Проклятый

Відректися, забути… то є доля з інших світів. Доля… а що є доля? Можливо… несамовито «бути». А можливо доля… то є я і ти.

Я звал его, но он не приходил. День, месяц, год. Уже и голос сорвал, уже и оглох, онемел… всё утратил — а он не приходил. Тогда я стал ползти по земле самого ада, не видя и лучика света. В химерной луне находил я отражение земли, к которой неистово полз, утраченный для самого себя, истерзанный… забытый даже для себя самого. Не просто забыл, а забыл, что забыл. И уже когда начал ползти забыл, для чего… а для чего? К чему сдирать и без того разодранную кожу о камни, к чему набивать рот черным песком, к чему терпеть хищных птиц, клюющих мне из разорванной одежды спину. Я сам себя забыл, я лик свой утратил… но продолжал ползти. Снова и снова, снова и снова… Боли уже не чувствовал. Горько улыбался, когда от изнеможения наваливался всем телом и спал, в неосознанной надежде что хоть так, ненадолго лишившись оков тела, обрету… свободу. Но что это такое? Мое тело при мне, я больше не ползу и не от кого убегать. Я… дополз? Но куда? И если не к цели своей, то почему остановился? Я просто… на короткий миг сознание утратил, а когда очнулся, подо мной уже не было черных песков пустынной дороги. Я никуда так и не дополз — меня просто подняли и отнесли в пустыню совсем иную, которая, по существу, и стала моей свободой. Но почему я тогда почувствовал себя пленником еще большим, почему сердце мое так сильно забилось в груди, почему неумолимая отрава стала литься из собственных чувств! Я снова закрою глаза, а потому возьми меня на руки и вынеси на ту черную дорогу, дабы я снова мог ползти. Я не знаю куда, уже не вспомню зачем… но в этом незнании мне не так страшно, как рядом с тобой. Ты словно стена впереди — не преодолеть. И это «не преодолеть» лишило меня ума… Сюэ Ян открыл глаза. Всё то же звездное небо над головой. Словно песчинка в стеклянном шаре, лишь стряхни — и вихрем закружится виток, взлетит, изогнется. Красиво… Он видел звездное небо как верх стеклянного шара, в котором покоился на дне, среди светлого песка, похожего на снег. Но никто не встряхивал, и хаос оставался безмолвным. Сон, который он увидел… он даже не мог понять, был ли то сон или же прошедшая явь. Он не мог вспомнить такой ночи, как та, что ему привиделась во сне, если то был сон, однако слишком четко увидев её, так глубоко ощутив не был уверен, явь то или выдумка. Он не помнил, чтобы Синчэнь так уходил, и тем более не помнил себя, столь убитого горем. Горем?.. То было горе. И не потому, что «мужчина» ушел, а потому что… просто ушел. «Кто ты… — думал он, и ночь обтекала его, как упавшее под недра волн обтекает вода. — Кто же ты такой… что ты вообще такое, что ты?» Сердце билось быстро. Холода не чувствовал, но дрожь была. Глубокая, идущая не от мышц и нервов, а от крови. Источаемая ею, ею же и неслась, раз за разом проходя сквозь сердце не как стрела, но как что-то слишком горячее и невыносимое. Хотелось остудиться, вот почему холода и не ощущал. Ночь забирала это тепло, а его было так много, что до конца отнять так и не могла. Заберет, заберет эти душные веяния его крови, источаемые порами тела, попытается пробиться холодом — и не может. Новый душный заслон, новая волна. «Не человек ты, — шептала он, — страшно…» Ей бы прогнать его, да не может, хоть и пытается, но всё же не может. Так Сюэ Ян и сидел, неплотно укутанный в собственное одеяние. Ночи этой поры года совсем теплые, но у воды, да еще и с таким чистым звездным небом, вполне могут вызвать переохлаждение, тем более что он купался в воде. Но этого не происходило. Его тугая, лишь внешне кажущаяся тонкой кожа, была плотно стянута на теле. Резанешь по такой — и кровь струей хлынет, брызнет, выстрелит едва ли не как яд змеи. А может и прожжет даже, как отрава, кислота, кто его знает. Этот человек был полон секретов куда больше, чем боли, но то были секреты даже для него самого. Его волосы сливались с ночью, глаза сливались с ней, брови и ресницы тоже. Но всё равно он был ей чужой. Белая тугая кожа походила на призрачное сияние месяца — нечеловеческое существо. Стоит замереть у окна при лунной ночи — и чужие глаза вздрогнут, приняв этого человека за видение или призрак. Обессилит разумом от страха, сорвется, нападает… «А может, я и хочу умереть, — думал Сюэ Ян, — может, всю жизнь так отчаянно полз именно к могиле. Но к той, которую утвержу сам. Не хотел умирать под ними. Терпел и то, что задыхался, унижался, сходил с ума. А вот умереть… уж если жизнь прожить по своей воле не дали, так дайте хоть по этой самой воле умереть. Даже последние собаки имеют свободу отползти в укромный угол, чтобы испустить дух. Так что же, в ваших глазах я хуже самой паршивой собаки?» Но о смерти не думал, ведь смерть — это тело, а свое тело он упрямо тащил за порывами духа, уж скорее это он полз, таща за собой израненное тело, нежели полз бы дух, хотя и шел первым. После рождения ребенка посчитал, что навсегда его утратил. Но… ослабило ли это ношу его душе? Нет, вот она — он всё еще тащит её, всё еще зависим. Опустился и до того, что по своей воле стал ублажать плоть, принудив к этому другого. Зачем, ради чего? Сам не знал. Но чувствовал, как адовый жар плавиться под жаром другим, живым и терпким, от которого исходила не вонь потного тела, а что-то… необыкновенное, что опутывало язык и сжимало его края и корень, из-за чего чувство голода превращалось в неудержимое желание. Снова и снова… как гибель, от которой бежишь и которая тебя всё не настигает. Снова и снова… Снова и снова. Вспоминал прошлую жизнь. Не ту, где калечили, а ту, где калечил он. Вины не ощущал… и никогда не ощутит. Когда собственное рабство велико, нестерпимая жажда разнести его по миру, как отравленное семя на всход, точно такое же, которым Сун Лань отравил его лоно. Он не хотел рожать этого ребенка, он хотел убить его, как и всех своих остальных детей. А сколько их было, этих детей… не безразличные, пожалуй, только ему одному, ведь лучше не рождаться вовсе, чем разделить такую страшную участь насилия и сиротства, лучше существовать в более благом мире, чем в том, где появишься на свет вот так. Но ведь случилось же, что одному ростку таки удалось пробиться. И он правда был силен. Выдержал и холод, и лихорадку, и заражение, и безумный жар. Всё, всё выдержал… родился. После этого Сюэ Ян должен был перестать для себя существовать. Но по какой-то причине этого не произошло. Не изрыгал он от злости и отвращения кровь, не отказывали его внутренние органы. Даже душа… как-то плавной тенью упокоилась. Но разум был повержен силой этого отчаяния. Родить «его» ребенка… тут даже важно не то, что его, а что именно им, то есть телом. Отдать ему плоть и кровь… точнее утратить из-за него часть плоти и крови. Это существо росло в нем, продолжит расти и извне. Еще и защитника столь жестокого имеет… и как жить? Сюэ Ян не знал. Тот же вопрос он задал себе, когда очнулся в похоронном доме, когда понял, что в «надежде», когда понял, что ребенок не умер, а выжил… и хочет жить. Задавал себе он тот же вопрос, когда возвращался в похоронный дом. Что ему мешало уйти, почему остался? Потому что единственный хранитель его секретов был слепой, изгнавший себя отовсюду заклинатель с хрупким разумом и хрустальным сердцем. И эти вещи были так же разрушены, как и сам Сюэ Ян. Роднило ли это двух мужчин? Нет, только не таких, как они, только не таких, которые повстречали друг друга так, как они. А роднило их… что-то на завет похожее, где один наследует, а второй бережет. Вот только понять… оба были не в силах. Как слепые котята пищали, успокаиваясь лишь в лодочке ладоней, подобравших их. То была колыбель для сердец, не иначе… вот почему он не ушел. Сам не понимал и еще очень много лет не поймет. Еще года и года будет осознанно сопротивляться этому понимаю, ибо оно уничтожит сопротивление и раскроет слабые места. Не хотел этого… боялся. «А коль мы враги с тобой, так врагами и будем оставаться. И кто-то кого-то однажды задушит в тихом омуте снов…» Сюэ Яну мерещилась жизнь, которую он не прожил. Жизнь, в которой его тело принадлежало ему. Но душа… была безнадежно растоптана. Ему мерещилось, как он умер в большой, но печальной любви к человеку, который так и не принял его, отверг тем способом, против которого нечего поставить. Отверг… сбежав в мир лучший, где нет его. И видел Сюэ Ян, как долгие годы жил поиском его души и умер, так и не достигнув её. Умер, держа в руке, как талисман, что-то хрупкое, прошедшее вместе с ним через занавес ушедших лет. Сладкое… и единственное. Да, единственное, цвета поблекшего янтаря. Словно… крохотное солнышко, уснувшее навеки. И он смотрит на эту сладость, испуская свой последний, самый хрупкий дух. Испускает на это солнышко, словно бы только так и будет принят — невинным, хрупким… бесконечно любящим. Я люблю тебя… Слезы сами ринулись из глаз. Любовь… равна ли волна целому океану? Тогда как любовь может возместить все несчастья, все надежды, каждую часть себя, вложенную в обман или отнятую силой. Любить кого-то… роскошь неслыханная. Смотреть влюбленными глазами, светящимися изнутри сиянием самой души. Любовь сияла в его глазах… и что? В этом ли мыслимое счастье? Когда не ждешь её ни от кого, не ждешь её и от себя к другому. Разве такой, как он, может полюбить? Для него любить — это добровольно с собою расправиться. А он хотел жить. Это значило лишь то, что, либо любовь погубит его жизнь, либо его истинная любовь воплотит себя в его величайшем стремлении жить. То есть… когда порывы жизни земной найдут себя в порывах настолько вознесенных, что наконец-то увидит он, чем на самом деле хотел жить — собой, истинным собой, в свободе личностной и самовыражения, обласканный нежностью, принятием и… и как же этому быть? Он искал жизнь, но его преследовала лишь смерть. Теперь его ничего не преследует… один лишь слепой рядом с ним, неспособный чарам его тела сдаться, неспособный увлечься красотой его лица, даже запахом. Простой, как трава, и такой же хрупкий. Дерни — и сразу же сломаешь стебель, запах живный в нос ударит, что захочется в эту траву кинуться, как котенок, выгнуться, ласке её отдаться. Как же пахнет… Вспоминались ночи, проведенные в скошенной траве, рассветы, которые встречал там же. Простая и бесхитростная трава манила его, и истинная её сила была в том, что, как её ни срезай, как ни мни, она всё равно будет расти, пробьется где угодно, бесконтрольно будет расти до тех пор, пока стоя в полный рост в ней сможешь спрятаться. Где же еще найти такую неистовую жажду жизни, как не в ней? Простая, простая и бесхитростная трава… но вся земля ею укрыта, сквозь камень пробивается, скошенная и то манит, а там, где скосили, растет вновь. «Он» тоже был бесхитростным, простым… и таким многогранным. Сложным, непостижимым… красивым. Даже вопреки слепоте своей всё равно был… красивым. Имеющие глаза да увидят… а что же видел он? Неужели и правда одну лишь тьму? А людей как видел? Тепло ведь их ощущал… значит, через тепло и видел? А его… его как он видел? Касаясь, целуя кожу. Сюэ Ян замер. Вспомнилось ему, как он, склонившись к его затылку, плакал и целовал глубокие шрамы на месте метки, вырванной силой воли и страшной, почти сокрушающей боли. Так робко и осторожно касался губами… и плакал, словно то были его ранения, его мучения. Сюэ Ян услышал и ощутил это, едва пробившись разумом сквозь занавес своего телесного помешательства. И резануло по его сердцу в тот момент даже сильнее, чем он — ножом по месту слияния двух проклятых… Поцелуй меня… Он вспоминал свой сон. Так и не смог разобраться, было или не было… но так по-живому видел, так чувствовал, что себя уже за сумасшедшего принимал. Даже его страх перед ребенком в том сне был настолько живым, что и от собственного не отличишь. И Сяо Синчэнь ведь не любил спать на спине, хотя, будучи даосом, непреложную истину положения тела для сна знал, однако всё равно ей противоречил. Любил он спать на боку или на животе. Сюэ Ян же, не будучи даосом, предпочитал спать на спине, когда дух не был потревожен, и в сжатой позе эмбриона, когда страдал или был напуган. Словно пытался сжаться до размеров той колыбели, в которой девять, или может меньше, месяцев был в такой уютной и теплой безопасности. Поцелуй меня… Сяо Синчэнь никогда его не целовал. Ведь они не занимались «любовью»… к тому же, это было по принуждению, угрозам, проклятиям. Он брал его, но не как любовника. Сюэ Ян, разумеется, принимал его далеко не как любимого человека. Спал с ним, чувствуя великой силы облегчение и… что-то еще, душное, но манящее, красивое и плотоядное. Принимал его в скрытые, таинственные недра своего тела, впускал туда, куда по доброй воле никому врат не открывал и не открыл бы… «Зачем?» Этот вопрос, но с разным подтекстом, задавали друг другу двое. Зачем… зачем, зачем. Это даже не твой ребенок. А я так вообще не тот человек, которого можно назвать своим. Не с тем, что со мной сделали, не с тем, что я сделал другим. Так зачем? Что изменится? И что изменилось? Зачем мне раскрываться для тебя, зачем мне отдаваться тебе? И зачем тебе брать меня, зачем принуждать себя, должно быть, сжав зубы. Плач над шрамами всплыл в его памяти. Сяо Синчэнь был так непохож на других мужчин. Он умел остановиться, похоть и зверство не властвовали над ним. Он так тонко чувствовал его настроение, умел прижать его в нужный момент, а в необходимый — отпустить. Прекращал, если Сюэ Ян просил, не останавливался, пока его не насытит. Ничего не говорил, даже не пытался мстить, отыграться за свое унижение в моменты, когда Сюэ Ян так не властен над собой. Что же, что же ты за человек такой… слишком дивный, слишком странный, скучный в своем постоянстве, загадочный в своем молчании. Он молчит, всегда молчит, но в том молчании смысла и красоты было больше, чем во всех разговорах мира. Он молчит, склонившись над чем-то или подняв голову к солнцу… а Сюэ Яну казалось, что не тишина вокруг, а словно тихая трель смущенных, румяных колокольчиков звенит вокруг, таких робких, что даже ветер не находит смелости излишне их потревожить. И когда тихая трель всё же звучит, то не ветер тому причина, а сами колокольчики. Что-то встревожило их, как тревожится сердце, и водограем запела робкая их музыка, безнадежно далекая, но такая близкая. Руку протяни — и коснешься, руку протяни — и достанешь. Но он был неподвижен. Его молчанию он противопоставлял свою неподвижность. Странно, что человек его нрава мог быть настолько неподвижен. Замрет, застынет, и хоть кричи — не сдвинешь. Будет лишь смотреть, глазами неподвижными, нечеловечески красивыми. Но в тех глазах не зрачки, а омуты, да такие черные, что сам свет поглощают. Рискни, погрузись — то будет смерть твоя, навсегда, навечно. Сяо Синчэнь не знал, что однажды в них уже окунулся. В тот самый день, когда впервые увидел его, когда замерла душа от красоты такого лица. Но глаз мало, а в его случае одного лишь взгляда было недостаточно. Потому что судьба его была в том, чтобы упасть в эти омуты иначе, пропасть в них не навечно, а до тех пор, пока не выберется на берег то, чем он себя не знал, то, что было им едва ли не воскресшим в самом себе, на пепелище того, кем он был. Что же Сюэ Ян о нем помнил? Лишь одно воспоминание имел перед глазами. Глаза не сердце, сквозь них проходит всё, не задерживаясь. Но всё же… то была белая лента в его темных волосах. Белая, как и путь, по которому он шел… как он тогда думал. А у Сюэ Яна, в момент их первой встречи, вокруг широкого пояса на талии был повязан красный шнурок и красная лента слегка кольцевала эту талию, заворачиваясь в небольшой бантик на пояснице, концами длинными спадая вниз, ветром ласкаемая, точно шелк красавиц из Домов блаженства. Он был так красив… они оба были красивы. Как кровь и молоко… невинность и жестокость. Но кто же мог знать, что то было отражение не своего нрава — носили они… отражения друг друга. Вот почему Сяо Синчэню Сюэ Ян мерещился в белом, вот почему действия Сяо Синчэня породили такую, в ответ на них, месть Сюэ Яна. Потому что это Сюэ Ян был невинным… а Сяо Синчэнь жестоким. Потому что кровь проливали у самого Сюэ Яна, а белым шнурком, пришедшим его задушить, обладал Сяо Синчэнь. Он носил в волосах его невинность, в то время как ребра Сюэ Яна кольцевала его жестокость. «Все мои ребра на месте, — шутил тогда он, словно то была не битва, а встреча старых друзей. — А ты, видимо, пришел, чтобы их не досчитаться…» На всю жизнь Сяо Синчэнь запомнил те слова. Позабыл о его участи сразу же, как вырезал храм Байсюэ, и Сюэ Ян. Плохо, когда кровь с молоком сливаются. Но еще хуже, когда воображают себя другим. Теперь кровь с молоком слилась только в лице Сюэ Яна, в его красивом светлом лице и чувственных красных губах. Но Сяо Синчэню этого уже не увидеть, ведь он больше не мог видеть… так, как видел раньше. Значило ли это, что такой же судьбой, как с омутами, и эту кровь с молоком ему было предначертано познать иначе? Спешила ли она к нему, прячась за непроглядной чернотой лесов, задыхалась ли от желания быть «увиденной»? Она молчала — вот, что на самом деле происходило. Но даже когда «молчание» иссякнет… места для любви всё равно будет не найти. Не тогда, когда кровь принимает себя за молоко… и не тогда, когда молоко, растерзанным и одиноким, плачет солеными слезами, участь горькую оплакивая… в тишине чужого сердца. Потому что именно с таким сердцем он к нему пришел. С таким сердцем он пришел его убивать.