Порктябрь

– Прости, – шепчет он. Смотреть на отца не смеет. Опускает растрёпанную голову. – Завтра высеку, – обещает отец. Сын не противится. Не пытается выпросить поблажку. Стоит весь окаменевший. Не решается подойти. Хорошо. Понимает, что виноват. Ещё бы не понимал. Раскаивается. Пусть подумает над своим поведением до завтра, предвкушая. – Иди, режь. Да побольше. Замочим с вечера. Сын подчиняется тихо, беспрекословно. Уже взял протянутый нож и пошёл за своим наказанием. В воздухе – чудесный, благоуханный май. Трели скворца, свежая сумеречная прохлада, отдаленное мычание коров. Самое красивое время года. Только на душе от этого нисколько не радостно. И от того, что все живы, чего-то тоже. Хотя надо бы. Возвращается. Исполнительный. Хороший. Вон как вымахал. Четырнадцать зим ему, а выглядит старше. Порой так совсем как взрослый. Рассудительный такой всегда. А тут учудил как малой. Приготовления все. Розги замочены. Стоит. Переминается с ноги на ногу. – Спать иди, – говорит отец строго, но ровно. Брови сведены. Видно, как сердится. – Бать, – нерешительно говорит подросток. – Иди. Завтра поговорим. – Бать… – Ну что тебе неймётся? – Не держи зла на меня, – говорит подросток. – Накажи по всей строгости. Заслужил. Но… – Чего? – …лучше мне не возвращаться было, что ли? Отец подходит, взъерошивает спутанные выгоревшие волосы, прижимает сына к себе. – Да чего ты, Даниял, – говорит он. – Типун тебе на язык. Совсем как неродной. – Прости, – повторяет Данька, не смея прижаться. Отец заминается. А как же урок? Какая наука, если так сразу простить? А как сечь уже прощённого? Да отец сам до завтра еще не отойдёт, а этот сразу тут – прости! – Не могу. Пока не накажу – не прощу, – говорит он. Подросток сникает. – Но, Дань… – Ага? – Напугали вы нас тут. По самое горлышко страха набрались. – Знаю… – Ты – мой, – решительно говорит отец. – Никогда от тебя не отступлюсь. Что бы ты там ни натворил. – Бать, – с облегчением вздыхает Даниял. – И воспитывать буду тебя так, чтобы не забылось. Замирает. – Да, бать. – Подчиняется. Хочет искупить вину. Боится. Как ни храбрится, боится порки. Знает, как несладко будет. Отец ещё раз решительно сжимает его в объятиях. – Спать иди. До завтра, сына. * По утру мачеха хлопочет над сорванцом, откормить пытается. Молоко, хлебушек, масло. А Даниял сидит, вроде спокойный, собранный, но будто и не рад заботе. Встречается глазами с отцом. Тут же взгляд отводит. – Знает кошка, чьё мясо съела, – говорит отец, подходя к женщине. – Светик ты мой. – Обнимает, целует в щеку, она смущенно выскальзывает – мол, не перед Данькой же. – Не отпираюсь ведь, – тихо протестует парень, всё ещё не подымая глаз. – Знаешь просто, что накину за такое, – отзывается тот, садясь за стол. – Да что ты говоришь, Демьян! – возмущается Пересвета. – Все обошлось, куда ты? Демьян только машет рукой. Даже не пускается в нравоучения, что, мол, за проступки надо отвечать. Пересвета возмущенно фыркает, становится за Данькой, кладёт ладони ему на плечи. – Золотой парень у тебя! – восклицает она. – Спокойный, помощник, послушный. Ты ему молодым хоть раз дай побыть! – Он когда мелюзгу на ярмарку повёл, за взрослого был. А теперь, значит, сразу молодой? – гладит подбородок Демьян. – А когда медведь чуть Феофила не сожрал? А Федота опалило огнем из их дракона? Или когда он Матая купаться в глине в пруду отпустил? Или, может, когда на берёзках над обрывом катались? И чудом себе шеи не переломали. Оторвались по полной. Демьян разошелся, чувствует, как злость печёт в груди, что тот бутафорский механический дракон с ярмарки. Данька сжимает губы, лицо ожесточается. – Виноват. На себя злится, ни на кого не на другого. Демьян вдыхает, выдыхает. Парень хороший. А он его научит. – Нужно ещё раз объяснять, почему без взрослых на рынок запрещено? – Нет. – На слово не поверил? – Данька пожимает плечами. – Вот за это и получать будешь. – Да Демьян! – снова возмущается Пересвета. – Он уже всё сам понял. Наглядно. Чего драться ещё. – Ничего. Закрепим урок розгами. По-отечески. Матая вон дядька нагайкой дерёт. По лицу Даньки видно, что он знает и что его от этой мысли пронимает дурная тошнота. Он колеблется. – Дядька и на ярмарку его никогда не водит, – говорит он. – И ты повёл? – догадывается Демьян. Данька долго не движется, наконец неохотно кивает. – Я и сам хотел, – сознается он. – А остальные за компанию увязались. Ну вот. Если зараза руку Филюши не возьмет, то должно зажить. А мог калекой остаться. Данька кивает. – Не удержал ты его, что он к медведю миловаться полез. Ну, зато у Федьки ожоги полегче. Волосы отрастут, а так даже пузырей нет. А ты видел, как с человека в огне плоть оплавляется, кожа слезает? Данька качает головой. – Повезло тебе. Ладно. Давай за работу, пока солнце низко, а то в полдень припечет, даром что май… – Бать? – Что? – До вечера томить будешь? – Ну не днём же тебе отлёживаться. – Совсем с ума сошел! – всплескивает руками Пересвета. – Парню теперь не жить от того, что в мире опасности есть? – Парню теперь думать головой заранее. Взялся за младших отвечать – пусть отвечает. Давайте, время не ждёт. * Усталый Данька приносит ведро воды, ополаскивает лицо, шею. Пьёт. – Вот же ты, Демьян, – качает головой Пересвета, уже критически осмотрев букет ждущих своего часа розог, – всё-то подготовил. – Я любя, Свет. – Первенец твой, – укоряет женщина. – Единственный в живых оставшийся. От первой любови твоей. – И это переживёт. – Нельзя так! Не оставлю я вас двоих друг с другом. Удерживать тебя приду. – Нечего тебе на срам его смотреть, Свет, большой уже парень. Ты иди. А ты, мученик, за мной. Разбираться будем. Пересвета целует Даньку в лоб. Уходит. Демьян вытаскивает лавку на середину сеней. Данька замирает в дверях. – Боишься? – спрашивает Демьян. Данька кивает. Розог много, а рука у отца тяжёлая. И столько проступков за один раз… Как выдержать… – Раньше бояться надо было, – невозмутимо комментирует отец. – Давай, заголился и лёг. – Данька ложится на лавку, послушно оголяя ягодицы. – Чего так скромно-то, давай поосновательнее. Данька задирает рубаху до лопаток, холщовые штаны спускает ниже колен. – Прости, – шепчет он. – Теперь прощения просишь? А не надо было дел воротить. – Не надо было. – Будешь как девка орать? – Наверняка буду, бать. Честный. Не гордый. Боится боли и даже не отпирается. А надо ведь действительно было раньше думать. Первый. На этот раз первый сорванец на деревне. – Эх. Ну, погнали, Даниялка. * Розга свистит в воздухе. Демьян пару раз свищет ей мимо тела, посмотреть, будет ли парень зажиматься или увиливать от одного звука. Данька вздрагивает, но лежит как может смирно. Демьян бьёт без предупреждения, сильно, рисуя первую полосу. Данька сжимается и дёргается, но тут же заставляет себя улечься прямо и покорно. Демьян сильно вытягивает его розгой раз, другой, третий. Данька всем телом вздрагивает, изгибается в пояснице, приподнимаясь на локтях, но молчит. Геройствует. Не хочет за девку сойти. Только под розгами не утерпит. Никакой силы воли ему не хватит. Не хватает. Сын порки до чертиков боится. Демьян поднимает и опускает розгу сильно, но размеренно, быстро, словно поскорее хочет заштриховать весь зад розовым. Данька поворачивает голову то одной щекой к лавке, то другой, мучительно стонет, но не в такт ударам. Ну что, прям молодец. Словно специально тренировался, готовясь к непослушанию. Демьян дает короткую передышку, меняет розгу. Данька ворочается, но руками не лезет. Пытается продышаться сквозь боль. Как его мать в родах. Демьян отгоняет эту мысль, снова подходит к лавке. Начинает сечь с оттяжкой. Добивается вскриков – Данька взвивается, сипло глотает воздух, постанывает от каждого удара. – Несладко? – Больно очень… – Хорошо. Терпи. Это мы только начали. Теперь достается и спине – розга отпрыгивает от лопаток. И бёдрам тоже, сначала поперёк с протяжкой, до крика в голос, потом сверху вниз вертикально, вдоль тела. Хорошо пробирает. Пусть доходит. – Пожалуйста, бать… О. Запросил. Значит, внушение не зря. – Чего пожалуйста? – Не надо так сильно… больно… – Ты мне покомандуй тут. – Демьян сопровождает свои встречные вопросы жёсткими ударами розги. – Может, не надо было так далеко убегать? Не так высоко летать над обрывом? Не так глубоко лезть в пруд? Ко всяким скоморохам близко так не соваться? – Виноват, – стонет Данька. – Больно, бать… – Вот. Запоминай, виноватый. Демьян сечёт намеренно как можно болезненней, беспощадно. Вон как сын отчаянно бедра в лавку вжимает, словно с женщиной возлёг. Данька плачет, от каждого удара вскрикивая. Не как девка. Как маленький. Испуганный, раскаивающийся. Да только ничего уже не исправить. Демьян меняет розгу, свистит ей, снова проверяя реакцию – худощавое тело в ужасе сжимается. – Бать… – всхлипывает Данька. – Пощади. – Хорошо, что усваиваешь урок, сына, – кивает Демьян. – Запоминай вкус розги. – Сечёт по красному. – Вспомни в следующий раз, когда в голову дурная кровь ударит. – Не надо больше, – опять просит сын, извиваясь. – Не надо было так долго хулиганить. Мог бы и по ходу дела одуматься. А тут до последнего кутили. Розга сечёт. Следы перекрещиваются. Просечки. Захлесты. – Молодец, что вернулся живым и других с собой вернул. Терпи. Ты – мой. Ты мой единственный. Ты вчера сколько раз чуть не убился, ещё и младших подвел. Ты мой, может, единственный шанс вырастить человека, оставить за собой след. Дом, дерево, сын. Другие в горячке померли, а ты остался. И я тебя воспитаю. Основательно воспитаю. И нечего тут метаться и дёргаться. Сам же знаешь, что заслужил. Меняет треснувшую розгу на новую. Даниял кричит жалобно, умоляя. Тело жалко, неконтролируемо трясётся. Хороший ты парень. Беззубый совершенно, но хороший. Сжалился над сироткой. И понеслось. За всех пострадавших переживал, а вот настала пора переживать за себя. Да только терпеть еле сил хватает. – Я не отдам тебя смерти, – говорит между посвистами розги Демьян. – Держись. Запоминай свою терпеливость. Чтобы от искушения так же удерживался, как сейчас боль переносишь. – Не наказывай меня больше, – стонет Данька. – Держись, сына. Урок еще не запомнился. Уже вся видимая кожа несколько раз исхлестана, уже наливаются просечки темным. Демьян безжалостен. Розга свищет, парень дергается, стонет, кричит. Демьян делает передышку, ладонью ласково оглаживает истерзанные ягодицы. Расслабившимся после ласки больнее будет. – Прости, – невнятно шепчет Данька сквозь слезную слизь во рту, мучительно цепляясь за лавку обесчувствевшими пальцами. – Думаешь, искупил свою вину? – Все равно прости. – Рано. Еще одна розга. И еще одна. Наконец просекает кожу до капелек крови. Данька уже начал хрипнуть. Демьян продолжает сечь методично, крепко, чтобы закровавить и весь зад, и верх бедер. Спину оставляет просто в розовых полосах. Эти быстро выцветут. А на ягодицах еще долго останутся, авось до следующего раза узорами о дури напоминать будут. Останавливается. Пронзает воздух новой розгой со свистом. Даниял рыдает, спрятав лицо меж предплечий. Ну, молодцом парень. Ничего не скажешь. Выдержал. Хотя сам этого не знает. Раз, два, три. Со всей силы, сколько есть в уставшей руке. Четыре, пять. Передышка. Шесть, семь. Взмахивает розгой, смотрит, как безнадёжно парень пытается уйти от расправы, как, дрожа, возвращается на место. Восемь, девять, десять. – Всё, Даниялка, – говорит Демьян, кладёт розгу на скамейку перед парнем. Тот трясётся. Не верит. Отец гладит сына по плечу, чуть похлопывает. – У тебя ещё остались, – еле шепчет сын. – Что, мало я тебя? – посмеивается Демьян. – Добавить? – И, видя, как парень пугается, жалеет о сказанном. – Ну и остались. Я же сказал – всё. Данька несмело тянется руками назад, ощупывает измученное розгой тело. – Так и не простишь? – спрашивает он отца убито. – С чего вдруг? – Не все же изломал… пощадил меня… не дотерпел я. – Иди сюда. – Демьян приподнимает парня, сажает на левое бедро – там захлёстов меньше. Обнимает, прижимает к груди, Данька отчаянно обхватывает его руку. Как утопающий, честное слово. – Давно простил. Хорошо ты держался, Даниял, нечего тут. Достойно принял. Ну что теперь, не грусти, сделанного не вернуть. Люб ты мне, сынушка. Первый, единственный. О матушке твоей мне память. Самый мой. С тебя и спрос выше. Не знаю, как я без тебя. – Бать… Не хотел я… – Да знаю я. – Демьян гладит лиху голову, треплет поцелованные солнцем пряди. – Хорошо, что всех дурней живыми вернул. И сам не покалечился. Гордость ты моя. Даже Светушка вот души в тебе не чает, даром что мачеха. Люди с завистью смотрят. Ну, оступился, бывает. На следующее лето сам тебя на ярмарку отпущу одного. Заслужил. Только малых тебе рано с собой брать. За это и сёк. А ты не оправдывался, держался, вину свою искупал. Ну, обопрись на меня. Доведу я тебя до постели, отлёживаться будешь. Демьян помогает сыну подтянуть штаны, перебрасывает его руку себе за шею, ведёт. Пересвета прожигает его взглядом. – Сосед приходил, – сообщает она. – Вот, говорит, Демьян-то сына любит, что на всю деревню слышно. – А ты что? – беззлобно справляется Демьян. – А я ему говорю, что пусть его Руська розог нарежет и ему задницу наполосатит, раз уж ему такая любовь мила. Только он гогочет да чего-то не соглашается. – Пересвета складывает руки на груди и качает головой. – Молодец ты, муженёк, что уж говорить. Парень еле на ногах держится. От сочувствия Даньке становится только жальче себя. В то же время не хочет он становиться причиной раздора между взрослыми. – Не серчайте на батю, матушка. – Вот же ты его забил, Демьян, – хмурится Пересвета, – слова тебе поперёк сказать не смеет. – Я своего сына в уважении к старшим ращу, – терпеливо объясняет Демьян. – А то ты думаешь, он без розог таким воспитанным бы был. – Ай, ну тебя, – морщится жена. – Я от тебя дитя под сердцем понесу, ты его тоже сечь до крови будешь? – Если надо выпороть – выпорю. С Даниялом, видишь, строгостью кротость воспитал. Теперь и ты, и я можем им гордиться. А надо будет – еще добавлю. Не посмотрю, что полосатый. Пересвета фыркает и разворачивается, шаги стучат гулко. Отец доводит Даньку до соломенного матраса, дает бухнуться на живот, заботливо накрывает одеялом. По отзвукам Данька догадывается, что мачеха пошла выкидывать оставшиеся розги. Думает, что отец действительно может добавить хоть сегодня. Да только если и впрямь решит, разве его это остановит… Ну и пусть. Лишь бы... – Посиди со мной?.. – просит Данька нерешительно. – Здесь я, сынок. – Там скрипач был, – шепчет Данька. – И барабанщик за ним. А рядом шел дядька на оттакенных ходулях… – А танцовщицы были? – Были… в круговерти юбок плясали. Красиво было. Пекарь у лотка всех ребятишек хлебом с медом угощал… Девчушка маленькая шавку учёную показывала, та по ее слову и через жёрдочки прыгала, и на задние лапки поднималась… – О! А в моё-то время мышек приносили и в центр крепости деревянной садили, ребятам угадывать, в какую башенку забежит… Демьян увлекается, вместе с сыном вспоминая прошлые ярмарки, сравнивая впечатления. Тело отчаянно болит. Данька уже предвидит, как всю ночь будет метаться, не находя себе места от боли. Неважно. Простил.