Порктябрь

– С этим что-то непонятное. Интересные дела. Можете его не пороть, вечером пусть придёт в мою комнату. Лицо Кирштена вытягивается. Губы складываются куриной жопкой. Как будто после этого экзамена ему досталось слишком мало подростков, на которых он сможет вдоволь отыграться розгами! Вон Брэн даже не пытался ничего написать, сразу откинулся на стуле и заснул с полуоткрытым ртом. Ну, он рослый, хорошо тренированный, перетерпит. Крахлан отчаянно изворачивался в попытках что-то придумать, но в результате сдался, бросил черновик размокать в ведро – из бумажной массы сделают новые промокашки. А чего Келлах городит – неясно. Открытый бунт вообще-то не в его характере. Не знать материал – тоже не очень похоже на него. И уж совсем странно – что взялся сжигать черновик над свечой вместо того, чтобы бросить его в ведро. – Аэп Морган, – нудит Кирштен, – слышали приказ? Келлах молча кивает. – Просраться не забудь! – громким шепотом подсказывает Брэн. * Подниматься в комнату учителя очень не хочется, ноги совсем чугунные. Лестница кажется бесконечной. А отложенная порка совсем не радует. От Кирштена, старого извращенца, у которого до сих пор колом стоит во время наказания подопечных, хотя бы понятно, что ждать только неоправданно большого, но заявленного числа розог. А тут… Может, Брэн и прав в том, что учителя делают за закрытыми дверями интерната - об этом ходят только слухи, достоверной информации нет. Келлах пытается представить как все будет, если учитель решит воспользоваться им. Это будет вместо порки или после нее? Его затащат в постель или просто перегнут над столом? Сразу отымеют в зад или сначала заставят сосать? Говорят, в других школах вызывают «на ковер» в учительскую. Здесь никакой учительской, только кабинет директора, и ходят слухи, что там, хоть кровати и нет, не сильно лучше. Впрочем, может и не хуже – что мешает остальным учителям держать у себя в шкафу замысловатый набор принадлежностей для наставления обнаглевших учеников? Келлах долго мнется под дверью. Наконец решается постучаться. – Заходи. – Господин учитель. Стол учитель передвинул от стены на середину комнаты, перерезав ее напополам, отделяя личное пространство от как бы рабочего. Келлаху уже и так основательно плохо, но не становится лучше от того, что он видит полусожженные страницы своего черновика на столе. Учитель с интересом рассматривает их. – Аэп Морган. Добрый вечер. – Учитель глазами указывает на пол по другую сторону от себя. – На колени, молодой человек. Келлах повинуется. – Добрый вечер, господин учитель, – запоздало отвечает он, следуя указаниям. В комнате парадоксально уютно. Как будто видятся гость и сын хозяина в отцовском поместье, а не учитель, продавливающий в ученике подчинение. Как будто с Келлахом сейчас не будут делать что-то страшное. Учитель с интересом рассматривает страницы. Почерк на них словно принадлежит двум разным людям: аккуратный прямой, с вытянутыми буквами, и корявый, наклоняющийся вправо. Но учитель сам наблюдал за экзаменом и знает, что на этом черновике писал только Келлах. Он вчитывается в содержание. Корявые буквы довольно точно излагают заданный материал: «Уже на излете лета, войско под предводительством Ливингтона перешло реку, готовясь восстановить порядок на территориях, занятых инсургентами…» Ошибок не было, даты и топонимы совпадали с учебником, было похоже на то, что Келлах знал урок. Но почему-то сдался, текст обрывался посередине предложения. Прямые вытянутые буквы, напротив, повествовали о чем-то совсем ином, и стиль можно было бы даже назвать литературным. «Доблестное войско зашло в населенный пункт, намереваясь расквартироваться в жилых домах дабы отдохнуть от превратностей дороги. Для пущего удобства, мирные жители были причислены к рядам инсургентов, что удобно давало хранителям порядка большую свободу действий. Когда Джеймс Грантон Ливингтон насиловал Мвыр Дыффин аэп Каффил, по ее ногам текла кровь, смешанная с нечистотами; воистину, полководец не был брезглив». Что уж тут сказать. – Твой почерк не очень разборчив, – отмечает учитель. – Да, господин учитель. – Руку на стол. Поколебавшись, Келлах прижимает правую ладонь к столешнице. Учитель отмечает: чернильные следы на пальцах, покраснение, опухшее запястье. Тянется. Но не прикасается, увидев, как ученик вздрагивает. – Ты повредил руку? Келлах колеблется. – Растянул запястье, господин учитель. – И, предупреждая вопрос: – Неудачно упал. – Он не собирается рассказывать, как его руку выворачивали под почти невозможным углом за спину, как на нее давили, и что он при этом кричал. Что ж, травма объясняет корявый почерк. Но не проливает свет на одновременно продемонстрированный почерк ровный. Не объясняет и интересного освещения событий. Конечно же! Как просто. – Другую руку тоже на стол, аэп Морган. Да, именно так и не иначе. Левая рука цела. От кончика мизинца до запястья край ладони запачкан чернилами. Поперек тыльной стороны руки – череда выцветших белесых полос. – Ты левша. – Да, господин учитель. – Твой наставник по чистописанию переучивал тебя. – И еще как. Судя по шрамам, только чудом не оставил трещин в тонких костях кисти. Старательный. – Научил писать правой. – Да, господин учитель. – Ты повредил правую руку, поэтому перешел на левую. – Да, господин учитель. – И одновременно перешел на версию развития событий повстанцев. Келлах не отвечает. Словно ответ равноценен усилению вины. – И поэтому ты пытался сжечь черновик. Ты понимал, что, несмотря на живость изложения, экзаменатор вряд ли оценит подобную ересь. Ты знаешь, сколько стоит бумага? – Не знаю точно, господин учитель. Дорого. – И? – И ее нельзя переводить попусту. Учитель вздыхает. Темные глаза Келлаха – умные. В них нет бунта, только усталая горечь. Пороть его совершенно не хочется. – Историю пишут победители, Келлах, – говорит учитель. – То, что ты происходишь из тех мест, не дает тебе право оспаривать школьную программу. Он замолкает. Необходимость учиться при имперской школе Келлаху аэп Моргану оспаривать тоже нельзя. Вот он, потомок мирного населения, столкнувшегося с реалиями войны. Одинокий обиженный юноша в безликом учебном заведении, готовом индоктринировать и не готовом к ученым, думающим своей головой. До такого надо дожить. Как помочь ему? – Ты считаешь, что имперцы скоты, – медленно произносит учитель. – Ты просто не видел военных действий, и, если повезет, и не увидишь. Ты не видел, что делает с людьми война. Как быстро, оказавшись в силовой структуре, люди превращаются в скотов – в равной мере Ливингтоны и МакДыффины. Кем бы они ни были дома, война обескультуривает. Шествие любого полчища сопровождает дым горящих домов, крики насилуемых и трупная вонь. А потом те, которым удалось вернуться и снова немного окультуриться, пишут книги про свои героические армии, умных стратегов и миссию благородного народа, поливая вторую сторону грязью – их варварских головорезов, их недалеких командиров-выскочек, их слепую веру в избранность этих жалких букашек. Тебе просто не повезло оказаться на стороне победителей. Или, точнее, оказавшись в этой школе, ты перешел в их ряды, но пока не увидел сходства обеих сторон. Келлах молчит. Что ж. Молодой человек еще пару лет назад был ребенком. Ему непросто поверить, что любимый дедушка жарил ноги на костре захваченному в плен имперцу и наслаждался прелестями командирской жены. Ученик выслушивает все это только потому, что в этой структуре у него нет выбора. Его подчинение, как и подчинение жителей тех несчастных территорий, слишком легко продавить, даже не предложив в качестве альтернативы смерть. Его нельзя отпустить ненаказанным. Его нельзя отпустить сломленным. – Я смотрю, у тебя есть задатки историка, – снова пытается учитель. – Но таковым трудно стать, не закончив школу. Для поступления в университет требуются рекомендации. На твоем месте, я бы посвятил время изучению риторики противоборствующей стороны. А уж если тебе удастся поступить и, может, достигнуть каких-то высот – тогда сможешь сравнивать разные версии событий и рассуждать о них. – Он усмехается. – На твоем месте, я бы не волновался о том, что наши учебники способны тебя переубедить. К сожалению для меня… Келлах медленно кивает. Ждет. Надо было бы отхлестать его ремнем и отпустить, думает учитель. Никто не будет проверять, что он сделал с учеником. Это наименее болезненный для Келлаха вариант. Но учитель не может. Мысль о том, чтобы пороть коленопреклоненного представителя задавленного превосходящими силами народа ему претит. – Что ж, аэп Морган. Вставай, пойдем, посмотрим, занят ли Кирштен. Кирштен не занят. Его глаза хищно мелькают, когда он понимает, что жертва вернулась. – Могу я побеспокоить вас, господин Кирштен? – Сколько там досталось другим? Тридцать Крахлану за нерадивость и глупость? Сорок Брэну за леность? – Сто розог для аэп Моргана. Желательно прямо сейчас. Сериями по десять. Я буду присутствовать. Келлах повинуется тихо, не выдавая страха. Спускает штаны, ложится на лавку. Кирштен со сладострастным удовольствием выбирает розгу. Вот человек на своем месте, думает учитель, истинно любящий свою работу, делающий ее не за страх, а за совесть. Слишком слаб и труслив для воина, недостаточно вынослив для палача. А вот школа для него – идеальная ниша. Первые десять розог достаются ученику в полном молчании. Кирштен только произносит «десять» перед паузой. Второй десяток прерывается редкими тихими постанываниями. Третий и четвёртый Кирштен заставляет Келлаха считать вслух. Пятый отсчитывает сам. Шестой, с протяжкой, снова заставляет считать Келлаха, наслаждаясь сбоями в голосе. Иногда хотелось бы уметь умереть усилием воли, думает учитель, даже мне, что уж говорить о том, кто принимает наказание за дерзость иметь свою правду. Седьмой десяток уже невыносим, и ученик дёргается и вскрикивает. Учитель с отвращением смотрит на вздыбившиеся брюки Кирштена. Он жалеет, что не назначил восемьдесят. Восьмой десяток Кирштен прокладывает поперёк, очень довольный реакцией на это. Предпоследние десять заставляют ученика расплакаться. Последние – доламывают его совершенно. Не осталось гордости за свой народ, горечи за свою правду, пассивного протеста, вылившегося в несданный экзамен. Осталась только боль, только детский, животный даже, страх перед поркой – которая может повторяться столько раз, сколько решат взрослые в школе. Здесь не награждают за смелость или ум, Келлах. Некоторые вещи надо просто пережить. В бесчеловечной структуре придется найти свою нишу. – Совсем забыл, Кирштен, – говорит учитель отсутствующим голосом. – Отметьте аэп Моргану зачет. Экзамен он блестяще сдал мне с глазу на глаз.