Порктябрь

Двор дышит ароматом укропа, петрушки и крапивы. Посеревшая от времени деревянная калитка уютно поскрипывает. Паренёк идёт в покосившийся домик неохотно, по пути разглядывает липкие колючки лопухов. Словно к ресницам прицепились и не отпускают, отковыривать приходится. Заходит. Скидывает кроссовки в сенях. Проскальзывает на старую кухню, аккуратно поворачивает металлический цветочек крана у красного баллона, осторожно, чтобы не сломать спичку, зажигает конфорку. Новенькую коробочку, словно оказавшуюся здесь из другого мира, почти с трепетом кладёт на середину обшарпанного белого столика. Достаёт из шкафчика печенье, со второй попытки: разбухшая дверца заедает, её надо приподнять, чтобы открыть, а потом она угрожающе повисает на петлях, словно вот-вот отломится. Но не отламывается. Уже лет десять, наверное, заедает и висит, но не отламывается. Паренёк заваривает чай. Вздыхает. Садится. Ждать приходится недолго. Дядя Вася, высокий, широкоплечий, хоть и вечно сутулится, входит по-хозяйски. Не была бы дверь открыта - кажется, открыл бы с ноги. – Привет, Ростик, – кивает он парню. Ростислав кивает в ответ, смотреть не хочет. Вот уж привет так привет. – Чего молчишь? – интересуется дядя Вася. Ростислав всё ещё не отвечает. Дядя Вася приподнимает брови, оглядывает кухню. Замечает коробочку на столе. Вот вам летний шторм. – Это что за дела? Ростислав молча наливает чай, подносит дяде Васе чашку, фарфор звякает о несочетающееся фаянсовое блюдце. Дядя Вася чашку берёт и тут же отставляет. – Не взяла, – тихо говорит Ростислав. – Что значит не взяла? – сердито спрашивает дядя Вася. – То и значит, – бурчит подросток. Дядя грозно нависает над ним. – Да ты, небось, поленился сходить к ней. Дома сидел, яйца чесал. А теперь выдумываешь. – Да ходил я! – возмущается Ростислав. – А чего не отдал, как было велено? – Она меня сначала даже в дом пускать не хотела, – обиженно говорит подросток, почёсывая покрасневшее предплечье. – Я звал её из-за забора, потом пошёл, постучался. Вошёл, а она на меня крикнула, убирайся, мол. Я ей попытался рассказать, что я от вас и зачем, а она, – Ростислав фыркнул, раздраженно потряхивая головой, – стала меня мокрым полотенцем бить. – И ты на этом успокоился. – Не успокоился! Вышел, еще раз попытался рассказать, за изгородь выбежал, там встал и ждал, чтобы она подошла. – И что? – Ну, она подошла, надменно так, голову высоко держала. Выслушала меня, сказала «Нет!» невпопад почти и развернулась… – Хамил ей, небось? – предположил дядя Вася, закидывая назад голову и потряхивая русыми лохмами. – Ну дядь Вась, что вы на меня так, так нечестно… – обиженно пытается защититься Ростислав. – Как будто вежливого ссаной тряпкой стали б гнать. – Оно не ссаное было, – объясняет парень, то ли не уловив иронии, то ли намеренно цепляясь к словам, – чистое, но мокрое и закрученное. Пацаны так друг друга в тренажёрке стегали. – Нюхал, что ли? – щурится дядя Вася. Ростислав смотрит на него, и ему чуется намек на сострадание. – По лицу пришлось, – бурчит он. Обознался. Это не его жалели – это он жалкий. – То есть поручение ты не выполнил, Ростик. – Не выполнил, – с сердитым достоинством не спорит парень. И бросает злой взгляд на мужчину. – Видно, не нужен в деревне новый мобильный телефон! Да ещё от ненужного дядьки! – Ах ты, городской, – кивает головой дядя Вася. – Думаешь, сильно умный? Пошли, сейчас я тебе покажу, как в деревне дела делаются. Он хватает Ростислава за плечо, толкает, выводит во двор. – Сейчас ты у меня, – приговаривает он, растягивая слова, – сейчас узнаешь. Из сарая появляется моток широкой изоленты и два секатора. – Режь, – велит дядя, подводя Ростислава к берёзкам, и сам решительно чикает подёрнутыми ржавчиной лезвиями. Подросток стреляет глазами, но не решается спорить. – Не будет тебе бархатных. Сейчас ты у меня попробуешь. Дядя Вася обрывает листья, собирает веточки в веник. Как у дворника на картинках, только пожиже и без черенка. Заматывает изолентой у основания, скрепляя этот букет. – Пошли, – говорит он и ведёт Ростислава к полуразвалившейся постройке с обшарпанной, будто обкусанной, как песочное пирожное, трубой. Внутри темно и приятно пахнет старым деревом, погасшим костром и сухими листьями. Летом баню не топят, да что летом – до глубокой осени. Уже в конце августа дядя Вася заставит все полки деревянными ящиками, полными ароматных яблок, и Ростислав мысленно унесётся на самый Авалон. Но сейчас далеко и до яблок, и до растопки. Летом можно и из бака ополоснуться, или в крайнем случае нагреть воды помыться в тазике, хотя дядя Вася бурчит, что это пустой расход газа. Зато не надо экономить воду, как в квартире, ее тут хоть залейся – а счётчики деревенские считают легендой, рассказанной, чтобы подтрунить над ними. – Портки снимай, – велит дядя Вася, одновременно недвусмысленно кивая на банный полок. Мало поротый Ростислав опускает голову очень низко и долго возится с брюками. Он так чужеродно смотрелся в деревне в своих походных штанах, укрепленных нашивками на коленях, что согласился покопаться в сундуке бабы Мотри. У неё там лежали вещи, оставшиеся со времён молодости её брата, в том числе и вот эти пришедшиеся впору тёмно-коричневые брюки. Но время занимает вовсе не непривычная, старомодная застёжка. – Она меня не пускала, – угрюмо говорит Ростислав, наконец переставший оттягивать неминуемое и потому стоящий перед полком с голой задницей. – Ложись, городской. Ростислав подчиняется. Доски чуть вихляют под его тяжестью. – Я пытался ей отдать, – снова пытается объяснить Ростислав, – она не брала. – Не брала, говоришь, – кивает дядя Вася, похлопывая веником по ладони. – Я не решился так оставить! – почти вскрикивает Ростислав, поднимая грудь. – Чтобы не украли! Веник смачно приземляется на худощавый зад. Ростислав вскрикивает по-настоящему, вытягивая ноги и изгибаясь в пояснице. Веник кусается и самым настоящим образом дерёт. Он понимает, что это ему за дерзость комментировать неразделённую любовь дяди Васи к Лене. За то, что у того не получилось к ней подкатить. И вообще. Ростислав этого не видит, но кожа сразу расцветает хаосом перекрещенных полос. Остренькие сучки уже после нескольких ударов процарапывают кожу. – Не надо! – просит Ростислав. Дядя Вася приостанавливается. – Я схожу ещё раз, – быстро предлагает Ростислав. – Сходишь, – соглашается дядя Вася и снова охаживает беспомощно подставленный пылающий зад веником. – Считай. Каждые пять произноси вслух. Ростислав скулит. От веника с восхитительным потрескиванием отламываются веточки, остающиеся на коже – от этого ещё страшнее. – Прости! – хрипло выкрикивает Ростислав. Рёбра поднимаются и опадают быстро-быстро. – Пять! – Он поворачивается набок, но рука на пояснице возвращает его обратно на живот. – Прости меня! Десять… Не надо больше… пятнадцать!.. Дядя Вася довольно кивает самому себе, глядя на проступившие бусинки крови в царапинках. – Встал, портки одел. – Надел, – зло всхлипывает Ростислав, и получает бонус за наглость. – Не надо, пожалуйста, – тут же отступает подросток. Кое-как слезает на пол, морщась, разгибается, подтягивает брюки. – Давай, пошли, чаю попьём и ещё раз сходишь. Только в этот раз я за тобой тихонечко следом, на драндулете, как бы мимо. Посмотрю, как там Лена от меня подарки не берёт. – А если опять не возьмёт? – с замиранием сердца спрашивает Ростислав. – А вот тогда и сравним веник с одиночной розгой. Как думаешь, чем больнее будет?