Проклятый

Я прошепчу тебе слова о том, что названо любовью… Жаль лишь, что прошепчу их там, где от тебя жестокой смертью буду отделенный…

Я… не слышу. Он обнаружил себя замершим… и дрожащим. Дрожь поднималась от нижних частей тела, хотя больше всего была сфокусирована не в стойке ног, а в руках… вытянутой по принципу фехтования руке. Она была вытянута, словно бы он… пронзал кого-то мечом. А потом вспомнил, что произошло. Черное дыхание смерти подуло ему в лицо, он ощутил его так отчетливо, как если бы оно было прямо здесь… или шепнуло ему из другого времени, другого места, в которое он, возможно, ступил. Это был удар… в спину. Подлый, пронзающий так близко у сердца. Удар со спины… в то время как он нападает на кого-то спереди. И он знал, что пронзил, даже ощутил ту губительную ярость, словно наконец-то добил человека, который не просто мешал ему — а который был угрозой тому, что было ему самому так дорого. Мысленно он ощутил, что это был не мужчина. Что-то меньшее… слабее, но ловкое, хитрое. Он не любил хитрых людей, испытывал к ним отвращение. Потому что хитрость могла быть разной. Свою хитрость он тоже не любил, покуда она всегда связывала его с тем, что совести более благородных людей противоречило бы. И его совести это тоже противоречило… той его совести, для которой не было ни почвы, ни блага. Совершая насилие и видя страдание, Сюэ Ян был счастлив лишь пеленой того зла, которое насильно к нему приклеилось, затмив глаза. Но в душе… он страдал. Не пускал это страдание ни в голову, ни в сердце… но не отменяло это того, что оно было. Он… страдал, что не может жить иначе, что его жизнь течет гнилой рекой, в которой и сам захлебываешься, и других топишь. Это был удар со спины… мечом. Сюэ Ян дернулся, так и держа руку вытянутой. Взгляд замер, но губы, в которые уже ударила кровь, раскрылись не сразу. Удар… пришелся не по сердцу, но всё равно приговорил. Поразительным был его взгляд в этот момент. Обычно от такой боли он сразу перекашивался, но даже если человек и не сразу понимал, что его ударили, лицо и взгляд всё равно менялись. У Сюэ Яна… взгляд не изменился. Сам он ударил в осознанном порыве истребить, его веки сузились, когда он направил руку. Но когда удар пришелся по нему самому… взгляд его был настолько осознанным, настолько вне пределов добра и зла, что создавалось впечатление, будто ты пронзил величественного обелиска, могущественного в своем каменном величии, в размахе своего тела… в безграничном таинстве души. Словно бога пронзили… разумом и душой возвышающимся над этим миром падальщиков и подлости. Великий исполин — вот какое впечатление создавал тот взгляд. Не задушенный, не испуганный… внимающий лишь себе и своей великой цели, вызову для самого себя — пройти намеченный путь и… всё же умереть. А может в смерти и было предначертанное? Нет. Потому что великий исполин пал, а из губ Сюэ Яна потекла кровь. Глаза его сощурились, он ощутил боль и замешательство. Величие… утеряно на этой земле падальщиков, он… не смог. Он умирает, его убьют, потому что человек, который должен был поступить иначе и сделать другой выбор, трусливо сбежал в темную вечность, искать утешения в забвении и страхе. И этим он приговорил его к гибели, еще и такой подлой — ударом в спину. Ударить в спину, чтобы другой «герой» мог проткнуть ему грудь, мог, с лицом обиды и жажды «справедливости», медленно грести к нему, а другие смотрят на него — и сочувствуют, одобряют то, что он совершит. А как же Сюэ Ян? Он сожаления не достоин? Его некому пожалеть? Оплакать? В отличии от того, кто к нему приближался, он, Сюэ Ян, никогда не сбегал — он сражался до конца. А ты что сделал? Предал друга, обвинив его во всем, не воспрепятствовал тому, чтобы взять его глаза. Где же широта твоей души, где гордость? Видя, что твой друг счастлив, пусть и не ведая с «кем» именно, ты, имея душу скупую, а разум недалекий, решил всё равно ворваться в эту тихую гавань и разрушить её. А сейчас ты идешь на меня, и другие «праведники» одобряют твою месть. Месть, да? Ты жалкий, жалкий беспринципный червь! У тебя нет мужества, нет чести! И у тебя, даос, их тоже нет! Ты равен своему дружку — оба трусы, оба падальщики собственных никчемных душ! А я… я хотел измениться, я так сражался! Как я сожалею, что умер из-за вас, двух никчемных паразитов, не способных спасти не то что других — самих себя! Всё это пронеслось в голове Сюэ Яна буквально за несколько секунд. Застывший в своей позе, он начал отмякать и уже зашевелился, снимая напряжение перенесенного на ноги веса собственного тела. Такие странные «вспышки»… уже являли себя. И он не понимал, что это. По ощущениям — жизнь, в которой не был сделан правильный выбор. Судьба вновь свела «их»… и снова выбор «праведника» был неверным. И от этого он, Сюэ Ян, был окончательно обречен. И сожалел тому, что, если и выбрал правильно, то был единственным, кто на самом деле сражался за великие перемены. Он был жертвой… только он. И его растерзали, увековечив себе славу, а ему — позор. Жизнь, в которой выбор сделали неправильный… но что это за реальность такая? И что тогда эта? Здесь… был сделан правильный выбор, в этой жизни он не будет так замучен, так ужасно убит? Где тот человек в его жизни, который должен сделать правильный выбор и тем самым спасти его, где? Вокруг одни лишь волки, и нет выбора, кроме как самому по-волчьи выть… «Ты должен был понять, что жил неправильно! — рвалось из недр… самой души. — И твое «неправильно» было таким же чёрным, как и моё! Вот только тебя свет ослепил и всё выбелил, а меня — тьма. И ты не видел, что то, что ты принимал за свет, было чернотоной, гиблым и лишенным разума невежеством! Что, судьба злонамеренна? Думаешь, рок ослепил тебя? Как слепого можно сделать слепым, как?! Судьба лишь исправила твое лицо, дабы соответствовало оно состоянию твоей души, дабы каждый, глядя на твое лицо, в повязке на глазах видел истинный лик твоей души — слепой! Ты был слеп душой, так что плакать над глазами, которыми ты внимал лишь лжи. Теперь они так же пусты и черны, как безжизненные просторы моей загубленной души! Ты должен был спасти МЕНЯ — вот в чем было твое испытание! Спасти истинную жертву, истинную мольбу о помощи. А предав меня, ты предал себя! Судьба не просто так вернула меня тебе во второй раз — ты должен был исправить ошибку! Но ты сбежал в вечность, тем самым приговорив меня к мучительной смерти, в которой я всё равно сражался за тебя!» В глазах заблестели слезы. Какое же… черное предательство. Причем не в подкорке событий земных — глубже, словно в мире души. Как две вспышки среди бесплотных просторов небес над небесами — вот, чем они были. А на земле — людьми. Громыхнул гром — и всё пропало. Ты не выстоял, а меня заставили упасть. Ты жалок, я ненавижу тебя. Но что это изменит? Я снова вернусь к тебе, снова и снова меня будет возвращать то поток времени, то судьбы, пока ты наконец-то не сделаешь правильный выбор и тем спасешь нас обоих! О небеса, как сильно я ненавижу тебя! Что нас так связало, что нас так изувечило? Как засыпанные землей зерна мы пытаемся пробиться сквозь этот купол черноты, но всё бесполезно — слишком толстый слой. Ты слышишь мои слезы, чувствуешь мою агонию? Я ненавижу тебя, ненавижу! Ненавижу то, что спасение тебя — во мне самом. Любовь? Да какая к черту любовь! Я стихия, я не человек! Я бушую и реву, я кричу во весь голос своей души! А ты… ты слаб для меня, ты жалок, ты труслив! Мне не страшно даже, что мои же молнии обпекают меня, а ты и всплеска их боишься! Беги, беги на край света, беги от меня прочь! Я лучше умру в этом пышноцветии токов, чем буду захвачен твоей жалкой душой. Беги! Он закрыл глаза, подняв к ночным небесам свое лицо. Руки легли на грудь, которая сделала жадный глоток пронизанного холодной влагой воздуха. Нутро пылает… холодом, надеждой. Надеждой? И к чему она ведет? Гиблая трясина… Смейся… так они ему говорили. Такие же поруганные и обесчещенные, как и он… женщины, которым нет конца и края, девы, захваченные чужой властью. Он был там, в их царстве красоты и боли… был своим среди чужих, потому что не был женщиной. Или был? Его пытались ею сделать, пытались навязать. А они жалели его не потому, что он внутри был им подобен, что его участь была разделена с их участью. «Смейся, — шептали они, целуя его лицо, — всей беде мира смейся прямо в лицо. Смейся, когда больно, смейся вместо слёз… и тогда лишь не смейся, когда сердце лишится тревог». Они не говорили о любви, впрочем, он даже не стал бы слушать. Но они научили его смеяться, научили его… телом дышать. Через танец. Когда не смеялись — танцевали. Мужчины думали — для них. Но нет — для себя, для себя единых, телом плененным свободу души выражая, свои мысли. Он смотрел на их танцы глазами, затуманенными опиумом. Еще реже — в своем уме. Но он помнил эти танцы, помнил смех, которым плакали, помнил слезы, которыми истинно смеялись. И они научили его убивать. Тот сгоревший Дом… и замкнутый в нем ребенок — плод насилия. Она смотрела на горящий дом, слыша крики своего собственного ребенка. «Он не мой, — шептала она, — ничем и никогда он не был моим. Я найду мужчину, для которого мое тело станет храмом, а внутри — алтарь, на который он, долго молясь, возведет свои очи и увидит дар… жизни. Мне нужен «мой» ребенок, а не ублюдок ублюдков. Я ни о чем не жалею. При смерти был посеян в моем лоне, так смерти его же и отдаю. Гори, гори ясно… и тем освети мой истинный, за пределами насилия путь». Сюэ Ян словно всё еще был у того горящего Дома, вихри огня всё еще сверкали в его глазах. Смейся… танцуй… всей боли мира — смейся. И он смеялся. Никто не знал, что то были слезы, думали — безумен. Смеялся, потому что его этому научили девы… которых всю жизнь боялся, потому что… ими его пытались сделать. А он боялся, что из-за своего нутра в самом деле таким станет. Что не сможет сопротивляться, что въестся это в него так, что никакой волей не отмоется. Он так им сострадал… и так их боялся, а если боишься — ненавидишь. И он кричал Сяо Синчэню, кричал между вспышками страха и эйфории. — Я не чудовище… — мокрый от пота и слез он задыхался. — Я не чудовище… я не женщина, не женщина! Он не мог принять удовольствие, добытое таким путем, пусть оно и спасало его от кошмара еще большего, но принять эту усладу означало поддаться своему тайному существу. Синчэнь… в его криках сразу распознал страх и немедленное отрицание очевидного. Понимал, почему Сюэ Ян, достигая вершин, так им сопротивляется, игнорируя даже то, что в этих вершинах — его же спасение. Он боялся принять участь, которую насильно нес, боялся… потерять себя. — Ты не женщина, — ничто в этом мире не заставило бы Сяо Синчэня сказать иначе, сказать что-то другое в момент такой сильной и бесконечно тяжелой слабости Сюэ Яна. Он был так хрупок в тот момент, отчаянно хрупок… беззащитен даже не как новорожденное дитя, а как дитя, родившееся раньше срока. — Потому что женщины чаще всего… бесстрастны. Ты же чувствителен. — Я не это чудовище, нет! — Ты не чудовище. Не… чудовище. Ты тот, кто ты есть. И ты не мог понять, что тоже способен искренне этим наслаждаться, мечась в клетке с теми зверями. Глаза Сюэ Яна закатились. — Замолчи… — простонал он, сжав пальцами одеяло. — Я… ненавижу тебя, я ненавижу! После он не помнил, что Синчэнь ему сказал и сказал ли что-то вообще. Забылся, утратил себя — и яркая вспышка света пронзила его мечущуюся душу, сжала в серебряной паутине кипящий разум, влилась животворящими водами в колотящееся сердце. Вспышка — и волны подхватили израненное нутро его души, оторвали от всего земного, окружили, опутали… сладко, слишком сладко. Слезы лились из глаз, лицо мокрело от соленой влаги. Словно смерть… но та, которая воскрешает, та, которая дает… жизнь, вдыхает её… поцелуем. — Смерть… прошептал Сюэ Ян, — словно бы отступила, — и начал задыхаться. — А меня… это меня… пронзило. Белым… изнутри вырвавшимся. Тобой отразившись. Отравившись. Я не знал… как «он» выглядит. В тебе формой явилось… друг. «Друг мой…» Как ласкало это обращение. Никто никогда к нему так не обращался, да и были ли причины? Сюэ Ян и сам бы их не дал. А тут… без причины, просто потому… чтобы «быть». Сказать не ради чего-то, даже не вопреки, а просто… чтобы «было». Просто… потому что нежная душа не может юлить, остерегаться, мстить. Она нежна… и ласка её безгранична. «На меня… — полыхая в бреду воспоминаний о насилии, метался Сюэ Ян. — На меня пусть льется, в меня… единственного. Хочу быть… единственным, хочу… «причиной» всему быть». «Этому» причиной хочу быть». Танцуй… Танец тоже был слезами? Это было выражением собственной души, пусть даже в неволе. Свобода… «литься», и только для себя. Он был слеп, не мог увидеть, лес был черным и глухим — не расслышать. Не для глаз — для себя. А причина? — Девонька моя… — зашептали его губы, его румяные, такие мягкие губы. — Девонька… Он боялся женщин. Знал, что носит в себе женщину, хотя всем остальным был мужчиной. И они это знали, и женщиной его никогда не считали. «Бедный, бедный мальчик, — так шептали они, — как страшно ты мучаешься… и что они с тобой сотворили…» — Я не могу смеяться! — закричал черному лесу Сюэ Ян и опустил взгляд. — Только не ему… не получается отдаться этому с ненавистью, сердцу больно! О боги, как же я ненавижу его. Но сердцу… как сердцу больно. Жестокий, жестокий и бессердечный человек… вот ты кто! Причем было неясно, к себе ли обратился, к нему ли. Плыл по лесу, как темное зарево не то тумана, не то полуночи, не то темного рассвета. Плыл и сам не знал, кто же он. Мужчина, женщина… он никем из них никогда не хотел быть. Быть он… хотел лишь собой. За что и сражался. Не спал с девами, сторонился бы и мужчин… если бы было в его власти, чтобы и они сторонились его. Теперь по собственной воле спит с мужчиной, которого ненавидит и который единственный… не причинил ему зла. Что было — забыто, ушло оно, его больше нет. Как и глаз, как и… невинности, той последней невинности, которую Сюэ Ян еще берег в своем теле. «Вот бы ты растил его для того, чтобы отнять у него глаза, — думал Сюэ Ян. — По сути, почти свои вернул бы, ведь он «его» сын. Но это не мой ребенок, нет, никогда! Я не приму, не заставишь… не упросишь даже, хоть умри или убей — не приму! Можешь замучить меня до смерти или до той же смерти доласкать — не приму, никогда, никогда!» И снова воспалился умом, снова задышал чаще, отрывистей… загнанней. Танцуй… Смеяться не мог. Девой… не был и не станет. Свободным… не был никогда. А раз в такой тяжкой неволе… то танцуй. Танцуй — то невеликое дело. Но только для чужих глаз. Для своих же, которые всё равно себя не видят… это таинство, дорога которого ведет в небесные края.