Падение

Она никогда не оставляла её надолго. Крэйн понятия не имела, какой сейчас час или время суток; в подземелье-колонию не заглядывал солнечный свет, а остатки еды со стола культистов доставались ей без всякого порядка: порой она ела трижды в сутки, порой голодала по нескольку дней, беспомощно царапая железные прутья решётки. Орин всегда возвращалась. Временами одна, гораздо чаще — с этой безумной миркулиткой, но всегда неожиданно, неизменно дожидаясь ослабления бдительности, получая особое удовольствие от права дать надежду лишь чтобы тут же её отобрать. Она солгала. Боль оказалась далеко не единственным, что ожидало Крэйн. Разумеется, вначале не было ничего кроме: слепяще белая, вспарывающая череп раскалённым железным прутом. Орин могла бы впустить его через глаз или ухо, как когда-то делала сама Крэйн, как после случилось со всеми прочими, вот только так она не смогла бы упиваться криками и хрустом костей, видеть пот, кровь и густую желтоватую сукровицу, склеивающую волосы в паклю. Но даже когда всё закончилось, даже когда ничего уже нельзя было исправить, она не остановилась. Сестра никогда не перестаёт возвращаться, — вскрывая старые раны, оставляя в изувеченном черепе всё новые и новые дыры. Каждый раз Крэйн надеялась, что очередная трепанация убьёт его. Она его чувствовала. Паразита, ставшего частью тела, — неотделимее любой конечности. Червь извивался в её голове, под слоями волос, кожи и кости, склеивая сознание и подсознание в единое серо-алое месиво. Заставлял гадать, — гадать каждую грёбаную секунду, — где заканчивается она и начинается личинка иллитида, и за какую часть пюре, с каждым днём замещающим всё большую часть её мозга, ответственны пытки. Воспоминания бледнели и путались, проникая одно в другое, точно узоры калейдоскопа. Порой Крэйн осознавала, что больше не помнит деталей какого-то события, порой забывала голос человека, который слышала каждый день. Это рождало гнев — горячий и ослепляющий, — а ещё сдавливало грудь цепкой хваткой горя. Но страшнее всего было думать о воспоминаниях, исчезнувших полностью. Вдруг какая-то часть Крэйн пропадёт без следа, не оставив возможности даже оплакивать потерю, просто потому что в её новой сжавшейся реальности этой части никогда и не существовало? Что, если она уже навсегда утратила фрагмент своей жизни и теперь не в состоянии хотя бы оценить масштаб потерянного?.. Мысль о том, чтобы навеки лишиться собственной личности, превратившись в нечто далёкое и чужое, вызывала у девушки несравнимый ни с чем первобытный ужас, рядом с которым блекло всё, что ей доводилось пережить прежде. Она изо всех сил старалась не спать, охваченная страхом проснуться чуточку меньше, чем вчера, и только лежала, свернувшись клубком, всё повторяя и повторяя своё имя, как странную болезненную мантру. В конце концов, усталость всегда брала верх, затягивая её в мир кошмаров. Стук шагов, такой оглушительно громкий в безмолвии подземелья, выдернул Крэйн из болота собственных мыслей, тут же сместив центр её внимания. Она вздрогнула всем телом, отказываясь верить, что уже так скоро, вот-вот, почти прямо сейчас всё повторится: очередная пытка — бессмысленная и не желающая кончаться. Вот только что-то было не так. Орин — всегда босая, — ступала легко и бесшумно, подкрадываясь к жертве, словно дикая кошка; звучавшие в коридоре шаги не отличались подобным изяществом. Вскоре между металлических прутьев показалось знакомое лицо. Вместо привычного доспеха на генерале был простой серый колет, такие же серые бриджи и сапоги; седые волосы, как обычно, перехваченные тонкой диадемой с черепом Миркула, спускались по плечам. Ключ в замке повернулся с раздражающим ржавым скрипом, и дверь камеры распахнулась. Войдя внутрь, Кетерик огляделся в поисках местах, куда можно было бы сесть, но обнаружил лишь камень, поросший орнаментом нервов. Тогда он расположился прямо на полу рядом с Крэйн, оставив дверь настежь открытой. Девушка затравленно косилась в сторону желанного выхода, чувствуя, как во рту скапливается слюна. В голову закралась пугающая мысль: что, если этот внезапный визит — часть новой игры? Что, если Орин приняла чужой облик, чтобы её помучить?.. — Каково это? — неожиданно спросил генерал. Крэйн вздрогнула от звука голоса, ничуть не изменившегося с их последней встречи. Она снова бросила взгляд на открытую дверь; всего пара шагов, — так искусительно близко и всё же чересчур далеко. Интересно, нравится ли Кетерику видеть её такой — напуганной, ослабевшей, перепачканной в собственных жидкостях? Доставляют ли ему удовольствие её страдания? Доставляет ли ему удовольствие вообще хоть что-то?.. Крэйн заглянула в льдисто-серые глаза, пытаясь разгадать его намерения, но на лице генерала не отражалось никаких эмоций. Даже в автоматонах Горташа теплилось больше жизни. Временами ей казалось, что Кетерик вовсе неспособен чувствовать. Девушка горько усмехнулась: — Проводить круглые сутки в крошечной камере? Есть остывшую картошку? Быть преданной собственной семьёй? Во взгляде напротив не отразилось ни капли веселья. Не лучшая компания, чтобы отвлечься, но нищим выбирать не приходится. — Чувствовать чужое присутствие у себя в голове, — с готовностью уточнил генерал. — Знать, что ты не управляешь собственным телом. Что в любую секунду тебе могут велеть вспороть свою же глотку и единственное, что ты сможешь решить сама, — где достать нож. Присутствие Кетерика на какое-то время заглушило мысли о паразите, но сейчас они вернулись — вместе с уже набившим оскомину зудом под черепом. Существо словно откуда-то знало, что речь зашла о нём, и теперь самодовольно извивалось, наслаждаясь её беспомощностью. Крэйн уже приходилось терять контроль над собственным телом прежде, — Отцу нравилось использовать её оболочку в своих нечестивых целях. Порой благословение приходило в форме Истребителя — могущественного и ужасающего аватара Баала, когда-то используемого Им самим. Её плоть менялась, будто глина под пальцами скульптора, всего за несколько ударов сердца превращая девушку в трёхметровое чудовище с двумя изогнутыми бивнями, венчающими четыре ряда зубов, бритвенно острыми когтями и толстой кожей цвета слоновой кости. В иные дни Отец завладевал её человеческим телом, — пронизанная испепеляющим гневом и неутолимой жаждой крови, она совершила некоторые из самых жестоких своих убийств, жалея после лишь о том, что ничего не могла вспомнить. Уступать контроль, целиком отдаваясь Его воле, было совершенно естественно. В такие моменты Крэйн чувствовала себя по-настоящему свободной. Временами она задумывалась, а изменилось бы что-нибудь, если бы Отец проявил к ней чуть больше доверия, позволив действовать самой?.. Из этой мысли, точно из древесного корня, ветвилось слишком много вопросов, задать которые Крэйн никогда не посмела бы. Быть вместилищем Его божественной силы — исключительно правильно и то, что делала с ней личинка, не имело с этим ничего общего. Она тяжело вздохнула: — Дерьмово. Несколько бесконечно долгих секунд генерал сверлил её взглядом, после чего отвернулся, удовлетворённый ответом. Минуты сменяли одна другую, но помещение по-прежнему окутывало молчание. Крэйн не выдержала первой. — Зачем? — еле слышно спросила она. Тишина становилась всё оглушительнее, — Торм даже не потрудился на неё посмотреть. Девушка чувствовала, как кровь закипает в жилах. Он предал её, — предал под собственной крышей, — и это злило, и это ввергало в ярость. Как же она хотела, наконец, пробить эту стену, как жаждала слышать его мольбы, смотреть, как он ползает перед ней на коленях, — а потом разрубить это зажившееся тело на мелкие кусочки, наслаждаясь каждым мгновением, и раскидать их по всему свету, чтобы бессердечный ублюдок уж точно не смог собраться назад. Однако сейчас, в эту конкретную секунду, генерал был единственной лазейкой, последним шансом на спасение, а значит — нужно держать себя в руках. Крэйн сделала глубокий вдох, призывая мысли к порядку. — Что бы она ни сказала тебе, чего бы ни обещала, — не верь не единому слову, — в её голосе послышались маниакальные нотки. — Орин — безумна, она непредсказуема и готова на всё, — абсолютно на всё, — чтобы привлечь внимание Отца. — А ты разве нет? Короткий вопрос рассёк воздух пощёчиной. — Я совершила… немало вещей, противоречащих Его догме, — Крэйн нервно сглотнула, чувствуя себя преступницей, расколовшейся на допросе. — Я заключила сделку со слугой Его врага, я управляла Его Храмом, будто собственным бизнесом, — сделала так, чтобы нас осыпали деньгами не только за священный труд убийства, — но и за то, чтобы мы удержали руку. Я создала сеть шпионов, превзошедших и вездесущих информаторов Девятипалой, — она не сдержала самодовольной ухмылки; даже в нынешнем бедственном положении её распирало от гордости. — И всё это Отец позволил мне сделать, потому что Он мне доверяет. Потому что Он знает, что все мои действия, как бы они не выглядели, делают Храм, — и Его самого, — сильнее. Орин не такая. В своём фанатичном экстазе она уничтожит всё, что я создавала годами. Ослабит Храм и, следственно, ваш союз, искренне веря, что выполняет волю Отца. Но это мой Храм, мои люди, и только я могу эффективно ими управлять. Они принадлежат мне по праву. Орин — всего лишь дочь дочери сына Баала, я же — Его единственный живой ребёнок, Его законная наследница. Он создал меня для этого. Без меня вы обречены на провал. Я нужна вам. Нужна тебе. Крэйн часто дышала, всматриваясь в непроницаемое лицо в поисках хоть чего-то, какой-то зацепки, бледного призрака надежды… — У тебя в голове личинка иллитида, — констатировал Кетерик таким будничным тоном, будто речь шла о погоде. — Я могу прямо сейчас отдать приказ, и твоя челюсть расколется надвое, освобождая место для четырёх щупалец. У тебя ничего не осталось. И тебе совершенно точно нечего предложить мне. Он смотрел на неё, не моргая. Крэйн чувствовала, как кулаки сжимаются всё крепче, как ногти до алых ссадин впиваются в ладонь. — Кетерик, — с каждой секундой к горлу подступало отчаяние, — я хочу, чтобы ты знал: возможно, я не показывала этого достаточно часто, но я всегда тебя уважала. — Я знаю, — с нервирующей быстротой откликнулся генерал. — Тогда почему? — чаша терпения Крэйн наконец переполнилась, подводя её к грани истерики. — Почему-почему-почему ты это сделал?! Уголок тонких губ едва заметно заострился. — Ты что, так до сих пор и не поняла? Девушка лихорадочно помотала головой. Она понятия не имела, что могла дать ему Орин, чего не могла она. Выдержав паузу, Кетерик устроился поудобнее и набрал воздуха в грудь, точно готовился долго разжёвывать что-то очевидное глупому ребёнку. — Власть, ради которой мы стольким пожертвовали, — в его голосе послышалась горечь, — мы делаем вид, будто это не так, но каждый из нас понимает, что она достанется лишь одному. И решать, кто это будет, придётся уже скоро. То, что случится потом, очевидно: цепляясь за собственную близость, вы с Горташем сначала избавитесь от меня и уже потом, когда перед вами поблекнет всё, кроме желанной цели, вонзите ножи друг другу в спины. Я не мог этого позволить, — поэтому я сделал ход первым. Теперь Избранные Бэйна и Баала ненавидят друг друга куда сильней, чем меня, — и буквально не могут дождаться шанса, чтобы вцепиться друг другу в глотки, — генерал на пару секунд сомкнул веки и тяжело вздохнул. — Знаешь, я так презираю вас всех: этого мальчишку, считающего себя самым умным; Орин, брызжущую кровавой слюной, будто бешеная псина. И, конечно, тебя, с твоими наглостью и высокомерием. Этот союз не нужен мне сильным; я всегда знал, что он просуществует лишь мгновение. В нужный час я смету вас как фигуры с шахматной доски и отдам этот проклятый мир Миркулу. Слова некроманта отдавались эхом в потрёпанном черепе Крэйн. Кетерик был прав, прав в каждом слове, — и это раздражало. Разумеется, она знала свою задачу. Отец создал её, чтобы она сделала величайшее жертвоприношение: уничтожила саму жизнь, стала последним дышащим существом во всех мирах — алой Леди Убийства, — точно на пьедестале, стоящей на груде трупов. Это была её судьба, её суть, её цель, награда и бремя, — предназначение, к исполнению которого вёл всякий прожитый день с момента её рождения. Крэйн помнила об этом каждую секунду, проведённую с Горташем, каждый миг, когда кожи касался жаркий шёпот, обещающий блаженства целого мира. Герцог всегда каким-то образом находил нужные слова, — и те срывались с языка каплями сладкого яда. Его красота, живой ум и холодная расчётливая жестокость ослепляли её, но ещё сильнее — атрибуты власти. Место Крэйн было в тени — с клинком в руке и сталью в сердце. Всё, чему её учили, так или иначе сводилось к скрытности: наносить удар и растворяться во мраке, добиваться результата и никогда — славы, находить удовлетворение в служении. Но с Горташем она будто стояла в свете тысячи солнц. Мир вдруг представал таким, каким его видел он: полным жизни, развлечений и возможностей находиться в центре чего угодно: зала, внимания, плана. Это оказалось приятно — в болезненном всепоглощающем смысле. Смешавшись со страстью, честолюбие пожирало её, словно опиум; заставляло мечтать пережить эти чувства снова и снова. Тем не менее, Крэйн никогда не отдавалась ему полностью, — как никогда и не забывала, с кем имеет дело. Она знала, что Горташ хочет править: манипулировать людьми, ломать их, подчинять чужие умы, тела, сердца и судьбы, лаской и страхом превращая свои жертвы в послушные марионетки. Любой человек представлялся ему головоломкой, к которой можно найти разгадку; набором рычагов, только и ждущих, чтобы их потянули в правильном порядке; хранилищем бесконечных возможностей. Герцог убивал лишь, когда у него не оставалось иного выбора, чаще всего чужими руками и редко получал удовольствие от процесса. Его план по захвату мира очаровывал Крэйн своей амбициозностью, однако напрямую противоречил замыслу её Отца. Она понимала, что в конце ей придётся предать одного из них, и отлично знала, кто именно это будет. Горташ был любимым развлечением, — поблажкой от её бога, глотком жизни, позволенном ей перед тем, как для неё не останется ничего, кроме смерти. Но что бы там ни воображала себе Орин, что бы она ни вбила в свою безумную голову, Крэйн всегда понимала, что у этой интрижки может быть один и только один исход: когда у неё появится достаточно большая армия, когда герцог перестанет быть ей нужен, она окрасит прекраснейшее из святилищ Отца его кровью. Вскоре после этого она останется одна, вскоре после этого последний огонёк жизни погаснет, затушенный её рукой, а небо навеки подёрнется алым, и тогда она вернётся, бросится на тот же самый алтарь и перережет собственную глотку. Крэйн ни на секунду не сомневалась, что её рука не дрогнет, но мысль о финале всё равно почему-то покрывала лоб холодным потом. Конечно же, это нормально, — чувствовать волнение перед ликом судьбы. Разумеется, она хочет, чтобы Отец ей гордился, хочет исполнить своё предназначение. Разве можно этого не хотеть?.. — Но почему именно Миркул? — спросила Крэйн, заранее догадываясь, каким будет ответ. — Учитывая твою историю, я думала, ты больше по богиням. Что он тебе пообещал? И тогда произошло, казалось бы, невозможное. Глаза Кетерика широко распахнулись, — белки заблестели, точно подсвеченные изнутри. — Единственное, за что стоит сражаться, — с непривычным пылом произнёс он. — Изобель, — моя дочь, — скоро снова будет жить!.. Крэйн смотрела на генерала не в силах поверить представшему перед ней зрелищу: Кетерик Торм улыбался и, несмотря на очевидную болезненность улыбки, лицо его будто помолодело. Осознание того, что уже скоро эта сволочь может добиться желаемого, сводило челюсть. — Я — не какая-то пешка, от которой можно избавиться и забыть. Мой Отец… — Твой отец не терпит неудачников, — перебил её вновь помрачневший генерал. — Сотни других его отпрысков, в этот самый момент удобряющих землю, не дадут мне соврать. Ты не первое отродье Баала, не окупившее даже вложенных в процесс создания усилий, — и едва ли будешь последней. Замечание Кетерика резануло глубже клинка. Думать о том, что после всего, совершённого Крэйн в Его имя, Баал просто её оставит, было невыносимо. Наверняка она знала лишь о своей неспособности принимать форму Истребителя, но причиной тому могло стать как наказание Отца, так и приказ Орин, в нужный момент нашёптанный венценосному чудовищу. Крэйн честно пыталась верить, что дело в личинке, но с каждым часом, проведённым в заключении, это давалось девушке всё сложнее. Дворецкий не посетил её ни разу, и впервые в жизни ей недоставало его суетливого ворчания. Разумеется, Отец разочарован в ней, как и она сама, но ведь не может же Он вот так вот взять и бросить свою последнюю ещё живую дочь, притворившись, словно её никогда и не существовало? Не может, правда ведь?.. Крэйн отмахнулась от этой пугающей мысли, на ходу меняя тактику: — Горташ… — Уважает неудачников не больше Баала, — снова оборвал её генерал. — Орин с превеликим удовольствием и во всех подробностях рассказала ему, как убила тебя на дуэли, разбросала твои останки по Храму и полила твоей кровью алтарь. Рассказ получился весьма увлекательный, — к тому же, от первого лица. Теперь каждый раз, вспоминая тебя, наш герцог будет видеть Орин в твоём обличье, не упуская ни единой лживой детали признающуюся в собственном поражении. Сейчас он, кстати, наверху, — они оба, — о-о, если бы ты только его видела, — живое воплощение тщеславия в этой мантии из бордового бархата… Крэйн захотелось взвыть. Мысль о Горташе вызвала жгучую боль, — в первую очередь из-за внезапного осознания, что она не может вспомнить его лицо, — в голове возникало лишь размытое пятно в обрамлении чуть взъерошенных иссиня-чёрных волос. Почему вместо него чёртова память не стёрла кого-то ещё — предпочтительно Орин или Кетерика? Почему Крэйн всё ещё помнит столько бессмысленных сочетаний ртов, носов и глаз? Почему она не забыла собственные черты во всех мучительно потускневших подробностях?.. Это было несправедливо. Сестра словно знала, в какую часть разума целиться. Одного её появления в сознании хватило, чтобы спровоцировать приступ ужаса: Орин здесь, она наверху, она спустится, она скоро придёт за ней, скоро, скоро её пытки возобновятся и всё начнётся сначала: металл, вопли, кровь, сукровица, смешанная с потом… Несправедливо. Крэйн заслуживает большего. Она достойна большего. Она боролась. Её путь не закончится здесь, в этой крохотной клетке. Она не иссякнет, свернувшись калачиком на полу, трясясь от страха и боли. Она не позволит этому случиться. Она не… — Убей меня, — собственный голос казался чужим, и Крэйн поняла, что плачет. — Пожалуйста. Она сидела на полу, обхватив колени руками, и загнанно глядела на Кетерика. Она убедила себя, что готова к чему угодно. Но в следующую секунду ледяные пальцы генерала коснулись её щеки, осторожно смахивая слезу. Будто бродячий щенок, посиневший от ударов палками, Крэйн рефлекторно отшатнулась, лишь чтобы тут же податься навстречу первому за долгое время нежному прикосновению, не переставая дрожать, как осиновый лист. С такого расстояния она видела каждую морщинку на обветренном лице Торма, каждую чёрную вену и даже такую тонкую белёсую полоску шрама, разделившую лоб там, где больше века назад скимитар Арфистки Джахиры вспорол его голову. Впервые Крэйн вдруг по-настоящему осознала, насколько он стар. Льдисто-серые глаза смотрели на неё в упор, — без тени сочувствия, раскаяния или гнева, не выражая ничего, кроме копившейся столетиями усталости. В ноздри ударил приторно-сладкий запах смерти. — Бедное дитя, — без малейшей брезгливости генерал заправил ей за ухо выбившуюся из общей массы прядь — спутанный клок непонятного цвета, слипшийся от грязи и крови. — Такая одинокая. Всеми покинутая. У тебя остался лишь один выход: сдаться. Дай Орин то, чего она хочет, — позволь ей сломать себя, дай ей уничтожить свой разум. Не сопротивляйся, ибо единственной наградой за упорство будет боль. Прекрати существовать, — отсутствуй, — отдайся сладкому забвению в объятьях Шар. Только тогда она, наконец, убьёт тебя. Только тогда ты узнаешь покой. Договорив, Кетерик встал — удивительно быстро для своего возраста. Под рёбрами Крэйн, бурля, закипала ярость. Этот ублюдок обрёк её на такую страшную участь и теперь делал вид, что всё так, как и должно быть, что она должна просто смириться с судьбой, пока он сам спокойно разгуливает на свободе, ест, спит и оживляет своё поганое отродье словно ничего не случилось, словно ему всё сойдёт с рук, словно Крэйн не дочь бога, а какая-то крестьянка, волею случая оказавшаяся на дне оврага со сломанной ногой. Генерал вошёл в её камеру без доспеха, чтобы показать, что она не представляет для него угрозы, распахнул дверь у неё перед носом, чтобы дать понять, что она в его власти, а теперь повернулся к ней спиной, думая, что она просто позволит ему уйти, не дав испробовать собственной мести. К дьяволу личинку, — эта ошибка станет для него последней. По жилам Крэйн разливалась неизвестно откуда взявшаяся решимость. Не желая ни секунды тратить на раздумья, она резко вскочила на ноги и набросилась на Кетерика сзади. Затем был удар, блёклая вспышка боли, тут же поглощённая внезапностью падения, — и вот Крэйн уже вновь лежит на полу своей камеры, опрокинутая оплеухой, точно нашкодившая шпана. — Она убьёт тебя, девочка, — донёсся до неё всё тот же глубокий голос, перебиваемый ржавым скрипом поворачивающегося ключа. — Какой будет эта смерть — решать тебе. Пока что. Задыхаясь от злости на него, на Орин, на собственное тело, ослабевшее под пытками так предательски быстро, Крэйн подползла к двери камеры и бросилась на неё: раз, другой, третий. Металл звенел, слегка пружиня от давления, но отказывался поддаваться. Быстро выбившись из сил, девушка взревела, будто раненый зверь. — Я убью тебя, Кетерик! Сука! — она продолжала хватать воздух пальцами, просунув руки сквозь стальные прутья, даже когда шаги генерала уже затихли в отдалении. — Я выйду отсюда и прикончу вас всех!