Порктябрь

Я не просто подчиняюсь ему. Я его боюсь. В лучшем смысле этого слова. Главным его делает не то, что он чаще всего одет, когда я раздет, и не то, что в начале я обычно трепетно сижу перед ним на коленях в ожидании того, чему он решил меня подвергнуть на этот раз. Сейчас мы обменялись ролями. На коленях передо мной сидит он, обнажённый, незащищённый. И спокойно смеривает меня циничным взглядом серых глаз. – Я перестарался? – спросил он тогда, вытягивая меня из внезапно навалившегося сумрака. Я не мог ответить, только тяжело дышал. Мне самому всегда нравились игры с лёгким воздействием, но я никогда не был против следов. К Руарку меня тянула болезненная сладость следования ему. Руарк был восхитительным, и я предложил ему себя, всего себя, потому что хотел быть его, и потому, что ничего другого предложить не мог. Предложил ему преклонённые колени и опущенный взгляд, влагу моего рта и холст моей кожи. Всё моё тело – до любого слоя, в который ему будет угодно проникнуть. Руарк был одним из тех не столь многих, кто мог принять подчинение с достоинством. Словесные унижения и копрофилия – вот тот немногое, что я вынес в табу. Остальное – на волю верхнего. – Представься, – было первое слово, которое он сказал мне при нашей первой встрече. – Дейрон. – Ты будешь звать меня Руарк, Дейрон. И обращаться ко мне на ты. Я кивнул, не зная, дозволено ли мне говорить. – Тебе нет необходимости звать меня господином или соблюдать какие-то церемонии, – продолжил он. – Ты можешь вести себя свободно, покуда ты делаешь это со спокойным уважением. Если я захочу иначе, то я сообщу тебе об этом. – Хорошо. Лёгкий кивок в ответ доставил мне массу удовольствия. – Прежде чем мы двинемся дальше: твоё стоп-слово? – Свеа, – сказал я. Он вместе со мной внимательно прочитал текст нашего договора, отмечая сквики и кинки. – Кинк на служение, – сказал он, делая пометку. – Нет, – сказал я, и он посмотрел на меня с внимательным удивлением, до абсурда напоминая психолога. – Я не хочу служить тебе, – пояснил я. – В том смысле, что я не хочу готовить тебе суп, мыть полы и выкладывать перед тобой тапочки. То есть я буду всё это делать, но только если ты мне скажешь. Если это будет нужно тебе, а не мне. Мне нравится подчиняться, а не служить. Он кивнул, изменяя пометку. Он прекрасно понял разницу. Мы выяснили, что ни один из нас не любит ролевые сценарии. Притворство только отвлекало нас обоих от того, чтобы быть друг с другом в моменте. Очень скоро я узнал, насколько ему нравится причинять боль. Я с самого начала знал, как сильно я хочу ему нравиться. Он отмеривал должное с точностью аптекаря. И давал всё честно. Командуя, был грозным. Даруя тепло, был тёплым. Связывая, был мягким и осторожным. Причиняя боль, отслеживал реакцию. Следил, чтобы удовольствие было в удовольствие. В том, что он переборщил, была скорее моя заслуга. Потому что в тот раз, проверяя наши с ним настройки, он хотел нащупать, где же Свеа. Тогда он не знал, что она – мой образ защитницы от нарушения договора – и от смерти. Я не собирался останавливать его только потому, что мне было неприятно или больно. В подчинении, ради которого приходилось преодолевать самого себя, была особая терпкость. Так и получилось, что сначала он взялся за мягкий флоггер, потом за широкий, щёлкающий, но неболючий ремень. А вот от стека уже было больнее. Но не сравнить с плетью. Он плёл её сам, не с первой попытки, на каком-то мастер-классе, толстую, тяжёлую, гибкую, как гадюка. Он проверял по ходу дела. Говорил: «Скажи, если хочешь, чтобы я остановился». «Скажи, если это слишком». «Мы можем сделать что-то другое». Но я не просил остановиться, а он и не останавливался. Пока не убедился, что я вот уже сейчас провалюсь в обморок, но подчиняться всё ещё не отказываюсь. Быстро сел рядом со мной, растёр мне похолодевшие, занемевшие ладони, пощупал пульс, попытался поймать мой – наверняка расфокусированный – взгляд. Тогда и спросил – хотя скорее подтвердил для себя самого: – Я перестарался? Потом было тепло, горячий сладкий чай, обезболивающее, от которого тянуло в сон, какой-то фильм и объятия под одеялом. А на следующий день, когда я совсем пришёл в себя, он сообщил мне: – За ошибки должно отвечать. В следующий раз ты выпорешь меня. Я бросился возражать, что мне не надо этого. Я ни в чём его не винил. Я не мечтал о мести. Я, в общем-то, был доволен своей выдержкой. И вообще, пороть кого бы то ни было я желания не испытывал. – Ты просто не знаешь, – сказал он. – Ты ещё не знаешь. Но это знает твоё тело. Та неподвластная воле часть сознания, которая заставляет отдёргивать руку от горячего, когда ты ещё не успел сообразить, в чём дело – она знает, что её изнасиловали. Это она сигнализирует об этом глухой, вроде бы беспричинно накатывающей тоской. А ты запретил мне неуважение к тебе. Так вот, перейти границу – это самое что ни на есть неуважение к своему нижнему. – Но я не сказал тебе остановиться. Руарк внимательно, долго смотрел на меня. – Знаешь, когда людей насилуют, в смысле сексуального насилия, они зачастую тоже не говорят «нет». По ряду причин. А их обидчиков даже в суде оправдывают. Так вот. Это не повод насиловать. – Из меня никакой верхний, – сказал я. – Что ж, тебе не повезло, что и из меня, как оказалось, тоже, – не принял моих возражений Руарк. – Но я знаю то, чего не знаешь ты. Ты думаешь, что не против. Но в следующий раз на сессии на тебя вдруг накатит неожиданный чёрный страх. Или в тебе как бредовым жаром забьёт паника. Или тебя парализует. Потому что крохотная ящерица твоего мозга помнит. Потому и помчатся холодной струйкой мурашки по хребту. Это нужнее тебе, чем мне. Не заставляй меня превращать это в приказ подчиниться. И вот мы здесь. Руарк, передо мной на коленях, спокойный, собранный. Я, перед ним, стоящий в полный рост, потерянный. Мне неудобно. Мне страшно. Я боюсь вовсе не неизведанного, о котором говорил он. Я благоговею перед ним. – Ну же, Дейрон, – криво ухмыляется он. – Я недурно учусь на своих ошибках. Такое больше не повторится. Постарайся взять всё от этого опыта. Я медленно раскладываю перед ним все те инструменты боли, которые он использовал на мне в тот раз. – Выбери, что убрать. – А я давал тебе выбрать, что убрать? – Не пугай ящерицу в своей голове почём зря, Руарк. – Аккуратно, Дейрон. Ты получил право выпороть меня, а не командовать мной. Ты правильно запомнил, что из моих запасов я использовал на тебе. Верни же должок. – Тогда уберу я, – говорю я и тянусь к плети. Руарк опережает меня, хватает и откладывает в сторону флоггер. – Тем лучше, – насмешливо говорит он. – Ляг на живот, – говорю я, взглядом направляя его к кровати. Руарк идёт к кровати, не вставая с колен, широкими разворотами бёдер – так раньше ходили самураи в присутствии своего даймё. Движется чуть деревянно, взбираясь наверх. Я заношу ремень. Стоп-слово Руарка – «неон». Неудачное. Словно напрашивается на непонимание и ошибку. Надо было велеть ему поменять. Ремень жёсткий, неудобный, и в моих руках он лижет тело Руарка как шкодливый слюнявый пес, бросившийся лапами хозяину на грудь, задевая его краями как брылями. – Как мне лучше-то? – спрашиваю я, никак не приноровясь. – Слушай себя, – велит Руарк. – Чувствуй, как орудие лежит в руке, как прорезает воздух, как соприкасается с телом. Зачем тебе мои словесные указания, когда у тебя есть твои органы чувств – и моя боль? Я морщусь, глядя на розовеющую кожу, на то, как легонько Руарк вздрагивает. Что ж, если он хотел, чтобы я почувствовал себя нехорошо обращающимся с другим, то у него получилось. Но никакой уверенности, никакой способности себя защитить я вовсе не ощущаю. Я сжимаю зубы, берясь за плеть. Вот ей управлять совсем сложно – и, самое обидное, проще, если бить сильнее, чем я хочу, прицелившись приблизительно к одному и тому же месту, а бить след в след я не хочу тоже. Гадюка, кажется, снабженная собственным сознанием, умудряется захлестнуть кольцом моё собственное запястье, залететь мне за бок и ужалить там; один раз я промахиваюсь так, что сужающийся плетёный хвост оставляет горячую полосу над моими коленями. Вот уж у кого, вне сомнения, есть своевольный рептильный мозг... Я обхожу кровать, прикидываю, где там эти почки, по которым нельзя, и где близко к суставам, и получается, что нельзя нигде, кроме к этому моменту ярко подцвеченного зада. Что ж, будем надеяться, что в пару ударов острой почечной недостаточности мы не добьёмся… А бёдра – ну, сильно больно, ну, долго остаются тени, но… – Неон, – через кряхтящий рык выдыхает Руарк, и я немедленно останавливаюсь. Отбрасывая плеть, сажусь на колени у изголовья. Руарк поворачивается ко мне, хмыкает сквозь боль. – Хорошо. Теперь есть надежда, что ты будешь доверять мне. – Я всегда тебе доверял. – Разве не было приятно, когда я тебя остановил? – Это не одно и то же. – Ты думаешь, мне было приятно хватануть через край? – Давай тогда хотя бы начнём с «тормоза», – говорю я. – Давай, – соглашается он. – Чай и фильм? – Я сделаю. Мы отходим, согреваясь чаем, который одновременно успокаивает и возвращает усталому сознанию бодрость. Заползаем под одеяло. Смотрим фильм. Руарк лениво теребит пряди моих волос. Я всё равно его боюсь. В лучшем смысле этого слова.