этих листьях… кружился человек. Он был очень молод и безусловно красив, настолько, что от этого замирало сердце. Но куда больше оно замирало от того, что вместо того, чтобы быть той несчастной птицей, он… кружился среди падающих листьев. Кружился и… сиял. И всё вокруг… словно бы пело. Но то были звуки его души. Нежные, расцветающие вокруг и в сердце любого, кто их бы услышал. Словно молитва он достигал самых дальних берегов, туда, где склонившись над полынью, был не бог и не рок — там был человек, всего лишь человек. Он так горько плакал, одинокий и отверженный, его голова была так низко склонена, прижатые к лицу ладони горели от слез. Он взошел над этим печальным берегом, и радость сияющего дня осветила всё. Сейчас он кружится в листьях, высокий и красивый, с такими глазами… И Сяо Синчэнь узнал эти глаза, просто не мог… не узнать. Это были глаза Сюэ Яна… но на лике совершенно ином. Они взирали на мир с этого лица, они… сияли, и по сиянию этому можно было сказать, что ничего, ничего не было осквернено, что шип… так пышно распустился, так укрыл всё своими цветами, что и сами тени заблагоухали, а в воздухе… разлилась чарующая музыка безгранично любящей души. Она любит не за что-то… она любит вопреки. Потому что, сколько бы ни было этого «вопреки», а это лишь слои, слои и слои, чужеродные и душащие. «Вопреки»… потому что знала, что являлось настоящим. Из-за глаз, этот высокий красивый юноша был так похож на Сюэ Яна… но им не был — был именно собой. Черты лица мягкие, сильные, благородные в том сиянии, которое исходило изнутри. Он танцевал, как должна была танцевать та птица. Она… переродилась в нем. Больше не было лежащей на земле птахи — была песня среди падающих листьев, была красота среди света и чистоты… и благородство души, любую ночь освещающее, каждый новый день рождающее. Как молитва, достигшая далеких берегов… взором своим печальным нежно прижавшись даже не к человеку — к его тени. Не имело значения, сколько бы он его отвергал — эта душа не станет ни просить, ни навязывать себя. Она просто хочет… «быть». Она не могла не выбрать любовь, ведь вопреки ужасному шипу (аллегория того, как был зачат), она была рождена… чтобы любить. Нет больше мертвой птицы… есть лишь песня, льющаяся голосом благородной души. Он кружится, не зная, что он не один. На него, облаченный в черное, смотрит другой, с теми же глазами, что и у него. Птица… которой и правда больше нет. Не возлечь ей никогда на эту землю, не засыпать её падающим листьям. В этой части жизни… больше нет нужды. Она переродилась… молитвой белого океана, переродилась мальчиком, ставшим мужчиной. И Сяо Синчэнь увидел, как шип, так сильно травящий Сюэ Яна, от увиденного… просто растаял, стекая по его щекам телом самой души, не пенной волной и не океаном… но наконец-то впадающими в неё ручьями. Сперва был крохотный ручей, впадавший в это море… а потом море поняло, что это оно на самом деле было ручьем, а он… был истинным океаном. И он его переродил, он его… ждал. Ждал, чтобы быть принятым. Ждал… отражая то, как это перерождение ждал сам Сюэ Ян. Судьбой Сяо Бай Яна… было стать воплощением той единственной молитвы Сюэ Яна, которую он отдал птахой, погребенный под листьями, и которую, восточный ветер подхватив, кружил над землей, как семена одуванчиков, кружил над морями, пока наконец… не достигли они далеких берегов, где ни рассвета, ни заката, а лишь человек у пенного берега, плачущий в свои ладони. Сюэ Ян не понимал… он «родил» этого мальчика задолго до того, как его телесное дыхание смешалось с его собственным. Он родил его… умирая плачущей птахой, смотря на вихрь листьев, его погребающих. Именно тогда он и родился. Даже семечко не пришло само — его от земли оторвали ветра, чтобы потом ей же и вернуть, дабы… родить. Всё, всё в этом ребенке Сюэ Ян породил сам… того не ведая. Вот почему, несмотря на то, что листья падали… птахи больше не было. И видеть, каким стало воплощение этой молитвы… Остановившись, Сяо Бай Ян посмотрел на Сюэ Яна. Невозможно описать лицо человека, который… «видит» — видит сердцем. Взгляд этих глаз, эти губы… Лицо Сюэ Яна описать всё же можно было. Это была… пламенная грусть, огонь, который больше не может сжечь… ни себя, ни других. Видеть перед собой свою же мольбу, свою молитву… что она жива, что она стала такой… Словно смотря в зеркало, он сделал лишь одно — начал двигаться. И хоть там не было зеркала, не было отражения… но движения были те же. Еще будучи в одном теле, они уже встречались — как белая лилия и белый жасмин. А сейчас, когда Сюэ Ян танцевал и его движения повторяли… Сяо Бай Ян по-настоящему был «его». Как и с самого начала. И ничего этого не изменит. Отделившись от него телом, вырастая под солнцем другой любви, он креп и рос только ради этого момента — момента, когда может раскинуть над белой лилией свои жасминовые небеса, и дабы лилия увидела, дабы сказать: «Я здесь, я рядом… я — твоя молитва, я…» «Вижу тебя…» И это были бы не его слова. Не видя цветка в семечке, он наконец-то увидел его в самом цветке, позволил себе увидеть. Не было больше падающих листьев. Лишь нежность жасминовых небес, укрывших полынный берег. И лицо, в котором не тень лика того, кто боль причинил, а… лицо сына. «Я… вижу тебя».