Проклятый

Какой-то ужас померещился мне. Чем знаком не знаю, не бывать там мне… не нынешнему мне. Я видел его, этого смеющегося печального человека, смеющегося тому, что к нему подбегают какие-то… словно бы молодые адепты. Город сплошь в тумане, впереди мертвая девочка, позади — одетый в черное человек. И он смеется, смеется, держась за отрубленную руку. Я вижу, как его аж дергает от смеха, воспаленные глаза блестят, но даже так… улыбка хороша. Не может это лицо быть некрасивым, даже вот так смеясь. Но истина мне ведома. Чем больше он смеется, тем больше… боится. Страх — вот чем на самом деле был тот смех. Этот человек был научен смеяться и в радости, и в горести. Но чем больше горе, тем безжалостней этот смех, чем больше боли — тем он безумней. И никогда, кажется, этот человек не смеялся просто смеясь, от… счастья, от добра, веселья. Не смех то был… а горькие, печальные слезы. Они не видят этого. Даже он сам не знает. Смеется, дергаясь в окружении, знает ведь, что уже ничто ему не поможет. Но смеется… А потом пришло другое видение. Снова он… но обнажен, в себя пришедший. И видит… видит, как его, подступаясь кольцом, окружают мужчины. Глаза полны ужаса, но вдруг в них что-то мелькает. Он… всё вдруг понимает, осознает. И смех его вырывается такими толчками, как если бы его уже убивали. Они окружают, подступаются, а он, нервно дергая глазами, так же нервно дергается в своем полном крика и боли смехе. Он знает… знает, что они его сейчас изнасилуют. И не спастись… только принять. Сопротивление ничего не изменит. И он смеется, пока они его обступают. Смеется… и плакать от того смеха хочется, плакать хочется от тех глаз, которыми он уже на них не смотрит. И вдруг лицо его поворачивается ко мне. Смех ушел, но улыбка осталась. Он смотрит, а потом его губы размыкаются. «Убей… меня». Но я не в силах. Ни это, ни даже помочь. Могу лишь смотреть. Я… лишь призрак, это видения моих кошмаров. Мои слепые глаза позволили сердцу стать зрячим. И я не могу тебя спасти… от твоего прошлого. Не дотянуться мне туда… но разве и к тебе тоже? Я не могу изменить то, что уже произошло… но разве я не могу повлиять на то, что будет? Я нашел тебя, избитого, «тронутого» и раненого. Я приютил тебя не только в своем доме и на своих руках — в моем сердце ты оказался так больно, как безжалостная стрела. Но эта боль… даже сладка, в ней столько яда… но как же от него прозреваешь. Мне кажется, мы оба далеки от любви. Я в своем невежестве, и ты в своей боли. Но разве то, что между нами, диктует лишь любовь? Я мог тебя убить — не стал. Ты мог меня убить — не посмел. Я мог не прозреть… а ты мог не остаться. Мне так больно сейчас… а тебе было больно всегда. Мое невежество само отпустило меня, а твои кошмары… не отпустят тебя никогда. Я враг, а ты — друг. Мне не утешить, а ты уже и не ищешь утешения. Я потерял себя, а ты себя уже и не помнишь. Я обрел себя, а у тебя себя отобрали. Я умолк, чтобы тебе стать опорой. Ты же молчать не стал, чтобы я никогда не забыл, что такое вечное горе. Вдруг мои «глаза» открылись. Сквозь неимоверную боль пробиваясь, мои веки наконец-то «распахнулись». Наставница передо мной, внимает моему неподвижному телу, застывшему в позе покаяния и ужаса. Я стою на коленях. Она, как всегда, в белом. А я? Лишь на белом видна грязь. Я весь в черном… — Все заветы нарушил, — её голос, — все, до единого… — И еще нарушу. Молчит. — Я говорила: не спускайся с горы. Я говорила: не возвращайся на гору. Ты ушел с надеждой, а пришел с бедой. И с тех пор беда всегда с тобой, всегда. Как… тень. — Безмерно рад, — отвечаю. — Будь выбор, спустился ли бы ты с горы еще раз? Теперь уже замолчал я. — Наставница, — мой голос даже не дрожал, — мои «глаза»… открылись. Сердцем видеть стал… а значит, истинно вижу. Но когда мои глаза открылись, я увидел… такую страшную тьму, такую страшную… нас всех, целый мир, каждого человека эта ужасная тьма окружает. Но не все видят это. А я увидел. И… — мой взгляд поднялся к ней, — ужаснулся тому, что я, оказывается, даже на горе был… слеп. Она смотрит, осуждения нет даже в надломе бровей. — Вы поэтому не велели никому спускаться? — печально улыбнулся я. — Дабы не разрушать это забвение? Я жил в сладких грёзах о природе добра и зла, считая себя добром. Одначе… я был таким злом, что, осознав это, умер бы от горя, если бы… если бы истина, которую судьба вернула мне, не была раздавлена до такой степени, что лишь я, я один, такой невежественный и слабый, не имел бы сил хоть как-то… её от этого страшного света укрыть. И я спрятал его, ночь моего тщеславия и невежества закрыла его. — Но так ли это? — спокойно спросила она. — Правда ли ты до сих пор тот, кем был? И разве он остался прежним? — Это зло не покинет его. — А тебя? Я замолчал. — Ты рос в большей благодати, чем он, — сказала она, — в том и находи силу. Пусть, как ты считаешь, в невежестве, но ты её обрел. А у него её забрали. Так отдай ему всё, покуда его, осознающего эту тьму, такая страшная беда окружает. — В нем ли мое искупление? — голос дрогнул. — Я… совсем не знаю, как мне наши отношения понимать. Он… «прикоснулся» ко мне, и я ужаснулся этому. Наставница посмотрела на меня. — Вспомни, как прикасались к нему, — только и сказала она, — и спроси себя, в праве ли ты ужасаться? «Этим» тебя коснулся не он… а в нем посеянное. Однако, именно так он и умеет, ведь иначе не знает. И боль его всегда рвется наружу. — Так меня его прошлое через него коснулось? Она посмотрела на меня. — Сяо Синчэнь, — мягко разомкнулись её уста, — даже если болью такой и преподнес, не зная, как иначе… то разве не его решением это было? Пусть прикоснувшись так… но разве не он «захотел» к тебе приблизиться? Не зная как, выберет то, что ближе, что привычней… способ ведь не имеет значения. — Он мстил мне! — Одумайся! — её руки схватили меня за ворот, её лицо оказалось так близко, моё же приближено к её. — Кто мстит, принося самого себя в жертву? На алтарь людского невежества была принесена не одна жертва из таких, как он. Но кто добровольно на такой алтарь себя понесет? Слезы подступили к моим глазам. — Я… — так тихо сказал я и слезы стекли с моих глаз. — Но не алтарь невежества — на алтарь его боли. Сам приду, молча голову туда уложу… Мой прежде объятый пламенем взгляд мирно стушевался. — Тем алтарем должны быть колени, — только и сказала она, — а рубящим мечом — ладонь, которая сама разыщет путь, не опираясь на прошлое, а значит… коснется иначе. Если ты погибнешь, открыто принеся себя в жертву и не сопротивляясь, то пламя, в котором добровольно позволишь себе гореть, охватит и его. Приди к этому алтарю, но голову рубить не давай. Служи… ему, пока вся кровь и слезы не будут смыты, пока тьму не развеешь, пока… ладонь тебя не коснется. Умереть просто… а ты попробуй трудиться до смерти. Держать голову в смирении тяжелее, чем лишиться её с одного удара. — Но как же мне вынести такую сильную боль?! — с горечью прошептал я, прекрасно зная, что она поймет, что я говорю не о своей боли. — Никакой силы вины не хватит, чтобы выдержать… он постоянно на меня нападает, и будет нападать. Наставница, мы уже… в «таких» отношениях, и я растерян, я испуган. Молю… — я взял её ладони своими, смотря в глаза с той же преданностью, с которой взирал на неё и на горе, — я не знаю, как мне не сломаться. Она молчала недолго. — Не дай его жертве пропасть зря, — её ладонь на моем затылке, её губы на моих волосах. Я чувствую тепло её щеки, прижатой к моей голове. — Ты слаб, тебе хочется умереть… а он, вопреки всему, зубами и ногтями вырывал себе жизнь. Это ты тоже принесешь на алтарь? Мои глаза стали больше. — Нет… — я задрожал, — о боги, нет, нет! Как я смею?! — Смотри, — её ладони повернули мои лицо в сторону, — смотри… И вновь всё развеялось. В мои вены влилась губительная меланхолия — предвестник тихой гибели. Я лежал на спине, и чудилось мне то, чего тоже быть не могло. Но угрожало «быть». Он был склонен надо мной. Обнаженный… смеющийся. Однако за этой маской я видел его подлинное лицо. — Ты должен был убить меня, — говорил Сюэ Ян, — должен был. Твоя голова ценнее моей… а свою я так устал носить на пригибаемых чужим бременем плечах. Смотри, смотри… Мой взгляд упал ниже. Сердце мое… остановилось. — Это… твой ребенок, — прошептал он, пока мои немигающие глаза смотрели на… разрез от одного края живота к другому. Широкий, деспотичный… смертельный. — Твой… твой ребенок. — Ты убил его?.. — упавшим голосом, осипшим, тонким от захватывающей меня бездны прошептал я. — Наше… дитя. И тут он засмеялся, вцепившись в меня еще сильнее. Кровь текла с его раны, его «внутренности» стали падать на мой обнаженный живот. — Твое! — он выпучил глаза, протянув это слово с нажимом. — Потому что у «меня» нет и не будет ни единого дитя. Это всё чужие дети, не мои. Я их любить… не захочу, так для чего мне их беречь? Это твой, твой ребенок, твой! Беда, пустившая корни в этом человеке, терзала меня так сильно, что я начал кричать, задыхаясь в воплях и криках. Мой… наш ребенок, наш. Он убил его, вырезал, как и грозился. Но откуда… откуда он мог взяться? «Это твой ребенок, — эхом отбивалось у меня в голове. Я оглох от своих же криков настолько, что уже не слышал себя, только видел его изуродованное смехом лицо, его безумные глаза. — Это твой ребенок, твой ребенок… твой». — Нет! — я закрыл глаза руками. — Нет, нет! Я знаю, что не смогу с этим жить. И ничего не пересилит моего желания умереть, если он сделает это. И я всадил кинжал в свое сердце прямо под ним. А он всё трясся надо мной, умирающий, как и я. А потом, когда из жизни во мне остался лишь последний вдох, он, убывая в своем смехе, так плавно лег на меня, уже беспомощно. Его грудь прижалась к моей, живот к животу. Левая часть его лица прямо на моем сердце. Волосы щекочут шею. Он лег на меня, словно бы уснул. Последнее из жизни, что осталось — это тепло, зажатое между нашими телами. И потому развеется не так скоро. Последнее тепло… между нашими сердцами. Я снова открыл глаза. Осмотрел себя. В черном… весь в черном. Мне уже никогда не надеть белого, оно просто почернеет на мне. И то будет справедливо. Весь мир в черном… так отчего мне выделяться? Я, по глупости, было попытался, спустившись с горы. Я думал — белая ворона. А оказалось… что такая же черная. Черная-черная… чернее его глаз. Беспомощный черный ворон… погнавшийся за крысиным волком. Не за теми, кто его таким сделал… а за ним. Что-то было впереди, и я последовал туда. Сверток… и сидящий возле него мальчик. Я присмотрелся. Ребенок… и слегка чумазый, с волосами, закрывающими лицо, мальчик. Ребенок шевелился. Тот с ним играл. Но что это за ребенок? Я не узнавал мальчика, не мог рассмотреть его лица. Но что-то в том, как он сидел, в форме его плеч… было мне знакомо. Я словно бы уже видел человека, который так бы сидел. Сун Цзычэнь… всегда так склонялся, если приседал на колени. — Не будет мне покоя… — голос прозвучал вблизи. — О, не будет мне покоя. Он не должен узнать… но мне не забыть, пока смотрю на него. Белый… он был в белом, сидящий над ребенком. После его слов мальчик поднял к нему свое лицо. Взгляд… полный слез и страдания. Однако Сюэ Ян не смотрел на него. Весь в белом, как роженица, он сидел у ребенка в голове и непонятно было, на него ли смотрит. В глазах мальчика ужасающая боль, страдание печальной участи, от которой не укрыться, словно… течет она в самой крови, постоянно проходя через сердце, как… кинжал. Я вновь опустил глаза к ребенку. Ребенок был завернут в белое. И я сразу понял, что если он и не будет любим… то ненавидеть его Сюэ Ян уже не… сможет. Но почему? И почему мы с мальчиком в черном, а они — в белом. И вдруг мне показалось… что это ненастоящий черный. Это… это же ночь. Ночь, раскинувшаяся над пенным морем, тоже черным от такой темноты. Но оно не черное. Рассвет… рассвета нет. Этот мальчик… лживая ночь. Сюэ Яном воображаемая. Рассвет… не может пробиться. — Впусти его… — шепчу, но уже знаю — не поможет. Не… сможет он. Этого ребенка если не полюбит, то хотя бы стерпит не сквозь сжатые зубы. А этого мальчика… полюбить не захочет. Но не знает, что всё же… может. Я замолкаю. Потому что мне ведомо, что для него впустить его в свое сердце означает отпустить тот кошмар. Обида грызет его, жестокая и преисполненная боли обида. Полюбить — значит отпустить. А он не отпустит. Он… боится, что его снова ударят. Он не отпустит. И с горечью я понимаю, смотря на мальчика: «Ты будешь страдать. Невинным и чистым, безгрешным… но ты обречен страдать. И мне не помочь… не помочь изменить причину. Но я повлияю на суть. Ты не будешь один. Уж это-то я могу дать вам обоим…» Я так боюсь… Я так люблю… Круговорот этих слов подобен вихрю, одно отражает другое. Это его… его слова. Они то мечутся, то упрашивают, то плачут. Слова, которые плачут… кто услышит? Нужно захотеть услышать. А этого не хотел… никто. Никто? Я подумал о себе. А почему я захотел их услышать? Не потому ли, что они сами пробивались ко мне? Нет. Он не умолял… он изначально пришел с великим горем, но он не умолял себя услышать. Он… утратил надежду данным-давно. И перестал кричать. Должен перестать и я. Перестать… вопрошать «почему и «за что». Он смеется… а я должен молчать. Но неужели над его печальным морем не разлиться чарующей песне, неужели в той тишине, что я создам, не родиться пению, выражающему себя не столько голосом, сколько чувствами? Этот мальчик… его сердце — эхо печальной мольбы. Я знаю это… чувствую. Потому что это развеявшееся эхо касается меня, и я о нем знаю. Это эхо… столько раз пыталось к нему, Сюэ Яну, пробиться. Но он всех их… «изгонял». Душил себя, терзал… и в одиночестве полном изгонял. Но если чему-то суждено пробиться — оно пробьется. Вот почему этот мальчик всё же был рожден. Я… тому причина, я его истинный отец. Это дитя не моего семени… это дитя моего света. Я — солнце. Из тяжелой черной земли он, как пробившийся росток, тянулся, пробивался сквозь почву, потому что за ней… был я. Сюэ Ян дал тело… я же дам жизнь. Не ему было решать, в какую землю зерно кинут… но мне, как солнцу, решать, пробьется он или нет. И я светил… отчаянно светил, согревал, давал знать: да, сюда, сюда пробивайся. Здесь… жизнь, уходи прочь из могилы его тела — твоя судьба ЖИТЬ. Для себя… но ради него. Потому что ты — эхо несбывшихся снов… эхо мольбы, которая была услышана. Ты… услышал. Не так ли? Растаяв звездным туманом, молитва вернула себя, как возвращает себя впитанная облаками земная влага. Ты так отчаянно пробивался. Но «быть» недостаточно. Тьма его ночи мешает тебе взойти, мешает… наступить рассвету. Рассвет… это же молодое солнце. Зенит — зрелое. Ты — это я… просто мной еще не ставший. Ему меня не затмить, я… сильнее. А ты еще так слаб. Но не бойся. Похоронен во тьме ты не будешь. Я обниму тебя, согрею, и пусть его ночь к тебе так холодна… но солнце на то и солнце, чтобы согревать других, а не себя. Потому что оно изначально… пылает. Его… согреть. Ведь к этому порывалась твоя душа? Ничто не случается случайно… я знаю это. Тяжело сквозь ночь пробиваться… но ты сумеешь, ибо ты — рассвет. А судьба рассвету — наступить, подняться. И даже ему это не превозмочь. Он не знает… он просто не знает, кто ты на самом деле в его жизни. Но ты уже есть, ты… пришел, это случилось. Он будет очень сопротивляться переменам, но даже если закричит и так до конца и не найдет смелости принять тебя… это не изменит того, кто ты есть. А я не дам забыть. Ты был рожден из горя, но с великой силой «изменить». И я не дам этой силе пропасть зря, не дам ей забыть себя… как это сделали с ним, Сюэ Яном. Он тоже наделен силой… которой «быть» не дали так страшно. А я… я просто стал видеть. И потому, что теперь я могу «видеть», не закрою больше глаза… на кого-то или на что-то. Свети… свети ярко, пробиваясь через его боль. Вас один шип роднит… но твой жасмином зацветет, тень блаженную на сгоревшего бросит, листвой нежной укроет. Веки опустились, точно закат. Дивный мир… я словно «между» оказался. Вижу его словно с трёх сторон. Вижу страдание и его причину. Вижу тьму… и скрытый в ней свет. «Его»… вижу. И пение слышу, текучее, лунным светом льющееся. Это мы… в этом потоке. Это о нас поется. Мы столкнулись, судьбе лишь ведомо, почему. Ты ворвался в мою жизнь прозрением, отрезвлением… с болью оторвало меня от лжи. Как я плакал… боль нестерпимая. Как оторвать от кожи что-то, прилипшее к ней. Но знал ли я, как сильно оно меня травит? Странный яд… не убивает, но бросается на других. Я словно… зло сеял, сам того не ведая. Сорвав с меня этот яд, оставив с ранами, судьба вернула мне тебя. И только тогда я понял, что раны мои не заживают… что на них, таясь, снова ложь прорастает. Им не затянуться… и вдруг я начал гореть. Но то странное было пламя. Больно… но словно бы омывает. Мои раны затянулись новой, чистой кожей. Для чего я выжил? Для чего так рвался жить ты? Мы снова встретились… но я уже зрячий. Я… «вижу» тебя. Мне этого уже не превозмочь, ничто мне не позволит отвернуться. Поднятые веки — рассвет. Ты рядом со мной… в белом. Это… твой цвет, всегда был твоим. Любовь ли… не ведаю. Я слаб, но могу долго сгибать спину, принимая удары. Возможно в этом и обрету больше силы… но во многом я так слаб. А ты силен в отчаянии. Оно делает тебя мятежным, ты… пробиваешься в слепой ярости и обиде. Я удержу тебя, я… обниму тебя. Кричи… я выдержу. Не стерплю — выдержу. Мой страх сильнее твоего отчаяния. Я так тебя боюсь… Ты встанешь, поднимешься. Взмахнешь волосами, лицо красно от ударов — и ни одной слезинки. Ты прямым взглядом смотришь во тьму, видя именно её, а не мираж пути Света, устеленного острым гравием и раскаленными углями. В том, чтобы быть подле тебя в такой темноте… вижу участь неслыханную своею дерзостью. Кто осмелится, кто решится? Безнадежное горе и отчаяние ломают навсегда, для иных же неожиданно становятся путем к вершинам духа. Я чувствую, что с такой невероятной болью во мне раскололось что-то, что не я. Я думал… не выдержу. Когда ты осознал, что люди и боги не услышат твоих криков, что не помогут, что… отвернулись, тяжкая ноша эта, тем не менее, была понята тобою даже не как вызов твоему свободному духу, а как прямая угроза твоему существованию вообще. И ты понял, будучи погребенным во тьме, что собственные силы — всё, что у тебя есть. И открылась в тебе такая жажда жизни, такой силы сопротивление, что и не поверишь, пока не увидишь, пока не узнаешь. А что же я? Во мне эта беда что раскрыла? Лишь то, что я удивлен, что… не «ушел», что не умер. Выдерживая удар за ударом, я даже испугался той решимости, отец и мать которой… страх, страх перед тобой, перед той истиной, которая мне открылась, ибо осознав её я утратил того человека, которым был, а того, кто был внутри «раскола» я не знал, а потому боялся еще больше. Но чем дольше был с тобой, тем яснее осознавал эту новую суть. Я не знал… что лишь сильная боль способна так освободить мой истинный дух, что всё померкнет, когда боль достигнет такой силы, что буду зависеть лишь от возможностей тела, даже не от разума, и тем более не от людей. Ты чувствовал то же самое? Когда горел, когда кричал… А я — трус. Во мне нет воли, нет решимости. Я лишь понял, что по силам мне выстоять удары или удар за ударом. Выстоять… однако не искоренить причину, даже сразиться с ней не могу. Но тебя измождает вечное сопротивление и пылающее в тебе отчаянное безумие. Ты падаешь в мои руки, и моя спина разгибается. Я могу стать тебе ложем, крепостью, защитным кольцом оградить — после того, как живой стеной был, на которую ты кидался снова и снова, точно штормовое море. И я могу… получается я могу… мои силы — щит, но он же и мягкое ложе. Я могу удерживать тебя им, нести тебя на нем… и закрыть, защитить от пламенного ветра губящей тебя пустыни расколотого страданиями разума. Боли, больше боли… я хочу умирать за нас обоих, умирать и возрождаться заново, находя новые силы, становясь всё сильнее. Гиблая оболочка раскололась, скрытое за ней явило себя. Ты как жнец, орудующий молотилом, лишающий зерна прежней формы, чтобы освободить форму иную, более зрелую. Бей… сколько хочешь бей. За мою незрячесть, за мое невежество — бей. Топчи, потому что больно самому. И я знаю, что ты не учитель мне, который осознает, что он учит; я сам… пропал в тебе. Я… выбрал, потому что твоя боль сделала меня зрячим. Если тебе просто легче станет — бей. А я буду тем, кто остановит тебя от вреда самому себе, только тогда и выставлю грудь, мешая тебе. А до тех пор — бей. Потому что я знаю, как велико твое несчастье на самом деле, ведь всё, что с тобой произошло, не позволит тебе… хоть когда-то стать счастливым. Ты сам… не позволишь себе, не решишься, страшась жестоких ударов. Всё человеческое с тебя ободрали, оставив одну лишь зияющую рану. Вот почему… бей. И бей много. Обессиль надо мной, упади… я поймаю, подниму на руки и отнесу в место покоя. Может быть, быть может… истязая меня свою боль изживешь. Возражать не стану. Потому что страдания снимают слой за слоем, и я становлюсь тем, который многим не по силам. А мне, хоть это и чудо… по силам. И если я понимаю, какого могущества эта сила и что я могу её утверждать самим собой… то таким человеком и стану. Подле тебя буду, покуда сам не уйдешь. Держать не стану — однаково мы чужие друг другу. Как два мира… или тени одного и того же. То, что отбрасывает тени, и то, что тень никогда не отбросит. Куда свет, туда и тень. Теперь понимаешь, кто ты? Спящий кот от поцелуя не проснется. Он должен сделать это сам.