Проклятый

В чем сила моя… и в чем моя слабость? Потревожены ли вновь разорванные струны души… разрыта ли та могила, в которой схоронили, унизив и отняв всё, что могли. Бойтесь — ведь я из неё восстану. Я закопаю в этих могилах всё, что уничтожило свет моей души… Он вспоминал о женщинах, которых передавали из рук в руки. Женщина… никто, самая унижаемая реликвия власти. Кто-то, правда, покрывает её золотом и драгоценными камнями, как корону или скипетр, однако её положения это не меняет. Судьба — постоянно быть в чьих-то руках… или переходить из рук в руки. В борделе, он был тому свидетелем, были мужчины, которые делились наложницами, а порой и дарили их своим друзьям, особенно нахваливая, что и какая может. Был ли Сюэ Ян такой наложницей? Был, и не один раз. Он был экзотической диковинкой, как большой жук является для детей предметом восторга. Но то был темный восторг, и равно, как и дети, эти тоже раздавливали, отрывали лапки кузнечикам, чтобы смотреть, как те, лишенные возможности прыгать, начинают ползти. Ему «лапки» тоже отрывали и с безумным садизмом поглощали глазами то, как он полз. Обескровленные наложницы смотрели на другого обескровленного наложника, и больно им было, больнее даже, чем своя собственная боль. Потому что то был мужчина, и не просто мужчина — в нем жила страшная женская доля, жила вопреки его воле, жила в диком единстве с его плотью, насильном и неумолимом. Они видели, как мучили этого наложника, слышали, как он кричал… и чувствовали его боль даже не как свою, а как боль всего их ужасного мира, в который этот человек был втянут насильно. Он был красив. Он был безумно, до невозможности красив. Его черные очи походили на колдовство, коим было его тело, мрак чернеющей ночи, которой была его жизнь. И волосы, такие дивные, по красоте не сравнимы ни с женскими, ни с мужскими. Он был мужчиной внешне, даже внешние органы имел мужские, не было в его внешности чего-то чисто женского, однако… веяло от него тем, чем не обладал ни мужчина, ни женщина, ни даже вместе взятые. Нелюдским… словно бы возвышенным над землей, но неба… так и недомогшийся. Между небом и землей… звезды ни небесные, ни земные. Что луна? Она в небесах, как и звезды. Но то и правда были звезды, сияющие между небом и землей. Дивные… непостижимые. Но не так далеки, как небесные. До этих… можно было дотянуться, можно было их украсть. И они украли, надругались и изжили весь их свет. И звезды превратились в мрак, чумой неумолимой ночи накинувшись на землю… на все, что на ней было. И они поняли, чем это было. То были… сумерки, то, что одинаково между небом и землей, однако ни тому, ни другому не принадлежащее. Больше не было звезд, угасли они, умерли… или затаились? Сяо Синчэнь… принадлежал земле, как и все люди. Рабы, наложники, слуги… он не был ничем из этого, а сам прибыл из земли такой, которая обласкана лишь звездами и солнцем. Потому что нет в горах чумного затмения непроглядной ночи. Они тоже… между небом и землей зависли, остроконечными вершинами направленные в небо, словно бы тоже в попытке его достичь… и не смогли. Так ли «звезды» различались с горами? Оба неба не достигли… и оба утратили себя, оказавшись на земле. Сюэ Ян стал сумрачной чумой, а Сяо Синчэнь… он не был насильно придушен кем-то — он сделал это сам. Сперва поступками своими, по доброй воле и со слепым сердцем совершаемые, потом… а потом глаза его ослепли, в то время как сердце наоборот — прозрело. И всю мару, которая страшнее любой чумы, мару невежества, он, положив себя на алтарь страшных страданий, уничтожил сам. Сюэ Яна убили насильно, а Сяо Синчэнь убил себя сам. В Сюэ Яне убили свет, в то время как Сяо Синчэнь погубил в себе тьму. Сяо Синчэнь переродился, а Сюэ Ян… умер. И заклинатель это хорошо понимал. Огонь, которым спалили Сюэ Яна, достиг такого пика, что оплавленная кожа стала страшным коконом, ограничивающим свободу наглухо сокрытого света, подавляя и не выпуская его, ограничивая любые возможности настоящего Я этого человека. Вот почему Сяо Синчэнь понимал… что никогда, никогда этого несчастного мальчика Сюэ Ян не полюбит, и даже не потому, что не захочет, а потому… что не пересилит себя. Всего его диктует лишь боль и страдания, они взяли его в заложники и не отпустят. Через эту кожу не пробиваться — её только содрать, а в случае Сюэ Яна это означало лишь одно — смерть. Это была жестокая правда, но всё же правда, правда фундаментальная, а не личная. Ибо не он первый и не ему быть последним. Изувеченные другими людьми люди чаще всего не могут преодолеть такую страшную участь, и даже если Сюэ Ян и захочет это дитя в свое сердце впустить, боль и обиду он никогда не отпустит. Отец этого мальчика был насильником, по реакции Сюэ Яна было видно его злобу и отвращение к этому человеку, словно он был не просто насильником, а и еще раньше числился каким-то врагом. Вот почему у него с ребенком связь не как между родителем и дитем, а пропасть, потому что соединила их трагическая неизбежность, страх и ненависть. Что хуже — разъединиться уже не могли. Не потому, что Сяо Бай был зачат и что зачат был именно тем человеком — а потому что был рожден. Плоть от плоти, кровь от крови. Такую связь… не разорвать, она как натянутый канат между двумя пропастями, концы которого уходят в каждую из сторон. Не оторвешь от себя, не обрежешь и с другой стороны. Когда связь диктует плоть и кровь… убежать невозможно. И потому судьба им бояться друг друга, ибо тайна, их связывающая, будет диктовать позор одному и вечную вину другому. Потому что… Сяо Бай был сыном не одного лишь Сюэ Яна. И именно из-за Сун Ланя Сюэ Ян никогда эту обиду не отпустит и править она над ним будет, не позволив любить. Как бы мальчик ни старался, и что он подобен отцу никогда не будет… но это ничего не изменит. Сюэ Ян был обречен жить с этой страшной болью, и как отрава, притаившаяся шипом в его сердце, она не отпустит его. И всё же… мог ли Сюэ Ян её преодолеть? Пожалуй, возможным это становилось лишь тогда, когда явит себя то, что будет сильнее этой страшной обиды. Увы, такой причиной не могла стать даже жертвенность мальчика, и Синчэнь не представлял, что же может быть сильнее ненависти Сюэ Яна в этом вопросе, ненависти, которая его самого пожирает. Он тихо мечтал о том, чтобы Сюэ Ян обрел если не счастье, то хотя бы покой. Но разве он мог освободиться от того, что в него годами сеяли? Оно уже с ним переплелось, сдавило, задушило… всё еще душит. «Не требуй от него любви… — мысленно шептал Сяо Синчэнь. — Вместо этого… отдавай её. Не проси… а вручи. Он не «он», тот, каким мог бы быть, расти он в любви и свободе. Он — это боль, одна сплошная боль. Как панцирь она удерживает скрытое внутри, униженное и растерзанное…» И Сяо Синчэнь думал — а как же тогда любить его? Мальчику-то он уже говорит, чтобы любил. Но как… как ему самому любить Сюэ Яна? Как вообще… каким образом подавать свою любовь живому воплощению боли и страдания? Не навязывать же… да и глупо это. Не о чем говорить человеку из садов бога с тем, кто пребывает в пустоши ада. Их любовь как раз любовью и не будет — это будет скорее издевка, когда сытый рассказывает голодному о чарующих плодах солнечных садов. В таком случае, что же делать? Чтобы любить Сюэ Яна… нужно было просто «быть». С ним, везде и всегда с ним. Перед глазами, на слуху… но не так, чтобы навязываться. Он сам должен был искать глазами, сам должен был прислушиваться. Как тихая ива, растущая в разрушенном саду за домом, к которой он сам будет приходить, и которая никуда и никогда не денется. Он должен был знать, что она никуда не исчезнет, что это он может прийти к ней, а она… уйти никуда не может. Он… сам придет, он уже смотрит. А ей судьба лишь ждать, ждать в мире и покоре. Я бы и сам заплакал от твоих страданий, ведь знаю, знаю же, что, как и я… ты потерял всё. Даже тело твое… больше не нетронуто, и сердце твое измучено мной. Твои глаза угасли, а в сердце горит жестокий огонь… мною зажженный. И мне хорошо… дышится легче от этого. Я жесток? Но ведь ты не уходишь, не бранишь меня. Твое сердце как ладони, в которых я могу не гореть, а тихо пламенеть. Я не сгораю… но я всё еще огонь. Ты будешь изранен ранами, которые я ношу… Сюэ Ян открыл глаза. Его губы посинели от холода, и тонкое веяние пара поднималось из приоткрытых губ. Над головой высилось иссиня-синее небо, ночное и полное звезд. Как в зеркале оно отражалось в лесном озере, охваченным, словно рамой, зеленью спящих лесов. Лес… жил и дышал именно ночью. Словно браму отпирало его заходящее солнце, тайный ключ заката, и лес оживал, по-настоящему оживал, и только «видящий» мог это понимать. А видеть… можно было лишь сердцем. Вот почему в мире было столько незрячих. Шевельнув руками, он загнал воду под себя, и прежде спокойная гладь покрылась грубой рябью, потревожив покойную сущность стихии. Сюэ Ян плыл, чувствуя, как кожа уже совсем не ощущает холода, словно слившись они с водой теперь были одной температуры. Было бы это так, он был бы уже мертв… но можно и не умирая стать единым. Он об этом знал. Пустынными и далекими всегда казались люди, а не берега. Вот почему, выбравшись на берег, Сюэ Ян не ощутил усталости. Напротив: он был в легкости, той, которую может давать только одиночество. Оставленный в покое, без принуждения куда-то бежать или прятаться, он ощущал истинную свободу, причем усиленную тем, что вот так уйдя куда душе угодно, он… может вернуться. И никто ему ничего не скажет, никто не упрекнет. «Он» не скажет, не осудит, даже бранить не станет. Одинаковы для него и его уход, и прибытие. Как берег, который одинаково как принимает волны, так и наблюдает их уход. Но разве «этот» берег был пустынным и далеким? И разве эти волны плескались в чаше морей? Нет… они плескались в ладонях, и кончики пальцев были берегами, на которые наступали не волны, а рябь бьющейся под кожей крови. А там, где кровь, всегда будет и сердце. Так что же… в ладонях этих, скрываясь за ликом воды, билось сердце? Чье… чье же тогда это было сердце? Кто был водой, а кто был ладонями? Омывала ли вода берег, или это берег омывал воды? Чье сердце билось навстречу, порождая дивную рябь глазам, которые не могут увидеть, но сердцу, которое может почувствовать. Упав на расстеленный халат, Сюэ Ян, обнаженный, от тела которого исходил легкий пар, тяжело дыша устремил взгляд на звезды. Теперь… вот теперь он чувствовал себя изможденным. Ему было холодно и в какой-то момент он обнял себя, изможденный взгляд повторял дрожащий трепет его вздымающейся груди. «Куда мне идти? — думал он. — Куда же мне идти? Я себе принадлежать перестал, у меня даже мести не осталось… даже меня самого, пусть и того, которого из меня вылепили «по образу и подобию» мои палачи. Я должен… быть палачом, я должен идти. Но некуда… потому что некем. Я больше не знаю, кто я…» Не имея знаний о том, каким мог бы быть, если бы его не искалечили, Сюэ Ян, тем не менее, утратил знание о том себе, каким его сделала его жестокая судьба. А утратил… потому что больше не стало его прошлой жизни, а к той, что пришла, он готов не был нисколько. Она была… страшной для него, устрашала, устрашала тем, что давала… надежду, что всё может быть иначе. Он не знал, как можно быть счастливым… и боялся к этому даже подступиться, потому что все его надежды растоптали и сделали очень больно. А тот, кто пережил боль, будет бежать от неё, не позволит ей снова к нему прикоснуться. А обрести надежду… значило опасность вновь получить удар в приоткрытое место. «Если бы он только открыто ненавидел бы меня… — думал Сюэ Ян, — если бы…» Если бы что? Играл так, чтобы можно было, утратив прежнюю жизнь, тем не менее остаться тем, кем ты в ней стал? Потому что прежним собой ты быть уже не можешь, нет для этого причин, а жить тем, кем тебя сделали… а негде таким человеком жить, просто негде. Разве что зверем стать, да скрыться подобно зверю, в глубокой пещере, нетронутый миром людским, только временем. Но стремился ли к подобному Сюэ Ян? Из-за рождения этого ребенка он чувствовал утрату той призрачной связи с нереализовавшимся собой, а потому и страдал так сильно. Собой прежним он жить уже не может, собою подлинным — не знал как. И утраченная связь из-за убеждения, что дитя отняло у него самое сокровенное, погружала его в бездну. Он никогда не станет верить людям, ни к кому из них не пойдет. Но единственный, кто пришел к нему… был только «этот» человек. Обняв себя крепче, Сюэ Ян задрожал крупной дрожью. Теперь, только теперь он ощутил тот губительный холод, и дрожь его тела стала отзываться в стучании зубов и сорванном дыхании. Он немигающим, с приопущенными веками взглядом смотрел на звезды, трясясь и вздрагивая своим нагим телом. Но он не чувствовал себя брошенным в бездну… он ощущал свободу в том одиночестве, которое неспособно было ни задушить, ни сбросить в яму отчаяния. Потому что Сяо Синчэнь… позволял ему уходить и возвращаться, одинаково принимая отливы и приливы этих беспокойных волн. В этом… и была свобода. Но как же она его теряла, как страшно он был в ней растерян. И уйти не мог, но и вернуться было тяжело. Убегал, а не уходил, губил себя в страхах, а не возвращался. Но уже привыкал к тому, что, каким бы он ни ушел и каким бы не явился, берег, от которого он уплывал и к которому прибивался вновь… оставался тем же. Его настроение не меняло этот берег, не влияло на него. Он мог уйти в ярости, и берег не стал бы плевать ему в спину, мог вернуться в страхе, но берег не нападал, не вгрызался в слабые места. Он просто… «был», не зная о том, что одним этим уже творит то, что названо… любовью. Взгляд был тьмой. Душа же отражала ночь. Не пересилить, не сразиться… потому что победа не была победой, а поражение лишь усугубляло отчаяние. Больнее всего, что никакой победы и быть не могло. Нельзя править на руинах… и нельзя победить там, где нечему сражаться. Лишь ветер один и остался, воющий среди руин, неся в себе лишь эхо, которое и не голос вовсе — а память о голосе. Кто-то когда-то закричал. Но уже и человека нет, а эхо его крика осталось. Как призрак блуждает… есть ли смысл увещевать? Успокаивать? Ласкать? Был ли смысл одним руинам утешать другие? Не надо… это так больно. Лучше позволить ветру донести в своем потоке, словно в проходящей волне, семена цветов, которые расцветут и укроют эти руины. Быть может, как бабочка из кокона, эти руины, которые невозможно восстановить, станут чем-то иным, чем-то большим — садом медовых цветов, прекрасным садом, в котором уже не разрушенные башни склонят друг к другу свои печальные головы, а цветущие, нежные, благоухающие цветы прильнут друг к другу…