Порктябрь

Худенькая фигурка в ветхом сером плаще медленно приближается к деревушке. Забор вокруг низкий, ворота – приоткрыты, и сливающийся с сумерками силуэт проскальзывает внутрь беспрепятственно. Ни птица не ухнула, ни собака не залаяла. Серый пришелец без труда определяет, где найти главного. Хижина в центре деревни; везде свет погашен и ставни закрыты, но не у него. Как всегда – бдит. Вот и прошёл мор, и больше не тревожат землю тяжёлые кованые сапоги солдат. Даже стражу жители крошечного поселения и то не выставляют. А ведь он всегда… раньше – всегда… Фигурка пробирается к дому, легонько толкает приоткрытую дверь тонкими пальцами. Устало упирается плечом в косяк. Через порог не переступает. Мужчина, в чьих тёмно-коричневых волосах пробилась первая седина, вскидывает голову, и сердце пришедшего ёкает. Такой знакомый взгляд усталых серо-карих глаз. Совсем позабытый и родной – в самое сердце. Морщин прибавилось – но лицо за долгие месяцы разлуки словно оттаяло. – Теус, – тихо говорит пришелец в сером. Мужчина вскакивает так, что едва не переворачивает лавку, на которой сидел, бросается отроку навстречу. – Ардан! Живой! – Теус сминает пришельца в объятиях, так, что глубокий капюшон слетает со светлых волос. – Вернулся! – Ты… ты их спас, – устало говорит Ардан, неловко прижимаясь к нему. – Спас всех. Конечно же, первым делом Теус пытается его накормить. Он и в то время, когда везде вокруг разыгрывались побоища, когда всё мирное население бежало, кто куда, и всех без разбора (и тех, что с тяпкой, и тех, что с мечом) косил мор – Теус и тогда старался предложить хоть что-то брошенным, оставшимся без крова подлеткам. Так Ардан впервые с тех пор, как загорелся отцовский дом, осмелился подойти к чужаку. К этому рослому, грозному мужчине, с коротким охотничьим мечом у пояса – загнанный, гордый отрок, еле державшийся на ногах от голода. Всё ещё готовый скорее умереть, нежели продаться, но не устоявший перед спокойным, незлым голосом – и россыпью колечек сушёных яблок в руке. За Теуса хотелось зацепиться, как за бревно в бушующем потоке, в этом разом перевернувшемся с ног на голову мире – раз уж ничего, на что можно было бы положиться, не осталось. Ардан смотрел на Теуса, несмело приняв гостинец и не решаясь его отведать. А тот уважительно положил ему руку на плечо. Не скала, но опора. С Теусом уже был Геката. И, как оказалось, Арам и Эйнир, только они ждали вдалеке. Зена они подобрали уже позже. Теус и Ардана не прогнал. В тот раз. Ардан остался рядом, но только потому, что умудрялся достаточно убедительно лгать самому себе: он не обуза, а подмога. Так убедительно, что почти умудрялся скрыть под красивой ложью жгучий стыд: ведь он был старшим. Тем, кто должен был бы справиться сам. А не увязываться за теми, кому нужнее, в отчаянной надежде на спасение. В несмелой мечте хоть за что-то удержаться теперь, когда он один. На четвёртый день их совместного путешествия Геката молча отбился от компании – и воткнул нож под лопатку дезертиру в кованых сапогах, сдавив горло намертво врезавшейся в кожу тетивой. Так Ардан впервые увидел, как страшно Теус пускает в ход до тех пор остававшуюся заткнутой за пояс трёхвостку. Тогда он не посмел вступиться. Просто сидел, парализованный ужасом, слушая страшные крики боли, глядя, как подлеток падает на землю, не в силах устоять, не в состоянии удержать упор ладонями о колени. Как расцветает новыми следами тело в следах старых – от лопаток и до колен. А когда порка наконец закончилась, Геката бросился Теусу в ноги. Ползая на коленях, умолял только не бросать его. Теус молча поднял наказанного, осторожно обнимая, усадил рядом с собой у догорающего костра, и долго шептался с ним. Говоря – что смерть дезертира не вернёт родителей. И убийц родителей он всё равно не найдёт, но даже если бы и нашёл, их гибель всё равно не возместит утраты. Что лучшая месть – это выжить. И прожить хорошую жизнь. Что не для того Теус Гекату спасал, чтобы тот разменял свою молодую жизнь на жизнь покупного убийцы. Или умер в пытках. Или был послан на тяжёлые работы до самой – в таком случае, довольно скорой, – смерти. И что Геката справится, обязательно справится… Ардан подслушивал и не мог разобраться в себе. Слишком много мыслей и чувств. Ненависть к Теусу. Ужас, что его тоже могут – так. Спокойствие – от тихого шёпота. И зависть. Неизбывная зависть, что Теус с Гекатой так говорил. Так утешал. Так дорожил им. Теус и без порки с ними долго разговаривал – мягко, успокаивая уверенной интонацией, находя нужные слова. Отвлекая. Обучая. Вселяя крохи надежды в час, когда она дорого стоила. И Ардан шёл за ним. Потому что одиночество было страшнее беспощадной порки. Но и сил быть сторонним наблюдателем тоже не хватало. Поэтому, когда Арам и Эйнир поползли в деревню искать провиант, а чуть не наткнулись на моровую смерть – Геката с Теусом чудом успели их остановить – Ардан бросился загораживать их своим телом. – Не бей их! Не смей делать им больно! – Поумерь пыл, Ардан, – сдержанно велел Теус. – Лучше поротые, зато живые. – Ты живодёр и изверг! – зло крикнул Ардан. – Удобно тебе, что поблизости нет никого, тебя остановить – ни духовника, ни старейшины! – Конечно же, – кивнул Теус, – лучше, чтобы твои названные братья сгинули от мора. – Я думал, ты служитель богов! – выдал Ардан вслух ранее невысказанную причину разочарования. – Я думал, ты поэтому взялся нас защищать! – А я бывший наёмник, – спокойно признал Теус. – Привыкший к военной дисциплине, а не к молитвам и милости. Ты следующий. Раздевайся, Ардан, и на колени. Наказание двоих до него длилось невыносимо долго, и всё же его очередь подошла слишком быстро. Ардан кричал от боли, покуда прут прочерчивал по нагому телу красные полосы. Больно, как же больно, всё сознание заволакивает болью, а пытка всё не кончается… Теус всегда резал прутья, когда хотел растянуть наказание на подольше, не то схватился бы за ту самую трёхвостую плеть. Взъерошенные сироты не смели вмешаться: никто не вступился за золотоволосого бунтаря. Эйнир со всхлипом зажимал уши, прижимаясь к застывшему статуей Араму, Зен смотрел вдаль отсутствующим взглядом, Геката мерил землю шагами, крепко сжимая сложенные на груди руки. А прут пронзал воздух и, кажется, пронзал насквозь и само тело. Больно, так больно… – Если ты думаешь, что справишься один, то убирайся, – выговаривал ему Теус, размеренно и крепко опуская прут. – Мы уже воюем с целым миром, с мором, с голодом. У меня нет сил воевать ещё и с тобой. Не собираюсь я терпеть твоё неповиновение. Ардан метался, вскрикивал и ругался. Затем только зло плакал. Затем плакал только горько и несчастно. Но не ушёл. Остался. По мере сил помогал. Раз за разом терпел порку прутом и плетью, терпел удары по спине, ниже, ещё ниже, по бёдрам. Ведь несмотря на тяжесть порки, без проступков не получалось. А потом не выдержал. И когда во время отсутствия Теуса, несмотря на запрет, провёл остальных опасной дорогой – вынужденно, как он сам считал, – то отказался принимать за это наказание. – Донага, Ардан, – велел тогда Теус, вынимая плеть. – И на колени. И Ардана забила дрожь, в равной мере от ярости и страха. – Я не подчинюсь тебе боле! – со смесью злости и ужаса сообщил он. – Я приму справедливое наказание, но не это! Теус тяжело вздохнул, опустил плеть. – Ты знаешь, Ард… – Знаю! – гордо выпрямился тот. – Прощай, Теус. И с этими словами он развернулся и ушёл, не захватив ничего, кроме того, что уже было с собой в походной сумке у бедра. Ушёл на многие недели тяжёлых скитаний, сам об этом не зная. Недели, растянувшиеся на месяцы. В мире, который был одновременно куда более жесток и равнодушен, нежели позволивший ему увязаться за собой бывший наёмник. Поэтому сейчас вернувшийся отрок заходит в хижину за Теусом вслед, но еду из его рук принимать отказывается. Проводит взглядом по скромному жилищу. На стене, подле плаща, находит повешенную трёхвостку. Приносит её. Становится на колени. Протягивает Теусу. – Зачем ты так, Ардан, – мягко говорит Теус, осторожно принимая плётку и откладывая её. Едва смеет коснуться самыми кончиками пальцев золотистых прядей. – В тот раз я убежал от наказания, – отвечает Ардан подрагивающим голосом, – и получилось, что убежал от единственного подобия семьи, которое у меня осталось. – Ты можешь вернуться и без этого, Ардан. – И всё же я задолжал тебе, – гордо вздёргивает голову отрок, отбрасывая назад волосы, и тут же в смиренной просьбе отпускает глаза. – Не унижай меня, Теус. Не отказывай мне в праве отвечать за свои ошибки. – Ты уже прощён, Ардан… – Если я и прощён за моё отсутствие… то назначенное мне тобой тогда наказание не избыл, Теус. – Дивные времена настали… – качает головой Теус, вновь поднимая отложенную плётку, и Ардан поспешно раздевается. Стоит на коленях, чуть согнувшись, обнимая себя за плечи. Теус с жалостью смотрит на выдающиеся рёбра, на выступающие позвонки, на остро выпирающие кости таза. Всё раскаяние, накопленное с тех пор, когда Ардан в отчаянии развернулся и ушёл, накатывает на него разом. Уже давно он не поднимал руку на горстку спасённых им подлетков. Уже давно не видел ни своих отроков, ни прибившихся по пути беженцев такими измождёнными. Хвосты плётки касаются исхудавшей спины еле-еле, не причиняя боли. Но первые солёные капли всё равно падают на пол. – Не щади меня, – в сердцах говорит Ардан. И Теус ударяет сильнее, чтобы дать отроку оправдание прорвавшимся слезам. Ардан постанывает, но терпит долго, удивительно долго для того, кто настолько истощён. Терпит, когда падает на четвереньки. Терпит, когда упирается лбом меж тонких предплечий в земляной пол. На фоне покрасневшей кожи чётко становятся видны длинные белые шрамы – такие бывают от удара кнутом. И вовсе не хочется ему говорить, будто предупреждал. Хочется лишь покаяться – не уберёг. – Довольно с тебя, – наконец произносит Теус. Набрасывает плащ на обессилевшие плечи, усаживает Ардана подле себя, прижимает к себе, осторожно, чтобы не причинить боль. – Ты вернулся. Нам так тебя не хватало. Ты не представляешь, как я рад видеть тебя в живых. – И, сквозь комок в горле, заставляет себя сказать правду. – Прости, что я тебя не уберёг. Ардан доверчиво прижимается к нему, пряча лицо на груди у вновь обретённого защитника. Наконец вернувшись домой. Прижимается так, словно в силах Теуса – его уберечь. А Теус, затаив дыхание, пытается не разбить – такое хрупкое! – порученное ему доверие.