Порктябрь

Гусиная кожа. Какое мерзкое название. Ведь гусиную кожу становится видно, если с гуся ободрать перья. А с них и обдирают. Причём живьём, до разрывов, а потом дают отрасти и снова обдирают. Э – эффективность. Ратмир трясётся, обнимая острые плечи, и чувствует родство и солидарность с гусем. Стопы мерзнут на голой земле, а членик сжался до каких-то микроскопических размеров, словно пытаясь спрятаться в не так давно появившемся, ещё коротком пушке на лобке. Подросток весь не просто покрыт гусиной кожей – каждый маленький бугорок чуть синеет от холода в серединке. И дерут его не хуже тех гусей. Ратмир чувствует себя беспомощной тушкой, ожидая приближение отца. Берцы шаркают, Ратмир отворачивается, и поток холодной воды обрушивается на него из ведра, выбивая из лёгких весь воздух. Мышцы сводит так, что даже не вдохнуть, и Ратмир, которого бьёт колотун, напоминает себе, что ведро гораздо лучше, чем шланг. Даже два ведра, заставляет он себя думать, сгибаясь в три погибели под следующим водопадом. Всё, отстрелялся. Шлангом отец мог поливать долго, словно специально хлестая струёй так, чтобы пришлось между ног, и нещадно дразня его, когда он пытался прикрыть свои «сокровища» руками. – Ну, креветка, – насмешливо говорит отец. – Спину прямо. Ратмир разгибается с трудом. Стоять ровно не получается никак, одно плечо он опустить смог, а другое вот никак не желает отказаться от попытки набрать какое-то подобие тепла, подтянувшись к уху. И с ноги на ногу он переминается, потирая коленом об колено. – Глиста в заднице вертится? – участливо справляется отец. – Ноги на ширине плеч, руки за спину. Ратмир напрягается, пытаясь выполнить приказ изо всех сил. Как будто это может что-то исправить. Но неожиданно это помогает – его жалкие потуги отца умиротворяют. – Отличное начало выходного дня, – благодушно кивает тот. – Десять кругов вокруг дома и завтракать. Кстати, трусы можешь надеть. За старание. * За завтраком волосы Ратмира всё ещё мокрые, хотя он отчаянно трепал их полотенцем для рук. Он боится, что отцу взбредёт в голову побрить его, чтобы не ходил как – как кто? Как мокрая кошка? Курица? Бомж? Слишком густые, чтобы можно было прилизать без геля, кажущиеся ещё темнее, пока не высохли. Можно было бы подумать, что волосы – наименьшая потеря в ситуации Ратмира, но ему надо цепляться за что-то, чтобы сохранять для себя иллюзию нормальности своего существования. На завтрак Люба приготовила яичницу. Это действительно хорошее начало дня, не надо давиться холодным кефиром. Ратмир поправляет воротничок серо-зелёной рубашки из немнущейся ткани, критично рассматривает манжеты, тщательно пришитую заплатку на рукаве. Надо быть в порядке. Как будто это отменит субботу. * –Ну, брат, пора, – с удовольствием говорит отец. Вот когда Ратмир перестанет пугаться? Отец говорит, что пусть привыкает. Тренируется терпеть. А он – наоборот. Словно каждый раз всё чувствительнее. Уже знает, чего именно бояться. Да и то, что постоянно прилетает по не до конца зажившим следам, делает тренировку выдержки всё невыносимее. Самое ужасное – это то, что иногда отец может смилостивиться. Очень редко, но пару раз было. Потрепал волосы и сказал, что ладно, мал ещё, успеется. В другой раз усмехнулся и сказал, что хорошо себя вёл, заслужил поблажку. Значит, не невозможно. А поэтому соблазн унижаться и раболепствовать каждый раз невыносимо велик. Ратмир встаёт и идёт в спальню. – Можно не надо сегодня? – просит он, чувствуя, что дыхание кончается уже ко второму слову, и конец предложения он просто еле сипит. – С какой это радости? – справляется отец. Это торг. Ратмир не знает, улучшает ли он своё положение или ухудшает. Аргументов у него нет. Он может только апеллировать к чувствам. – Просто, – шепчет он. – Ну, не всё так просто, – возражает отец. – Мы с тобой уже много раз об этом говорили. – Во вторник было, – жалко говорит Ратмир, теребя заплатку на рукаве. За «формой» надо следить. Пусть эту форму и выдумал отец, и она только для дома, а не для школы. За дырку был ремень. Прямо на кухне. Люба смотрела. Ужина не было. – Ну и что? Ты думаешь, если напортачил, то с тобой поласковее надо? Ратмир качает головой. Действительно, неправильное поощрение – чем больше хулиганишь на неделе, тем меньше выйдет в субботу? И всё равно глаза жжёт и носоглотку сводит никак не становящееся привычным ощущение несправедливости. Ратмир промаргивается. Он же ничего не сделал! Почему его за просто так? Ладно нормативы, но это-то что за тренировка? – Раздевайся и к стенке. Ратмир сосредоточенно складывает рубашку: вниз пуговицами на кровать, рукава заложить на спинку, получившийся прямоугольник два раза сложить. Перевернуть, расправить воротник. Брюки проще – свести штанины вместе, сложить без складок. Носки скрутить в мячик, один в другой, трусы тоже засунуть в этот тряпичный шарик. Брюки, рубашка, сверху комок из носков и трусов. Эта низенькая стопочка издевательски смотрит на подростка, который второй раз за день стоит перед отцом совершенно голый, не имея возможности прикрыться, уйти или защититься. Становясь лицом к стенке и заводя руки за голову, Ратмир напоминает себе, что отец не заставил его идти за ремнём в шкафу. Не велел подавать самому. Не стал испытывать на твёрдость. Отличное продолжение выходного дня. – Военное училище – это не шутки, – говорит отец таким тоном, будто произносит эти слова впервые. – Это вступительные экзамены, это дисциплина и это выносливость. Знаешь, как меня там драли? «Знаю», – чуть было не отвечает Ратмир и едва успевает прикусить язык. – Ты рассказывал… – отвечает он вместо этого. – Во-о-от. Так что это я тебе услугу оказываю. Чтобы тёпленький, тепличный, домашний ребёнок не оказался в шоке от реалий жизни. Что на такое ответить? Понимаю? Спасибо? Ратмир сжимает зубы, чтобы не начать выпрашивать послабление снова. – Даже если ты надеешься на поблажку за мою выслугу лет, жить-то тебе там самому. Ратмир чувствует, как раздражение и обида поднимаются на поверхность, шипя и мявкая, как подзаборный котёнок. Он бы с удовольствием не сдал нормативы, завалив вступительные экзамены. Но отец прав – дети контрактников идут вперёд, светящее ему училище дает преимущество в виде надбавленных баллов. Попробуй тут не пройди. – А дети погибших при исполнении так вообще идут вне конкурса, – не сдерживается Ратмир. – Смерти моей хочешь. – Ратмир спиной чувствует, как отец улыбается без тени доброты. – Раз на меня надежды нет, – откликается Ратмир. – Значит, будем тебя тренировать, пока не появится. – Сколько? – убито спрашивает Ратмир. – Ну, так не интересно. Первые удары ремня выдержать не так сложно. Но боль нарастает экспоненциально, сначала ровно и терпимо, а потом раз - и резкий взрыв. Ягодицы жалко сжимаются, Ратмир подаётся вперёд всем тазом, чуть не упираясь в стену, задевая её нежным, чувствительным. Ловит ритм и, когда отец намеренно пропускает удар, по инерции подаётся вперёд, заранее убегая от соприкосновения. Отец фыркает. Ратмир скалится от презрения к себе. Отец нерасторопно меняет сторону. Бить, стоя за правым плечом сына, неудобно, и отец, кажется, действительно промахивается, когда широкая полоса расцветает диагонально через поясницу к рёбрам. Отец снова меняет сторону… а, нет, он идёт к шкафу. Достаёт что-то другое. Ратмир оглядываться не смеет. Долго гадать не приходится – отец прикладывает длинное и тонкое к телу Ратмира, целясь и предупреждая. Длинный прут. Отец бьёт как-то обидно – круговым движением кисти, снизу вверх, и Ратмир представляет, как смешно его зад дёргается и подпрыгивает. Ему самому не смешно. Новые ощущения заставляют всё-таки бросить быстрый взгляд вниз, и он видит, что самый кончик прута, сантиметра два-три, предупредительно измочален плоскогубцами. Повезло. В прошлый раз захлёсты от острого кончика на бедре налились чёрным. А так следов мало. Только больно, очень больно. Стоять тяжело – удерживать равновесие, удерживать затекающие руки на затылке, стараться не слишком-то изгибаться в пояснице. Отец откладывает прут и Ратмир боится выдохнуть – чтобы не пропустить, что дальше. Прикосновение широкой кожаной полоски, когда отец примеривается, даёт ответ: снова вдвое сложенный ремень. Серии становятся длиннее. Отец продолжает чередовать ремень и прут, меняя их каждые десять или двадцать ударов, пока Ратмир не начинает всхлипывать. – Ну молодца, – говорит отец наконец, – сикильда ты моя. Нельзя надеяться, нельзя надеяться, нельзя надеяться. Правильно. – Давай на кровать мордой вниз. Десерт – и готов. Упасть на живот на кровать – облегчение. Ратмир знает: облегчение не бывает просто так, за него придётся платить. Он не выдерживает и оглядывается. На десерт – скакалка. Ратмир позорно скулит. – Не пищи. Ратмир знает, что отец бьёт несильно, понимает, что недолго – ударов от силы десять-двенадцать. Понимает, что отец наслаждается тем, как сын мечется по постели, жалобно скуля и повизгивая. Когда тренировка заканчивается, Ратмир тяжело дышит, не позволяя себе верить, что на сегодня всё. – Ты мне ещё спасибо скажешь. Ратмир не разрешает себе реагировать, чувствуя, как подступившие слёзы готовы хлынуть от обиды. – Можно… одеться? – спрашивает он. – Почему бы и нет, – разводит руками отец. – Постой так полчасика в коридоре, а потом и одеться можно. Ратмир с трудом поднимается, сутуло прикрывается стопочкой одежды и хромает в коридор, в угол между куртками и входной дверью, сквозящей холодом с лестничной площадки. Люба невозмутимо порхает мимо. Тепличный ребёнок засекает, сколько времени «полчасика» займёт на этот раз. Час? Полтора? Два? Переминаясь с ноги на ногу, Ратмир крутит в голове строчки из нечаянно запавшего и уже до неузнаваемости переиначенного стихотворения. Как там было? Быстро, грубо и умело… и мой дух, и мое тело вымуштровали в бойца. Что училищу осталось сверх добавить, чтобы в этом превзойти отца?