Проклятый

Душный жар окутывал тела, но он был при уме в достаточной мере, чтобы обнаружить мягкий порыв коснуться его губ своими. Руки Сюэ Яна оказались на плечах Сяо Синчэня, и, тяжело дышащий, он заявил, что не нуждается в таких проявлениях ласки, что они просто… спят. — Делай это, — лежа на спине, он отвернул лицо, — ничего больше. Неизвестно, была ли причиной тому их прошлая размолвка, оказавшая более сильную, чем Сюэ Ян мог предположить, встряску в душе заклинателя, или причиной был тон или сама фраза, но прежде сдержанный, так редко допускающий потерю контроля Синчэнь, отстранился и задышал чаще. — Я что, по-твоему, животное?! — выпалил он так резко, что Сюэ Ян, не привыкший к такому неожиданному срыву, перед которым не было бы предыстории, которая подготовила бы его к ожиданию подобного, резко и неожиданно для себя хлопнул Сяо Синчэня по щеке. Это было импульсивно и полностью под влиянием страха. Сяо Синчэнь застыл, а Сюэ Ян начал осознавать, что сделал. Он… и сам был шокирован, но больше всего он был напуган. Его испугал… этот крик, но вместо того, чтобы нападать, он в этом ударе выдал совсем иное — свой страх. Он ударил именно из-за страха, испуганный его голосом и его рывком. Но осознав, что сделал, Сюэ Ян задрожал, потому что он не должен был… ведь совсем не было причин. Но Сяо Синчэнь на него накричал… Сюэ Ян был напуган. Замерший заклинатель пробыл в этой неподвижности совсем недолго. Дыхание его, было, сорвалось вновь, но так быстро успокоилось, что Сюэ Ян почувствовал, как его сердце вот-вот выскочит из груди. Подорвавшись, Сяо Синчэнь спустился с кровати и рывком взял свой халат. Сюэ Ян, видя это, широко раскрытыми глазами впился в него. Это был такой взгляд… в котором истеричного страха было больше, чем когда его принуждали силой. — Прости меня! — бессознательно этот крик слетел с его словно сжатого в тисках горла, ни сдавленного, ни преднамеренного крика, а просто… крика. Чему Сюэ Ян удивился смесью ужаса и пустоты. Это… словно был не он, не в такой ситуации уж точно. Сяо Синчэнь, услышав его зов, всё же остановился, не зная, какими глазами смотрят ему в спину. А то были широко распахнутые, застывшие на нем одном глаза, в черных водах которых уже дрожала влажная рябь. Однако даже такой крик, исходящий, пожалуй, из самых глубин, всё равно не смог возыметь желанного эффекта. И Сюэ Ян в ужасе наблюдал, как Сяо Синчэнь… уходит. «Не уходи!» — хочется кричать Сюэ Яну порывом уже не столь бессознательным, но всё равно каким-то… словно вне его воли, вне его желаний. Он обнажен, часть одеяла прикрывает ему бедра, в то время как кожа груди блестит от пота. Он смотрит на этот его уход, не веря ни глазам своим, ни разуму, шокированный как этим уходом, так и своими… чувствами. Страх… безумный и тяжелый, словно силой часть тела отрывают. И потому, что так подумал об этом, сжал свои трясущиеся челюсти и от самого сердца, едва ли не плача, но гневно и отчаянно выпалил: — Я не женщина! Крикнул, как в угол загнанный, крикнул в обиде, в осуждении… и словно бы в оправдании. Будто пытался вину на него перенести, устыдив порыв нежный, обернув его уродливой маской вины. Целовать можешь… но то для меня унижение, ибо я не женщина, я — мужчина. Но разве мужчины достойны меньшего? Разве только женщинам предназначена ласка? Было ли дело в том, что поцелуй нес в себе богатство чувств, которых в их отношениях быть не должно, или же он сам не хотел так приближаться, Сюэ Ян не знал. Выпалил с обидой, с каким-то обвинением, провокационно кинул, ожидая, что сработает. Однако уже и шаги удалились, и даже запах остыл. Он… не вернулся. Изувеченный мизинец, от которого осталась лишь половина нижней фаланги, заныл так, словно саму кость погрузили в кипяток. Да разве же за один мизинец Сюэ Ян вырезал клан Чан? Сяо Синчэнь прекрасно знал, за что на самом деле на этот клан обрушилась такая деспотичная и безжалостная месть… как кара за совершенные грехи, и не просто грехи — то было насилие. Лишь представить, как они первыми в его жизни мучали его, как издевались… к чему принуждали, и становилось ясно, что мизинец — просто для отвода глаз. Какой палец стоит позора и растоптанной чести, какой палец мог стоить такой жестокой мести? Сяо Синчэнь знал, за что был вырезан клан Чан. И мысли его сходились к тому, что, не преуспей Сюэ Ян в этом деле, он бы сам… туда пришел. Потому что никому не понять… все ослеплены невежеством. И сердце к сердцу уже не может дозваться… Осознание сжигало ядом. Он опустил голову, впив невидящий взгляд в простынь, где всё еще было углубление от «его» колена. Бессознательно накрыл то место ладонью, ощущая призрак исчезающего тепла. И вдруг душу всколыхнули звуки… ада. Сюэ Ян встрепенулся и панически прижался к стенке, задышав часто и отрывисто, мгновенно покрывшись потом. Потому что его крики… разбудили дитя, и оно зашевелилось, сдавленно и тихо начав попискивать. Не передать словами весь тот кошмар и ужас, который испытал Сюэ Ян, понимая, что они остались одни. Рука тут же нырнула под подушку, пальцы мгновенно сжали кинжал. То, как он дышал и как смотрел… словно в том адовом углу притаилось чудище из самых глубин преисподней. И он снова наедине с ним, обнаженный, как и… когда рожал его, когда оно разрывало его тело. Такой беззащитный… он, а не оно. Шорох снаружи выплеснул ледяной ушат на раскаленный металл его мыслей. Ему почудилось, словно Сяо Синчэнь там, что он не ушел… Сюэ Ян уже было помыслил кинуться к этому чудовищу, чтобы снова манипулировать заклинателем. Он настолько боялся его ухода, что был готов даже пересилить свой страх, прикоснуться к ублюдку… и вдруг замер. Меч… меч остался на своем месте. Сяо Синчэнь ушел без меча, и впервые ушел, не думая о ребенке. Так… это выглядело. Сюэ Ян побледнел лицом… осознание настигло слишком стремительно. Синчэнь манипулировал им, прекрасно зная, что тот слишком боится ребенка, чтобы к нему приблизиться и попытаться убить. Сюэ Ян использовал это и привел свою манипуляцию, которая пригнула Сяо Синчэня к земле. Но… — Я разбил тебе сердце, вогнав в него стрелы кошмара… — шокировано прошептал Сюэ Ян. — Однако и это ты сумел вывернуть себе на пользу. Ты знаешь… знаешь, что пока остаешься, я не смогу исполнить сказанное. Вот почему… ребенка не забрал. Ты знаешь, что пока ты здесь, я не исполню угрозы, а значит… вся власть только в твоих руках. И он сам… в его власти. Сяо Синчэнь может позволить себе столь многое… а он, Сюэ Ян, даже толком не сможет укусить. Потому что Сяо Синчэнь не тот человек, которого можно легко спровоцировать, более того — появилась новая угроза! Теперь его страшно… провоцировать, страшно задевать! Он ушел без меча и ребенка, точно показывая, что совсем… не боится. Что-то сдавило в груди Сюэ Яна, горло сдушили бесплотные призраки объятого страхом разума. И разум этот… стал порождать таких чудовищ, которые заставили забыть даже о ребенке. Бледный, испуганный, почти парализованный он медленно рухнул на кровать, так и не моргнув ни разу. Разум порождал чудовищ. Желание схватиться за меч, выбежать как есть, обнаженным, и всадить этот меч в грудь чужую, где билось сердце, его боли не ощущающее… издевающееся над ним. Цзянцзай… рождался из пламени. Перед глазами Сюэ Яна пустынная улица, сплошь покрытая густым туманом. «Отдай!» — грозным рыком срывается. Изувеченная рука с раскрытой, как когти, ладонью, кончики пальцев точно пики смотрят вверх; то когтистая лапа, способная раздавить сердце, даже не вырвав его из груди. Как красива та рука, объятая нежным бархатом перчатки. Сюэ Ян не пренебрегал собой, берег изувеченные места, дышал на них, как мать дышит на плачущее дитя. Жалко ему было своих страданий, жаль было боли, оставившей на нем следы. Вот только душу… он в шелк не мог объять, ибо не знал, как до неё дотянуться. А тот, кто ведал, тот, кому это удалось… Затаенный злобной обидой взгляд потемнел, когда сжатые в когти пальцы расслабились, а рука опустилась… опустилась, чтобы, объятая пламенем, сжать рукоять меча, темного и тяжелого, дышащего самой смертью. Никто, никто его душу не ласкал, никогда, никогда не касался… любовью, никто не дышал на её кровоточащие раны, на её пульсирующую, огненную боль. Цзянцзай рождался из пламени ненависти, но сердцем этого пламени была… любовь, униженная и раздавленная, однако всё же… живая. И эта жизнь билась сердцем его души, сердцем в его груди. Любовь рождала пламя ненависти, пламя ненависти рождало этот меч. Он смотрел на двух призраков ушедшего прошлого, пришедших в его настоящее, дабы отнять то последнее, что он в этой жизни любил. Меч сверкнул в белесом отблеске тумана, сверкнули и глаза, от одного к другому метнувшиеся. На изувеченной руке вздулись вены, когда он сжал рукоять крепче. Он знал, что атаковать нужно первым, и атаковать сильно, налететь как буря, как вихрь, как шторм — отчаянно, свирепо, неумолимо. Поднять все воды из глубокой чаши своей души, опрокинуть эту чашу, дабы похоронить в пролившейся волне всех, кто пришел его погубить. Чаша, о чаша моя… ну почему участь, ниспосланная тобой, так горька, сколько еще вкушать мне этого яда, сколько еще мне топить в нем врагов! Я узник этой страшной кары, я побежденный бог, поверженный странник, истлевший огонь, плачущий пеплом, а не слезами. Мне горькую обиду нанесли, как страшно меня сломали! Я живой среди мертвых, мертвый среди живых, и не к кому мне приклонить свою утомленную голову, не на кого опереться в час нужды или в желании перевести дыхание, некому поверить в скорбной мольбе исповедать свою участь тяжкую, свою боль, свои страхи. Никто меня не ждет, мне не к кому идти, некого искать, некого ждать. Я проклят, меня сбросили в ад горящей души. Она горит и тем греет ладони палачей моих. Выжги, выжги им глаза! Убей врагов моих, убей недругов, палачей! Неужто недостоин я отмщения, неужто я во всём одинок, неужто лишь немилость так щедра, что всю жизнь оказывает мне свою кровавую «услугу». Они проливают мои слезы, я же проливаю их кровь. И за это обречен, как в наказание, гореть еще больше! Пусть! Пусть я буду гореть, хоть до самых костей сгорю, однако головы никогда не склоню! Если некому меня любить, если некого мне ждать, если никому не нужен… то буду мстить, сгорая в огне, схвачу, прижму к себе, чтобы враги мои сгорели вместе со мной. Не я застрял в этом мире — это мир застрял вместе со мной. Я сожру всех змей в этой клетке, и буду жрать их до тех пор, пока не останусь совсем один. Крысиным волком стану… чудовищем, которое могут породить только другие чудовища. Нет в природе такого существа, не её это творение… а чудовищ, богов! Их разум проклят, скука сделала их жестокими! И они бросили меня в эту яму, заранее обрекая на утрату надежды, ибо… зрелищ, зрелищ! Вам хорошо было видно? Вы внимательно смотрели, как они жрали меня, как отрывали куски, как заталкивали мне в глотку мои собственные слезы и крики, смотрели, смотрели?! Потешно ли вам было, когда я кричал к вам, взывал, молил о помощи с раздавленного сердца идущим вопросом «за что?». Природа не создавала крысиного волка — вы создали его. А породив такое чудовище, примите плоды. Как ядовитый цветок, я стану разносить эти проклятые споры, я натравлю на весь мир эту отраву, заразив ею живых, покуда меня, живого, вы сделали мертвым! Я уничтожу их, раздавлю! Сожру их, упиваясь кровью, особенно кровью невинных! Это не я застрял с вами — это вы застряли со мной! Две пары глаз устремились в него, а ему было не наплевать. И не потому, что они смотрели… а потому что они пришли отнять последнее. Как он мечтал… те руки вернуть, еще хоть раз их ласку принять! Даже холодных, в теле без души — но принять, чтоб хотя бы раз приласкали, пусть даже по приказу! Те руки… проникли глубоко в закрома его души, как думал он, давно потерянной, убитой, как и он сам. Но все потерянные вещи можно найти, и «он» её нашел… его нашел. Сам пришел, обнял и унес. Была ли разница, что не знал кого? Сюэ Ян был счастлив. Но вот один пришел и счастье его разрушил, а теперь пришли и другие, чтобы забрать даже скорбное эхо его трагедии, его печали, которой он отдал столько своих криков и слез. «Не позволю, — думал он, — смертью вашей стану, но выстою! Ради «тебя»… я на всё пойду. Не люби, ненавидь… но будь рядом, хотя бы дыши! Я же малейший вздох твой поймаю, к сердцу прижму, укрою своими израненными руками, своей искалеченной душой! Разве моя вина в том, что я такой грязный? Это не я… это их следы, их ужасные плевела, проткнувшие мою душу и оплевшие её шипами! Молю тебя, даже не будучи моим не отталкивай меня! Я ничего не хочу, ни на что не претендую… но я не отпущу тебя». Взвился взмах меча, рассек туман в сгустках кровавого дыхания. Раздвоился меч, точно раскололся, как его душа однажды. Стал он набирать скорость, рассвирепел, словно вихрь небесный, падающий тяжелым пологом разрушения и ярости. Он не отдаст, он не отпустит! Ибо в этом потеря не «его» — то была потеря себя, потеря последнего, в чем была его тихая чистая невинность. В любви к рукам, её пробудившим… и отчаянию к сердцу, его отвергшего. Глаза Сюэ Яна наполнились слезами. Мара исчезла, дивное видение растаяло, точно под весенним солнцем снег. Он так и не моргнул ни разу, но сложно было сказать, выступили ли эти слезы из-за страшной сухости глаз или же… от сердечной боли, да такой тягостной, такой неумолимой, что лишь подумав об этом уже жгло глаза. Он лежал у самой стенки, дрожащий, испуганный… с ума сходящий. Дрожал, как дрожал и прежде, голым и поруганным, до крови ногти на плечах сжимающий… и тоже не мигал. Трясся, потеки подсыхали, но всё равно не мигал. Потому что свели с ума… не слышал и не видел больше. Тьма… в глубокой яме. И полно крыс вокруг. Он крысой не был… но пришлось стать, но даже в этом возвысился — стал крысиным волком. Поруганное сердце устало кричать… с глаз больше не стекали слезы. Сюэ Ян решил ждать. Трясущийся, испуганный, он ждал со смесью страха и немой, почти парализованной ярости. Он не чувствовал вину за то, что так обидел… зато чувствовал обиду за то, как поступили с ним. Ушел… заставив страшно бояться, что не вернется. И страх этот был до того велик, что Сюэ Ян неспособен был даже понять, что охватило его то, чего он никак не ждал. Парализованный разум, парализованное тело… ну точно кожу содрали. Сердце… умирало, исходя немым криком через широко распахнутые глаза. Но ближе к самой темной фазе ночи он вернулся. Сюэ Ян не спал, но и не шевелился. Он замер, притаился у стенки, и когда половицы скрипнули, показалось, что сердце, точно кулак, грудную клетку пробьет. Оно поднялось к горлу и бухнулось вниз, сделав так больно, что хотелось простонать эту волну боли… но он не стал. Выпрашивать жалости? Никогда! И не понимал, что был близок к тому, чтобы в ноги упасть, просить и умолять… при этом совершенно не отдавая себе в этом отчета. Словно другое… им управляло, то, что рвалось из глубины души, ревущее через все темные заслоны. Тьма уродовала его голос, и никто не мог услышать, что из тех глубин не кричали, а… пели. В слезах, шепотом или громогласно — но пели. То было пение того, что словно тело, создавало для себя сердце, единственное, которое и может… любить, любить и дать об этом знать, любить… и ответа ожидать. Ждать, ждать… Вот и он дождался. Сяо Синчэнь вернулся, став тихо ходить по дому. Сюэ Ян был тише самой тихой воды, притаившейся в густой зеленой чаще. Проверил ребенка, покормил его… Плеск воды полоснул Сюэ Яна по коже головы, вызвав такие мурашки, от которых та стягивается… в сладкой боли. Потому что знавал пальцы, которые гладили его голову, разминали, когда мыли. И тот плеск воды… то была музыка. Пальцы на «инструменте»… которому всю жизнь не давали петь. Все струны оборвали, даже древко сожгли. Но вот, оказалось, что есть кто-то, кто может натянуть новые струны, кто может срезать обожженную часть и придать инструменту новую форму. Пальцы, «его» пальцы… в его волосах, таких длинных и красивых, точно грива благородного льва. Да разве же крысы, пусть даже «волки», такими бывают? Во всей статуре своей, в глазах столь благородного разреза, в тонких чарах губ своих, это был лев, владыка жаркой саванны, возвышающийся над всякой тварью… душа пламенной стихии, унизив которую проклянешь себя, а к сердцу прижав — возродишь. И эти пальцы возродили; пламень сердца, точно горящий рубин, в глазах черных вспыхнул, зажгя огонь, как думалось, давно утраченный… не просто огонь, а пламень, жаркий и живой, не чета огню земному. И лилась вода, тот пламень не туша, лилась на волосы отлива оникса, лилась, сползая на белизну плеч и спины. Тень ресниц на щеках, глаза закрыты, а сердце… так открыто, так… пламенеет, зовет. Зовет и зовет, пока вода льется, пока пальцы, точно шелковый путь, всё вьются и вьются, минуя звездные просторы среди хладных туманов молчаливой вселенной, такой далекой… но уже в «его» руках. «Если он со мной не ляжет…» — трясся Сюэ Ян, понимая, что Сяо Синчэнь не спешит идти к нему, хотя точно знает, что в доме он остался. Как страшно он боялся, беззвучно кусая свои пальцы, дабы хоть в чем-то свои порывы изжить, дабы не вытолкнули они его из этой постели, дабы не броситься к нему или на него… разница не столь велика. Что умоляя, что угрожая, Сюэ Ян велся лишь одним… если дело касалось этого человека. Слезы ярости и любви — единое. Это не луна поворачивается одной из своих сторон — это небо отворачивалось, покидая в одиночестве свет души, свет… любви. И тогда тьма открывала свои глаза, открывала с глубокой обидой, с яростной ненавистью… Он боялся. Боялся, что Сяо Синчэнь не ляжет с ним… во всех смыслах. «Если он не ляжет со мной…» — а дальше довершить мысль не мог. Потому что там… была пропасть, черная и глубокая. Он сбросит его туда, если отвергнет, отвернется. Молю, не будь так жестоким… ты ведь не бросишь меня, правда? Сердце Сюэ Яна замерло, когда кровать рядом с ним прогнулась от веса другого тела. Воздух вокруг наполнился запахом лесной ночи, нераспустившегося орешника, листвы ив и дикой, болотной черники. «Болота… — только и пронеслось в мыслях Сюэ Яна, ведь черника росла только там. — Так далеко уходил…» Страх подступил к сердцу. А как утони он, что бы было? Ночь, а он, к тому, же слепой. Болота… где вместе с павшими листьями плавает нечисть и мара, не зовущая пением русалок, а когтистыми лапами хватающая, чтобы утащить к себе на дно. «Зачем, зачем ты так далеко уходил? — Сюэ Ян начал дрожать. — Даже мне не успеть, даже я туда не хочу. Зачем…» Разумеется, спросить он не мог, а человек подле него сам затевать разговор тоже не стал бы. Чернильный окрас черники встал перед глазами. И пустые глазницы, из которых черным стекают слезы, изувеченное отчаянием лицо, погружающееся в топкое болото. «Нет… — Сюэ Ян сжался. Он боялся действовать, и хоть вину свою не признавал, но тяжесть её сковывала его страхом. — Нет… не ходи, я молчать буду. Только не ходи…» Сяо Синчэнь лежал на спине, а не спиной к нему. Сюэ Яна это утешало. Он был бы спокоен, даже лежи он к нему спиной, но то, что улегся на спину, утешало еще больше. Это, в отличии от отворота, давало… надежду, а не просто чувство, что он рядом. Потому что рядом-то мог быть, телом, а вот душой… Лишь выждав несколько часов, Сюэ Ян, ловя своим встревоженным разумом тихое дыхание, решился повернуться к нему. «Прости» не слетит с его уст, ведь возвращение и близость рядом придавали смелости, той самой, которая питает гордость. Но Сюэ Ян не собирался играться. Он повернулся, видя, что Сяо Синчэнь всё еще на спине. Долгий взгляд родил робкое движение. Тончайший шорох простыни выдал движение прильнувшего к чужой руке, почти обнявшего эту руку. Отвергнет? Но ведь он спит. Прижался к руке чуть крепче, понимая, что чем ближе подступает, тем тяжелее будет его оторвать. На то и рассчитывал. Сяо Синчэнь странно себя повел, так сорвавшись, но ведь он такой добрый… он не изгонит его из этой постели, тем более что по своей воле вновь в неё лег. И лишь гораздо позже, когда за окном начал заниматься рассвет, так и не ушедший в мир снов Сяо Синчэнь обнял с головой погрузившегося в этот мир Сюэ Яна, который лишь в близости его тела и души обрел совершенный покой, отпустивший его напряжение и его страхи. Он спал так крепко, что не ощутил этого объятия. Но, впитав его тепло, кожа приняла его в себя, как нежный поцелуй, который отразился на снах Сюэ Яна порывом душистого сладкого ветра в безбрежном солнечном свету…