Порктябрь

* – Мы никогда не станем такими, как вы! – со злым отчаянием кричит Йукке в темноту под мостом. Чёрная вода канала отсвечивает болезненно-оранжевым. Ещё не полностью устоявшийся голос предаёт его визгливым дребезжанием, и Йукке в сердцах выкидывает пустой баллончик из-под чёрной спрей-краски в бессердечную пучину, засвидетельствовавшую его страдания. Голос ломается только сейчас, но сам Йукке уже давно ломается от поганого ханжества мира. Он запрыгивает на велосипед, обиженный на всех и вся, и педали ржаво скрипят. Позади остаются наспех намалёванные спреем корявые инициалы. * Понимает только Кент. Гордо дергающий головой. Стряхивающий капли мороси с тёмных волос. И вот – туалет в библиотеке. Он заперт. С тех пор, как в нём стали спать бездомные и рисовать граффити хулиганы, ключ надо брать со стола библиотекарши. Ключ только один. Значит, их не прервут. А библиотекарша, конечно же, не заметила, как они забрали длинный брусок без спросу. Как и в любом заведении, в библиотеке есть туалет, приспособленный для инвалидов: большая площадь пола, откидные ручки по сторонам. И тут же, на стене напротив – откидной пеленальный столик. – Ты и я, – говорит Кент, прижимая Йукке к стенке. – Ты, и смерть, – отвечает Йукке. – Навеки. Они стоят и смотрят друг на друга, и это больше, чем смерть, это больше, чем этот сраный город в этой онемевшей стране, больше, чем ханжество и пресность и весь мелочный быт. И телесная близость – только слабое подобие близости духовной, двух мятущихся душ, со всем высокомерием, присущим юности. * Йукке кричит и нелепо бьёт кулаком в стену. Это глупо, потому что это даже не красиво – только будет неудобно играть на гитаре с распухшими костяшками. Кент уезжает, уезжает в гимназию, и пусть до туда всего-то двенадцать миль. Непреодолимо далеко. Не видеть Кента. Не быть с Кентом. – Я тоже потом поступлю! – вновь предательски скрипящим, срывающимся голосом восклицает Йукке. – Тебе грех не идти на эстетическую линию, – говорит Кент. Йукке воет от бессилия. Он понимает, что не вытянет технический профиль. – Всегда будем ты и я, – говорит Кент. – И смерть, – шепчет Йукке. Кент кивает. Достаёт контрабандные сигареты. Они прикуривают от одной длинной спички, и белый силуэт решительно топающего солнечного мальчика на коробке, который Кент сжимает в кулаке, выглядит нелепой пародией на них. Дыхание вырывается дымом и сплетается. Они смотрят на друг друга без слов, охваченные палёным туманом. Пепел размазывается серой полосой по толстовке и джинсам. – Это клятва на крови, – говорит Кент. Йукке кивает. – Вместе, – велит Кент. Они смыкают руки, щепоткой к запястью, и Йукке вскрикивает от боли, а Кент только шипит, когда окурки впиваются в тончайшую кожу. Навеки. * Боль от отсутствия друга пронзает насквозь, оставляя пустое, мерзливое безразличие, а потом снова накапливается и прорывается. Йукке ненавидит учителей, заставляющих сдавать мобильный телефон на время уроков. Ненавидит школу, отметившую наличие ссадин и ожога. Ненавидит все пустые слова, бюрократические проволочки, планы действий, которые взрослые составляют, планы, которые не в состоянии помочь, прижечь или заполнить истекающую сукровицей сквозную рану. Йукке врывается в «Прессбюрон», просто, чтобы было куда спрятаться от капель дождя, сбивающих с толку сенсорный экран смартфона, тихонько провибрировавшего в кармане. Там – на тоненькой ниточке реальности – Кент. Модно постриженный и откровенно красующийся. На его щеке, через скулу – красивая, намеренно прорезанная царапина. Йукке выбегает так же быстро, как ворвался. А автобусе смотрит в пустоту. Механический женский голос выговаривает названия остановок, странно смещая ударения и в неправильных местах растягивая слоги – как ни на одном диалекте. Ей сопутствует писк проездных кодов с экранов телефона, когда их «блипают», и блямканье кнопки, сообщающей, что кому-то выходить на следующей. Над окном висит баннер какой-то благотворительности с лицом Астрид Линдгрен и надоевшей до чёртиков цитатой: «Дарите детям любовь, больше любви, ещё больше любви, тут и здравый смысл сам собой приложится». Дома Йукке первым делом идёт за изящной острой вилкой от Ииттала. Процарапать кожу перед зеркалом в совмещённом санузле оказывается трудно. Йукке рассматривает своё бледное лицо, слишком большие зрачки, заполняющие серые радужки, и решительно бьёт вилкой по скуле у самого внешнего уголка, а затем рвёт её вниз, пока не успел спохватиться. Сжимает кожу со сторон, мнёт её, чтобы кровь потекла. Не так красиво, как он себе представлял, но зато по-настоящему. Четыре следа. Посылает в снапчат Кенту: «Они нас никогда не сломят». В ответ приходит единственный эмодзи – чёрное сердце. * Так начинается их бессловесная игра. Предплечье Кента – белое, в аккуратных порезах. Йукке не хочет так просто попадаться, поэтому режет внутреннюю сторону бёдер, близко к паху. Кент, прекрасный как супергерой в своей развевающейся ветровке, прыгает с мостика в канал. На такое Йукке не хватает, но он прыгает с крыши заправки. Рассматривая порезы и ссадину на ноге, Йукке снова чувствует себя живым. Куратор в школе ужасно нудная. Она спрашивает, есть ли у Йукке друзья, как дела дома, какие любимые предметы в школе. Рассказывает ему про «лучших друзей» ребёнка – среди них есть друг-кислород, значит, надо тренироваться, и надо стараться быть на свежем воздухе и дневном свете как можно дольше. Она долго и снисходительно объясняет про импульс - мысль - действие, и Йукке наконец выходит из обманчиво приветливого кабинета с ненавистью к словосочетанию «когнитивно-поведенческая терапия». «Время замирает в белых стенах этой больницы», – пишет Йукке Кенту, – «где больны взрослые. Мы поражены. Поражены болезнью их слепого равнодушия. Поражены в своей человечности прежде, чем успеем подняться на ноги. И только ты стоишь с прямой спиной, вновь и вновь принимая на себя удар». Кент выкладывает стори с разбитыми коленками: «Мы снова в одиночку против этого мира». Йукке намеренно врезается на велосипеде. Дожидается, пока синяки нальются кровью. Делает снимок на кладбище, удачно украв подвядший букет белых роз. «Ты всегда был загробным веянием аромата краденных у мертвецов цветов». Школьная медсестра посылает направление на исследование в детскую психиатрию. Йукке нимало не волнуется – только вчера в «Актуэлльт»жаловались, что очереди туда иногда дольше года. Кент выкладывает фотографию половины своей спины: широкие красные полосы пересекаются с сиреневыми тенями рёбер, и у Йукке захватывает дух. Он вряд ли когда-либо видел что-то прекраснее этого овеществлённого образа боли. Йукке выбирает время, когда родителей нет дома. Становится спиной к зеркалу. И пытается ударить себя ремнём. Бить себя очень неудобно, не с руки. И не так просто ударить сильно. Но если, забывшись, два-три удара и снова остановиться, когда начинает печь так, что выгибает, кажется, самые кости – то можно. Йукке бьёт себя по ягодицам через левый бок, устраивая себе захлёст на правое бедро, который вспухнет грейпфрутовой коркой, чтобы затем опасть в гигантский синяк. Но камера мобильного не ловит следов, они выглядят блекло и жалко. Йукке берётся за USB-кабель от зарядки, сжимая зубы и отдаваясь импульсу, и следы получаются поинтереснее. «Покажи мне, как ты это делаешь», – пишет Кент, и Йукке записывает длинный ролик, в котором стегает себя через плечо, через левый бок, по ногам. «Покажи мне твоё лицо, когда ты шлёпаешь себя», – снова пишет Кент. Йукке внимательно изучает своё лицо во фронталку прежде, чем решиться. Лицо, облагороженное страданием, лицо, в котором тоска и боль прочертили первые взрослые линии. «Я хочу сделать это с тобой, когда мы в следующий раз увидимся, Йукке». * И это больше, чем секс, чем любовь, чем преданность. Это эстетический оргазм – апофеоз боли и смерти. Лежащий на животе Йукке с запястьями, замотанными серебряной липкой лентой, мечется по постели от боли. Боль невыносимо красива - в красных полосах, в налившейся багрянцем коже, в чернеющих следах, в алых каплях. Глаза Кента горят, и он оставляет полосу за полосой, опьянённый значимостью творимого, будто не в силах остановиться. «Никогда не проси прощения», – записывает Йукке в прощальном сообщении, когда приходит время расставаться. «Ты преодолел все их границы, все их ограничения». * Йукке не ревнует, когда Кент начинает публиковать совместные фотографии с Маркусом. Он всегда знал, что такое прекрасное человеческое существо нельзя оставить себе целиком. Он делит его с одинаковой ненавистью с гимназией, приятелями и Икой Макси, где Кент слоняется, сканируя продукты на ужин, вместо того, чтобы бросить всё и приехать к нему. Что уж тут Йукке до каких-то дурачеств и ласк. Их игра медленно иссякает в вечность. Но у них остаются слова. И даже когда Кент не отвечает, Йукке довольно того, что тот есть. Достаточно представить себе его лицо, как вдруг начинают литься мысли. Мелодии. Песни. Замогильное дыхание. Йукке не ревнует, когда на втором курсе престижной физико-технической программы при Королевском Техническом Институте Кент умирает от передоза. Он привык делить его. Этому миру очень повезло, что Кент в нём был. Поразвлекались и хватит. С момента разглашения факта смерти до момента похорон проходит три месяца, пока безутешные родители бронируют прикладбищную мызу, поминальную трапезу, составляют программу и рассылают родственникам и близким друзьям приглашения. Где-то в холодильнике лежит Кент, прекрасный, как мраморная статуя, иначе и быть не может. Йукке не приглашают на церемонию. Он приходит потом, на могилу с чёрным камнем. Приносит букет белых роз, красиво режет запястье, окропляет кровью. Делает снимок. Двадцать пять лет спустя, женатый, успешный Йуаким Нурдстрём, выпустивший несколько сольных альбомов и только что отправивший дочку в садик, всё так же с тоской будет вспоминать лучшие дни своей жизни: когда он был с Кентом. Словно вчера, слова приходят, когда он мысленно обращается к другу и кумиру. Его ниточка в загробный мир. Он не ревнует ни ко времени, ни к могиле. Всё как надо. Всё в порядке вещей. С самого начала их было трое: Кент, Йукке и смерть. Навеки.