Проклятый

Ненависть… она всё же нещадно распирала. Как пышный цветок распускалась, охватывая собой даже не те просторы, где могла уместиться любовь, а просто расползаясь, словно тени по выжженной земле. Ненависть приходит на смену любви… но когда самой любви не было, то на что тогда упали её тени? На горе, на боль… на страдания, несчастья, крики и слезы. Не дали пробиться любви — взамен пришла ненависть, и в её черных просторах найти защиту и спасение душе, чье тело тоньше крыла бабочки, чья кровь прозрачней детских слез. Без любви, без надежды… и ненависть станет шатром, который, если и не спасет от наступления бури, то даст возможность хотя бы перевести дух. Молнии свои белые стрелы мечут, бури поднимают волны и валят деревья, ветра терзают облачное небо; лиловой чернотой, словно обмокнутой в красках кистью, затемняют и глушат. А где-то там, возвышаясь в недостижимых просторах, вечно сияет солнце. Пусть не всякая буря вечна, однако даже самой кратковременной под силу затмить солнце. А когда она вечна… то разве можно назвать солнце всесильным? Капля дождя тушит его, ветер прогонят прочь, облака, заслонами темными, его власти перечат. В чём же тогда истинное могущество, на что опираться? Но, если так подумать, то ни в вечном солнце, ни в вечных бурях жизнь… невозможна. Будет только солнце — всё сгорит, будет только буря — всё сгниет. Жизнь — это вечное противостояние стихий, в их борьбе и зреет этот плод, плод самой жизни. Он зреет, наливается… и подобно ненависти, налившись, всегда упадет. А дальше… а дальше смерть, всё те же плоды противостояния. Поэтому борьба, как таковая, не могла быть одной лишь ненавистью, хотя актом любви её тоже не назовешь. Или… или о любви мы ничего не знаем? Быть может, мы ошибаемся в том, чему нас учат? Быть может, сама любовь — это вечный акт противостояния противоположностей, и их борьба далеко не натравленность друг на друга, а… акт любви? Быть может, это нам видится, что они сражаются, а на самом деле… любятся? В минуты покоя, коих в этом месте было всё чаще, порой перетекая в дни покоя, а не просто в минуты, Сюэ Ян задумывался об этом всё чаще. Убезопасив себя и укрывшись покоем, больше не было нужды вести напряженную работу ума за желанное выживание, поэтому его мысли стали течь плавнее, мягче… вдумчивей. Ненависть приносит наполненность лишь тогда, когда благоволят этому условия. Как если бы война шла вечно… или не было бы другой жизни, кроме войны. Но стоит вдохнуть мира, хотя бы чуть-чуть, и ты… теряешься. Твой опыт говорит тебе бежать, прятаться, нападать. А в мире так тихо, так покойно. Опыт становится бременем. А в людской природе сбрасывать с себя бремя, а не смиряться с ним. Даже в этот покой, волей случая обретенный, Сюэ Ян поднялся не с радостей, не со счастья — а с унижения, едва ли не с того света, с долгого пути борьбы, который по какой-то причине остановился в этом похожим на призрак городе, отдаленным от всего света чашей вулканических пород. Счастье, впрочем, можно обрести и в страдании, ненависти, если борешься изо всех сил, сил этих не жалея, в каждом рыке и взгляде своем выражая непоколебимую волю к жизни, имея знание, что она твоя, что никто не может накинуть на шею шелковый или железный зашморг и сказать: «Ты мне принадлежишь, а не себе, у тебя ничего нет». Но он знал, что у него есть — он сам, и так было всегда. Все блага, которыми был наделен, такие как хрупкость сердца, тонкость чувств, грани любви, сверкающие и без солнца… всё отняли, растоптали, унизили. Не он потерял — отняли, разграбили, задушили. Всё, что у него осталась — это его жизнь, его поразительная воля к жизни. Каким бы бременем ни стало тело, но он понимал, что, бремя-то, на самом деле, не оно, а те, кто обернул его слабости себе на потеху. Что ему с того, что он мужчина, носящий в себе «ребро» Адама? Он бы жил с этим, он мог спокойно с этим жить, по справедливости обретя какое-то утешение от другого любящего сердца. Но на пути ему встретились одичалые волки, и несхожесть с другими, причем скрытая физически, стала проклятием. Учуяв неспособность к сопротивлению в определенный промежуток времени, они ударили в это хрупкое место, разворовали его, растоптали, обесчестили. И вместо того, чтобы пасть под этими тяжелыми, срамными, унижающими ударами… его воля к жизни взыграла с такой силой, которая поразила бы даже его самого, если бы не был он так занят тем, чтобы вырывать себе жизнь день ото дня, год за годом. Потому что даже знание собственной никчемности, впрочем, зачастую внушенной, чтобы лишить сил, может сделать нас великими, поднять над немым ревом злой силы в этом мире, который ведает о слабостях, но страшится силы. Такой силой для Сюэ Яна стала его поразительная воля к жизни. Его, росток, можно сказать, уничтожили, не дали вырасти таким, каким он должен был вырасти. Но с корнем не вырубили. И тогда этот росток, чувствуя, как от скрытых даже от его собственных глаз корней в него вливаются силы из источника чего-то безграничного и необъяснимого, из колыбели едва ли не самой души, воспротивился той гиблой участи, на которую его обрекли через его тело. Ярость поднялась бурей, кровь живительной влагой затопила разум. Цветок стал отравой, горькой полынью, ядовитым плющом. Чем сильнее унижали, чем больше пленяли, тем более буйно разрастался этот плющ. Да, сжимал собственное горло, да, порой лишал рассудка. Зато других… резал, резал как свиней, как собак безумных. Что же это были за силы, что же это были за корни? Даже Сюэ Ян не мог сказать. Он и сам не мог достойно объяснить суть своих нечеловеческих и надчеловеческих усилий собственной души, которая не давала ему спуску, которая топила разум в ненависти, но лишь бы… прорывался он сквозь эти тернии, лишь бы бежал, лишь бы полз, из последних сил, даже землю жуя, но всё же полз. Откуда, откуда же в нем были такие силы, в чем было их предназначение? Неужели в нем едином жизнь так противилась смерти, неужели в нем одном она взыграла ярче, чем у самой матери-природы, где без круговорота «жизнь-смерть» не было бы на земле ничего существующего. Но разве лишь в крайностях была суть любого, что существовало? Помимо этих крайностей… нет, мы упускали другую истину, а именно ту, что между этими крайностями было. Трансформация. Перемены. Движение от чего-то и к чему-то. И когда определенной формы жизни, скажем человеческой, уже недоставало, чтобы двигаться дальше, в пределах способностей, которые и позволяли зайти дальше… смерть становилась не несчастьем, а методом перемен, предвещающих новый виток, новую… судьбу. И все пути, которыми она могла бы провести, давая опыт, память… новые грани бессмертной души. В надчеловеческих стремлениях души, люди, в глазах иных, становятся едва ли не воплощением божества. Потому что чувствуют они, чувствуют эти таинственные силы, которые превосходят обычную человеческую природу, где жажда жизни идет не от сил души, а от вечного страха смерти. А вот Сюэ Ян… смерти не боялся. Он даже хотел умереть… но не раздавленным, не униженным! В борьбе, в ярости сопротивления готов был он быть поверженным, в нечеловеческом усилии над противостоянием своей жестокой судьбе, с ревом и черным блеском глаз своих, с яростными словами ненависти всем врагам своим. Он уже давно понял, что из-за своей физической участи никогда не сможет жить в мире, а раз не сможет жить, то хотя бы умрет так, как и существовал — в борьбе, в прорывании сквозь колючие тернии, в мести обидчикам, в ненависти ко всему, что его свободу угнетало и унижало. Ненавидеть, ненавидеть… и тем выражать униженные дары своей души. Никто легко его не возьмет, а кто поневолит, возьмет силой, тот будет растерзан. Ничего в нем им легко не дастся, а даже если и урвут от него кусок, вырвут его своими зубами, он отплатит той же монетой, и тем куском, что они урвали, он же их и удавит. Он готов был собственное тело приносить в жертву раз за разом, если потребуется, но жадную волю свою исполнить, воплотить, утвердить. Никто не обидит его безнаказанно, и если богам всё равно, тогда обретет он силы, чтобы самому вершить суд. Он осознавал всю ту грязь, в которую его втоптали. Осознавал и моменты, когда, подавленный слишком долгим или сильным насилием имел слабость опустить руки. Помнил, как лежал, словно труп, но обессиленному телу противоречил закипающий разум, который твердил: «Вставай. Вопреки этому проклятому миру — вставай!» И он вставал, вставал именно «вопреки», а не ради чего-то, поднимался, грязь стекала с него, как дожди. Не отмыться… но тем сильнее была ярость! Сделал из этой грязи себе доспехи и кинулся в яму, полной крыс, чтобы стать крысиным волком. Кем угодно готов был стать, лишь бы их всех пожрать. Всех и каждого, всех, кто душил в нем это дыхание жизни, каждого, кто посмел бы воспользоваться его личной бедой. И потерял себя в этом аду, а что не потерял, то отобрали… но безграничная воля к жизни осталась. Единственной осталось. Всё умерло, любовь умерла, даже ненависть и та к земле прижалась… а воля к жизни осталась. Силу своей ненависти он недооценил именно в похоронном доме. Там же ей и пришлось прижаться к земле. А всё из-за… человека, который был необъясним в той же степени, что и его собственная воля. Не его, как раз, действия были необъяснимы, с ними всё было более, чем понятно. Он сам — вот что было загадкой. Из его слабостей сочились воды, но слезы то были или кровь… словно бы всё едино. Он был слаб, но его слабость имела до того странное упрямство, словно то великая сила, имеющая прорыв больший, чем это ожидалось, не являла себя открыто, пряталась за заслонами, диктуя себя через удивительно упрямство и… веру. Сяо Синчэнь во что-то верил — и в том был источник его силы, понять который Сюэ Ян так и не сумел. Он то был твердым, как скала, а то прогибался; мог заплакать, а мог задушить молчанием так, что ноги подгибались. Он словно прогибался под волны Сюэ Яна, но не вторил им, и утопить себя не давал (а может уже давно был ими затоплен, но никто этого не понял). Он тонко чувствовал перемены в их движении и словно тень направлял себя следом. Дивный, страшный человек! Сюэ Ян его боялся, но то был не страх слабого перед сильным, добычи перед хищником. И какого шока ему стоило узнать, что боялся он не человека, как такового, а… «Прости меня!» Тот сон не давал ему покоя. Как, как же он испугался того, что Сяо Синчэнь уйдет. Почему, ну почему именно этот страх, откуда? Кто он такой, что он вообще такое?! Вспомнились мысли о противоборстве противоположностей. Да, они двое, без сомнения, были наиболее яркими противоположностями друг друга, но оба запачканные: один жестокостью, второй — невежеством и ложью. Разве Баошань Саньжэнь так жестоко его обманула? Да, она учила его, но как применить и распределить эти знания, Сяо Синчэнь… решил сам. Он сам себя обманул прежде всего потому, что считал себя идущим по пути Света. Но как разграничить свет с тьмой, когда о тьме ведаешь лишь её верхний слой? Вот в чем была его ошибка. Сюэ Ян стал жертвой мира, а Сяо Синчэнь — своих иллюзий. Сюэ Ян должен был вырваться из него, а Сяо Синчэнь наоборот — войти, чтобы всю глубину своего невежества познать. И он познал… через этого человека, через те чувства, которые тот в нем вызвал. Он вошел в этот мир и встретил там его. Не ему ли и вывести его оттуда? Сюэ Ян ощущал свое бессилие. В нем кипели сильные энергии, тем более посеянные другими людьми и диктующие себя ненавистью. А Сяо Синчэнь, с его тихой гаванью дома похорон, выступил как бы ограничивающей структурой, такая себе смирительная рубашка для буйного пламени. Это ограничивало прежнюю свободу действий Сюэ Яна, не давало ни метаться вдоволь, ни выиграть более хитрым способом. Его ненависть просела под силой этого молчания. Он боялся Сяо Синчэня… хоть и кусал его, довольно больно причем. Но эти укусы Сяо Синчэнь терпел, а вот иные… и именно тогда Сюэ Ян и пригибался к земле, чувствуя его истинную силу. А что же Сяо Синчэнь? Он лишь приноравливался, он не был уверен в себе. Знал лишь, что при потребности превратится в стену, но как решить саму причину этих всплесков не знал. Потому что понимал, почему Сюэ Ян такой, и что вся его боль бросается вырваться наружу, и он выпускает её, проигрывая ей, выпускает, чтобы хоть немного облегчить дыхание. Что такому противопоставишь? Ничего. Остается лишь принять неизбежное, тем более что никакой дождь не будет идти вечно. Действительно не будет. Потому что речь шла о столкнувшихся противоположностях, а это не могло… не «рождать», а «что» уже не имело значения. Они сталкивались, и это порождало процессы, от них самих скрытые. Сюэ Ян уже ощущал в себе эти перемены, но противился им из упрямства и страха перед неизведанным. Сяо Синчэнь же перемен внутри себя ждал и жадно всматривался в них, чтобы понимать, какой он человек. Он всю жизнь жил в невежестве, а значит и вовсе не жил. А сейчас он жить может. Его страдание, по сути, тоже было «счастьем», ведь он имел свободу быть собой, не убегать и не прятаться. Он тоже открыто выступил против чужой тирании, но понимая, в чем её истоки, с убийственным порывом броситься не мог. Он имел какую-то необъяснимую веру в то, что они попросту исчерпают себя, а почему исчерпают, потому что больше нет источников для их подпитки. Сюэ Ян вырвался из оков своей прошлой жизни, он замер в тихой гавани, остановился мыслью. Правда, единственным, что не отпустит его, увы, останется ребенок, и именно от него он будет черпать свою ненависть и свою боль. Но остальное… остального уже не было. Был только он, этот странный человек и связь, которую не объяснишь. Эти двое никак не могли сойтись из-за эмоций, но если бы чувства были правильными, то и отношения тоже были бы правильными. В этом смысле их отношения были более трудной связью, чем та, которую можно перетерпеть. Терпеть… это тоже вид противостояния. Они оба терпели друг друга, находясь в невыгодных, почти условиях заложника. Что Сюэ Ян, который попал к нему искалеченным, так еще и долгое время после оставался таким, что Сяо Синчэнь, который не мог его бросить ни до, ни после, ибо всякий раз Сюэ Ян был почти при смерти. Но когда пересилил это состояние… уходить навсегда не стал. Может он мстил так, что вечно был рядом, потом пришла на ум месть ребенку, а перед тем — к себе самому. Сказать, что Сяо Синчэнь боялся, что Сюэ Ян убьет его? В том состоянии, в котором заклинатель был, он если чего и боялся, то точно не смерти и не от этого человека. Он был другого мнения о жизни и не порывался умереть в противостоянии, врываясь в него откровенностью всей своей воли. Он вообще не думал о смерти, он был ближе к жизни, чем к смерти. Сюэ Ян же всю жизнь выживал, а потому тихая гавань, в которую он попал, показалась ему едва ли не адовым кублом. Потому что долгое время стремясь к чему-то и наконец обретая это не понимаешь, что с этим делать. Потому что тот путь, который ты прошел к этому, изменил тебя, сформировал, сроднился с тобой. И когда Сюэ Ян наконец-то обрел «покой», он совершенно не знал, что с этим делать. Ему была дана полная свобода во всем, чего бы он ни захотел, Сяо Синчэнь не был ему ни надсмотрщиком, ни другом, ни даже врагом. Словно двое, напрочь никому ненужных людей, вдруг оказались в одном месте, и само место перестало иметь смысл… а вот то, что они там были — да. Двое истерзанных жизнью людей, измученных не столько одиночеством, сколько побегом от него. Разве не так? Не потому ли душа людская способна к высшей силе сопереживания, потому что сил этих столько, что они даже давят, без применения вынуждая ощутить опустошенность, нереализованность? Не по этой же ли причине своей нерастраченной широты души и таких качеств, Сяо Синчэнь так страстно стремился помогать нуждающимся, утверждать справедливость в этом мире? И не потому ли Сюэ Ян так рвался к жизни, что в смиренном поражении, в этой удушливой змее, он бы оказался один на один с силой такой пустоты, в такой бездне, что тоже не смог бы дышать. Один бежал к чему-то, а другой от чего-то — но оба из-за и от одиночества. Сяо Синчэнь не имел реализации своих чувств и эмоций, но имея большое сердце выбрал помощь другим, через это насыщая столь широкие просторы своей души. Сюэ Ян, не имея выбора вообще и которого всё приближало лишь к жестокой гибели, рвался навстречу своей безграничной воле к жизни, которая была как свет перед его глазами, и он рвался к этому свету, нисколько не зная, куда он его приведет. Это было его светило, направление его жестокой жизни. Судьба была безжалостна, она била его, била, пригибала к земле… а он всё поднимался, снова и снова, снова и снова, так, как если бы лежать в этой яме настолько противоречило тому, чем он был, что даже не ненависть, а чистое отвращение и омерзение гнали его прочь из этой мертвой пустоши, этого предбанника самой смерти. И всё же был момент, когда он был готов покончить с собой. Когда… родил мальчика. И уже занес меч… что же его остановило? То уже была не воля к жизни — другое взяло над ним власть. Любовь? Ненависть? Впервые в жизни рядом с его бедой оказался человек, который в этой беде его не оставил, который был рядом с ним, все удары его судьбы с ним разделяя. Вот что его в тот момент остановило. В его кажущихся на тот момент вечных дождях, вдруг пробился солнечный свет, нарушив столь печальное падение соленой воды, стекающей по белой равнине его обескровленных щек. Впервые в жизни с ним рядом кто-то был, с его бедой, с его болью. Но не от благодарности Сюэ Ян остался. Просто он ощутил… движение чего-то, словно какие-то процессы сдвинулись. Они поменяли привычность в его мыслях, поменяли привычность в понимании даже того, что видели его глаза. И дом стал казаться чем-то гораздо большим, и небо над головой стало шире, а этот человек… что с ним было не так он не мог понять. Но притяжение между ними уже ощутимо натянулось, взыграло, напряглось. Это порождало эмоции, пусть даже гнев или злость. Но они не выливались в привычную ему ненависть и презрение. Он не мог ни любить, ни ненавидеть этого человека, а потому страшно метался в непонятливости того, что происходило. Сяо Синчэнь ждал искупления. Сюэ Ян был страшно потерян. В противостоянии их слабостей и зарождалась жизнь, ими незамеченная, плоды которой еще были слишком малы, чтобы понять, чем же они станут, чем на самом деле были. Никто из них уже не мог жить жизнью, которая их и создала, но всегда ли, изменив русло, вода остается прежней? Вода всегда чистая, грязной её делает лишь дурное слияние рек или нечистый ручей. Но, если она попадет в русло, устеленное лишь песком и камнями, которые очистят прежде мутные воды, разве не вернет вода свою прежнюю чистоту? Не в том ли смысл, чтобы не измениться, а… вернуть себя. Две реки слились, а русло только одно. Так в чём же суть, души исток.