Выход за пределы романтического нарратива

      Как я уже сказала, отправляя Онегину письмо, Татьяна плюет на все правила приличия и этикета, которым подчинялась жизнь незамужней девушки. Об этом, к слову, писал Пушкин в беловой рукописи, из которой впоследствии выкинул несколько явно утяжеляющих текст строф:              Теперь мне должно б на досуге       Мою Татьяну оправдать —       Ревнивый критик в модном круге,       Предвижу, будет рассуждать:       «Ужели не могли заране       Внушить задумчивой Татьяне       Приличий коренных устав?       Да и в другом поэт не прав:       Ужель влюбиться с первой встречи       Она в Онегина могла,       И чем увлечена была,       Какой в нём ум, какие речи       Её пленить успели вдруг?»       Постой, поспорю я, мой друг.              Влюбленность Татьяны представляется мне дурацкой и намечтанной, возникшей отчасти от социального давления, отчасти от гормонов, а отчасти от одиночества. Любящей чтение Татьяны не с кем поговорить: мать её женщина сугубо практического склада, Ольга и вовсе не склонна к рефлексии. Грешные французские романы и в самом деле заменяют ей всё, а главное, додают сильных эмоций, на которые так скупа провинциально-помещичья жизнь. В наши дни Татьяна заканчивала бы школу, сдавала по выбору ЕГЭ по литературе и радостно бы упарывалась в классиков, китайцев и геншин, а на стене её висел постер с симпатичным, но всем из себя таким холодным айдолом.       У неё от природы очень острый, живой ум, она, неслыханное дело для героини девятнадцатого века, отращивает внутреннюю самостоятельность и умение опираться на своё представление о правильном, но до этого ещё множество пока ещё непрочитанных книг, тонны работы и опыта. Пока же её шарашит эмоциями, с которыми ей никто не объяснил, как справляться. Вернее, объяснили всё те же самые французские романы: в любой непонятной ситуации пиши письмо тому, кого ты любишь. А если говорить о родных осинах и женском воспитании вообще, то складывается впечатление, что женская телесность была темой табуированной и стыдной, и очень часто героини, взять ту же самую Наташу Ростову и безобразную историю с Анатолем Курагиным, не представляли, что именно с ними происходит, и что, скажем, их личные границы ломают. Понятно, почему это происходило: из женской невинности, а точнее сказать, банального незнания собственного тела, происходящих в нём процессов и запрета на добрачные отношения, в особенности для девушек благородного сословия, патриархальное общество сотворило себе фетиш уровнем, конечно, выше, чем корсетная талия или лотосовая ножка. Нравы прошлого такие нравы прошлого… вот только быть на месте той же Наташи, или, если брать более тяжелый случай, Настасьи Филипповны из «Идиота» Ф.М. Достоевского, которую в очень юном возрасте растлил помещик Тоцкий, ни разу неприятно. Так что Татьяне во всех смыслах повезло, она, как бы сейчас сказали, отделалась легким испугом.       Знать всего дискурса литературы предреволюционной Франции Татьяна не могла, но это её дурацкое, состоящее из пошлейшей любовнороманной штамповки письмо — это запрос не только и не столько о любви, сколько запрос на то, чтобы быть понятой и услышанной, запрос на субъектность от личности, которая в силу воспитания пытается втиснуть себя в сентименталистский любовный шаблон. Себя и Онегина, который совершенно точно не ангел-хранитель и демонический развратник, перед котором невинная девичья душа не в силах устоять (как мы помним из текста романа, взрослая Татьяна не просто устояла и не поддалась на безобразный моральный шантаж «люблю, трамвай куплю, то есть помираю, жить не могу», но и надавала Онегину охуительных моральных оплеух). Реальный Онегин — ни то, ни другое, он отчаянно косит под денди в белых панталонах и с модной стрижкой, хотя он на деле банальный, заурядный светский хлыщ.       Суровая женщина Галина Павловна Вишневская так вспоминала о своей работе над ролью Татьяны: «Насколько меня захватила работа над «Фиделио», ибо там я творила, создавала новое, не видя перед собой магических традиций, настолько мне не хотелось петь Татьяну. Тот тяжеловесный и пассивный образ, который я видела у всех исполнительниц, шел совершенно вразрез с моим представлением о пушкинской героине Чайковского. Каждый раз, когда я слушала спектакль, меня преследовала мысль, что вот эта певица, которую я встречаю в кулуарах театра и к которой отношусь с большим уважением, платье и парик Татьяны, вероятно, примерила для маскарада, да так и забыла снять. Мне очень хотелось напомнить ей об этом, чтобы она поскорее приняла натуральный вид — а я бы избавилась от неловкости за нее: настолько этот маскарад не соответствует ее внутреннему и внешнему облику.       Из письма Чайковского к Н. фон Мекк от 6 декабря 1877 года:       «Где я найду Татьяну, ту, которую воображал Пушкин и которую я пытался иллюстрировать музыкально? Где будет тот артист, который хоть несколько подойдет к идеалу Онегина, этого холодного денди до мозга костей, проникнутого светскою бонтонностью? Откуда возьмется Ленский, восемнадцатилетний юноша с густыми кудрями, с порывистыми и оригинальными приемами молодого поэта a la Шиллер?       Как опошлится прелестная картинка Пушкина, когда она перенесется на сцену с ее рутиной, с ее бестолковыми традициями, с ее ветеранами и ветераншами, которые без всякого стыда берутся <…> за роли шестнадцатилетних девушек и безбородых юношей!»       <…>       «Внутренний конфликт, который переживала я из-за своей первой роли, привел к тому, что я почувствовала почти ненависть к ней. Поэтому на репетицию пришла не только безо всякого желания работать, но и с твердым решением отказаться от партии: то, что я видела на сцене до сих пор, сама я делать не хотела. Но в то же время и не считала для себя возможным вступать в споры с режиссером, творчески еще никак себя не проявив.       — Сядьте за стол, возьмите лист бумаги, и гусиное перо и пойте.       Я начала:       Пускай погибну я… —       И т. Д.       Сколько уж я в театре Татьян наслушалась — их было в то время семь.       Пою — и всем своим видом стараюсь ему показать, как это скучно, неинтересно… Сцена длинная, скорей бы уже кончилась… Допела до конца. Он молчит. А мне все равно. Думаю: сейчас скажет, что плохо, что я не гожусь для роли. Вот и хорошо, может быть, Аиду получу… Наконец, он заговорил:       — Вот смотрю я на вас и удивляюсь: ведь такая молодая сидит, а ноет, ноет, как старуха, когда ее ревматизм мучает. Ну как же можно так петь Татьяну, а?       — Конечно, нельзя так петь Татьяну, да я и не хочу ее петь. Мне скучно.       Он как закричит!       — Вы не хотите петь эту партию?! Вам ску-у-у-чно?! Что вы сидите, как старая бабка в перине? Вы поймите, что Татьяне 17 лет! Каких они романов начиталась и в каком она, благовоспитанная барышня, должна быть состоянии, если первая признается в любви, если пишет любовное письмо молодому мужчине! А вам ску-у-у-чно! Все вы, сопранистки, хотите африканских да эфиопских принцесс на сцене изображать, благо никто в зале не знает, что это такое. А вы попробуйте пушкинскую Татьяну изобразить! Вы прочли, что у Чайковского написано? — «восторженно»! «страстно»! Да вы же, певицы, все дуры, вы ведь и читать-то не умеете? Ну, прочли это? Поняли?       Тут уж я вскочила и заорала:       — Что значит «поняли»? Я же на сцену смотрю и ничего этого не вижу, а спектакль-то вы ставили — значит, все это вас устраивает, вы этого хотите!       — А вы не смотрите на сцену, научитесь своими мозгами соображать! «Восторженно, страстно» — да она не подниматься должна с постели, как будто ее подъемным краном тянут, а вылететь! На санках каталась когда-нибудь?       — Конечно, каталась!       И вижу: глаза у него блестят, кричит, увлечен…       — А если каталась — вот и письмо Татьяны: не рассуждая, села в санки, да с высокой, крутой горы — вниз! Летит — дух захватило! А опомнилась уже внизу, когда остановились санки… Вот так Татьяна написала письмо, отправила Онегину и только тогда поняла, что она сделала…       Я слушала, разинув рот, и не замечала, что из глаз моих уже давно текут слезы… Как в счастливом умопомрачении вдруг раздвинулся передо мной длинный ряд сценических манекенов, и я увидела себя маленькой девочкой из Кронштадта — «Галькой-артисткой», — пишущей свое первое любовное письмо. Сладко заныло, затрепетало в груди сердце, и светлый, милый образ Татьяны, Татьяны моего детства, во всей своей неповторимой прелести явился предо мной.       Этот замечательный режиссер-психолог с первого часа работы со мною над ролью пошел от моей актерской индивидуальности, от моего молодого, звонкого голоса. Чутьем своего таланта почувствовал во мне одержимость, порыв (как я в четыре-то года, не задумываясь, махнула за мальчишками с крутого берега — вниз головой!)».       Пока же давайте посмотрим на эпиграф, который крайне важен для понимания главы:              «Elle étaitfille, elleétaitamoureuse.       Malfilâtre.       Она была девушка, она была влюблена.       Мальфилатр. (Франц.)»              Это строка из поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» Мальфилатра, где речь идёт об иссохшей от любви нимфе Эхо. В оригинале строка продолжена вот чем: «Я её извиняю – любовь её сделала виновной. О, если бы судьба её извинила также».       Что характерно, в беловой рукописи главы перед этим эпиграфом стоит терцина из первой части «Божественной комедии» Данте, прошу прощения, я возьму не вполне точный перевод Лозинского:              Ho расскажи: меж вздохов нежных дней,       Что было вам любовною наукой,       Раскрывшей слуху тайный зов страстей?              Это отрывок из истории Франчески да Римини, которая, как помнят уважаемые читатели, закончилась очень плохо.       Собственно, согласна Данте «преступная» любовь Паоло и Франчески тоже началась с чтения рыцарских романов, а точнее, романа о Ланселоте. Напомню также, что Паоло и Франческа по итогам этой истории оказались в аду, и их тени вечно кружит ветер. Опять же, смотрим перевод Лозинского:              …В досужий час читали мы однажды       О Ланчелоте сладостный рассказ; Одни мы были, был беспечен каждый.       Над книгой взоры встретились не раз, И мы бледнели с тайным содроганьем; Но дальше повесть победила нас.       Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем Прильнул к улыбке дорогого рта, Тот, с кем навек я скована терзаньем,       Поцеловал, дрожа, мои уста. И книга стала нашим Галеотом! Никто из нас не дочитал листа».              Если говорить о композиции, то центральное место главы, точка высочайшего накала — всё то же самое письмо, которое, будь Онегин менее порядочен или ленив, разрушило бы её жизнь до основания. С точки зрения этикета девятнадцатого века безнравственно и абсолютно неприемлемо для девушки переписываться с молодым человеком, который ей не жених и не брат. Но и молодому человеку тоже зазорно писать девушке, с которой он не обручен и не состоит в родстве. Молодые люди могли писать дамам, которые были значительно старше их, так, например, Лермонтов состоял в переписке с Марией Лопухиной, которая, если память мне не врёт, была старше его на 12 лет. Так что Софья в «Горе от ума» зря наговаривает на Чацкого: не писал ей, не потому что забыл, а потому что не имел права бросать такую тень на репутацию незамужней девушки.       Так вот, Пушкин своей героине при том, что её поступок в высшей мере неосмотрителен, сочувствует.       Что характерно, во всё той же беловой рукописи он самым подробным образом опишет внутренний раздрай героини:              Теперь как сердце в ней забилось,       Заныло будто пред бедой.       Возможно ль! Что со мной случилось?       Зачем писала, Боже мой!       На мать она взглянуть не смеет,       То вся горит, то вся бледнеет,       Весь день, потупя взор, молчит,       И чуть не плачет, и дрожит…       Внук няни поздно воротился.       Соседа видел он; ему       Письмо вручил он самому.       И что ж сосед? — верхом садился       И положил письмо в карман —       Ах, чем-то кончится роман!              После редактуры текст выглядел так:              Но день протёк, и нет ответа.       Другой настал: всё нет как нет.       Бледна, как тень, с утра одета,       Татьяна ждёт: когда ж ответ?              Важное уточнение: вот это с «утра одета» характеристика высочайшего нервного напряжения героини. Дворянки с утра носили так называемые «утренние платья», в которых не принимали гостей. В утреннем платье мы застанем Татьяну в финале, где она будет «не убрана, бледна». То есть она как на иголках ждёт визита Онегина. Одевались, что в Петербурге, что в провинции только к обеду.              Масла в огонь, сам того не зная, подливает невиннейший ответ Ленского:                     «…Да, видно, почта задержала». —       Татьяна потупила взор,       Как будто слыша злой укор.              Что такое почта? Это так называемые почтовые дни в деревне, как правило, не чаще двух дней в неделю. Когда письма доставлялись, нужно было просмотреть и выбрать те, которые требовали скорейшего ответа. Примечательно, что Пушкин в Михайловской ссылке ждал каждой почты как манны небесной и соловей лета. Так вот, Татьяна настолько взвинчена, что слышит в словах Ленского, который, как мы помним, простодушен, как Кандид, намёк на своё письмо.       Тем не менее, она всеми силами старается держаться…       И сбегает. Она в ужасе, она понимает, что натворила, и что, по сути, закопала себя.              Вот ближе! Скачут… и на двор       Евгений! «Ах!» — и легче тени       Татьяна прыг в другие сени,       С крыльца на двор, и прямо в сад,              Летит, летит; взглянуть назад       Не смеет; мигом обежала       Куртины, мостики, лужок,       Аллею к озеру, лесок,       Кусты сирен переломала,       По цветникам летя к ручью.       И, задыхаясь, на скамью       Упала…              Последнее слово — начало новой строфы, отлично передающее всю меру её душевного раздрая и стремительность забега по кустам. Где-то в другой Вселенной внутренний птеродактиль второго молодого господина Ланя орёт после той самый сцены на горе Байфэн от понимания и солидарности.        Весь этот эмоциональный накал продолжается дальше. И с ним великолепно контрастирует в высшей степени хулиганская песня девушек:                     Упала…       «Здесь он! Здесь Евгений!       О боже! Что подумал он!»       В ней сердце, полное мучений,       Хранит надежды темный сон;       Она дрожит и жаром пышет,       И ждет: нейдёт ли? Но не слышит.       В саду служанки, на грядах,       Сбирали ягоду в кустах       И хором по наказу пели       (Наказ, основанный на том,       Чтоб барской ягоды тайком       Уста лукавые не ели       И пеньем были заняты:       Затея сельской остроты!)                     Песня девушек       Девицы, красавицы,       Душеньки, подруженьки,       Разыграйтесь девицы,       Разгуляйтесь, милые!       Затяните песенку,       Песенку заветную,       Заманите молодца       К хороводу нашему,       Как заманим молодца,       Как завидим издали,       Разбежимтесь, милые,       Закидаем вишеньем,       Вишеньем, малиною,       Красною смородиной.       Не ходи подслушивать       Песенки заветные,       Не ходи подсматривать       Игры наши девичьи.              Извините, я не удержалась. Наше всё был мастером сочетать редкое стеклище и самое отвязное постебище, особенно учитывая, что подтекст у песни откровенно неприличный и в то же самое время ржачный. Будешь нас обижать и попробуешь насильничать, мы тебе отвесим люлей. В некоторых местах народная культура была куда здоровее типа высокой дворянской, потому что следующий образный ряд тоже имеет откровенно непристойный и эротический подтекст, восходящий аж к временам куртуазной лирики, где любовь уподобляется охоте, а женщина — прекрасной лани, на которую охотится весь из себя доблестный герой. Пушкин меняет лань на зайца (зайцы те ещё драчливые твари, Сан Сергеевич), тем самым снижает пафос, и традиционную для европейской лирики метафоры души как бабочки-мотылька, сгоревшего в огне, и опять снижение образа через школие. Где-то в другом мире ржёт Хуа Чэн и говорит, что ваще-то порядочные бабочки — те ещё кровососущие твари.              Так бедный мотылёк и блещет       И бьётся радужным крылом,       Пленённый школьным шалуном;       Так зайчик в озими трепещет,       Увидя вдруг издалека       В кусты припадшего стрелка.              За что люблю Наше Всё, так это за то, что он сразу и честно говорит, что в предлагаемым социумом обстоятельствах женщина очень уязвима и абсолютно беззащитна перед жестокосердными мудаками. И, наконец, явление статуи командора, то есть Онегина, чтобы вбить последний гвоздь в крышку гроба:              Блистая взорами, Евгений       Стоит подобно грозной тени…              И здесь мы, что называется, попадаем в свои сложные чувства.       Для протокола: никто не обязан любить только потому что любят его. Первый раз за весь роман Онегин совершит единственный без дураков хороший поступок. Но при этом… при этом Пушкин приложит героя от всей души: «Вы согласитесь, мой читатель, что очень мило поступил с печальной Таней наш приятель?» Вот это мило, оно, конечно, полно иронии и яда. Почему?       Когда мы смотрим на взаимоотношения героев, нам надо ясно видеть текст, контекст и социальный подтекст. Несколько страниц я расписывала вам, что Татьяна вообще-то очень серьезно рискует, но… но, тут ведь как: герои неравны в социальном статусе. Он — мужчина, она — женщина. А вот в отношении брачного статуса они целиком и полностью равны: он — холост, она — не замужем, плюс они близки в плане всё того брачного возраста, даром, что Онегин старше на семь лет. Онегин, с одной стороны, объясняется с Татьяной не как сверстник, он, так на минуточку, влезает на табуреточку и вещает с позиции отца. Для юной семнадцатилетней барышни… Да для любой женщины это очень тяжело и унизительно, Татьяну буквально носом тыкают в её ошибку, сохраняя при этом формальную бонтонную вежливость. А во-вторых, и это очевидно любой женщине с опытом, если посмотреть на подтекст гендерного контракта в отношениях, то это откровенный пиздеж и поведение кокетливой бляди мужского пола с запросом: «Спаси меня, спаси». Никак иначе все эти позы на тему ужасного онегинского характера я сейчас читать не могу.       Онегин будет петь соловьём про свои чудовищные пороки и спросит: «какие розы нам заготовит Гименей», но при этом выдаст и «верно б, кроме вас одной невесты не искал иной», и буквально сразу «нашед мой прежний идеал, я, верно б, вас одну избрал в подруги дней моих печальных». Ну и под конец «я вас люблю любовью брата». Фанаты корейских и китайских дорам знает, что если девушка назвала молодого человека «урабони» или «шисюн», ему надеяться не на что. Но с чего Онегину любить девушку, которую он видит второй раз в жизни, которого написала ему любовное письмо и тем поставила в очень неловкое положение? Откуда, он её не знает! Не кажется ли вам, что это зауряднейшее двойное послание, а герой врёт, как дышит, сам того не замечая, тем более, на именинах Татьяны его «взор его очей был чудно нежен», а Пушкин не даёт нам ответа герой «вправду тронут был иль он, кокетствуя, шалил». Ах, спаси меня спаси, но помни, что я ужасный мудак! Я тьма, я ужас, я мрак!       В силу юности и наивности Татьяна не умеет играть в такие психологические игры. В этой сцене она по уши в ситуации отвержения, но без вопросов принимает чужое «нет». Наконец, он даёт героине последний урок: «Учитесь властвовать собой: не всякий вас, как я, поймет, к беде неопытность ведёт».       А главное, опытный, весь из себя такой разочарованный в жизни и в любви Онегин, вольно или невольно продолжает кормить девушку надеждой, оказывая ей после такого ледяного душа формальное и этикетное внимание:              Он подал руку ей. Печально       (Как говорится, машинально)       Татьяна молча оперлась,       Головкой томною склонясь;       Пошли домой вкруг огорода;       Явились вместе…              Татьяна очень хорошая и способная ученица. Все возможные выводы из этой истории она извлечёт и властвовать собой научится превосходно. Сам учитель не рад будет своему уроку.       Но до этого ещё далеко. Пока же она варится в котле собственных чрезвычайно мучительных чувств, о которых даже не расскажешь никому, не поделишься:              Что было следствием свиданья?       Увы, не трудно угадать!       Любви безумные страданья       Не перестали волновать       Младой души, печали жадной;       Нет, пуще страстью безотрадной       Татьяна бедная горит;       Её постели сон бежит;       Здоровье, жизни цвет и сладость,       Улыбка, девственный покой,       Пропало все, что звук пустой,       И меркнет милой Тани младость:       Так одевает бури тень       Едва рождающийся день.              Увы, Татьяна увядает,       Бледнеет, гаснет и молчит!       Ничто её не занимает,       Её души не шевелит…              О том, какая драма разыгралась на её именинах, я уже писала. Но пока особенно подчеркну, что несмотря на то, что ей мучительно больно и плохо (а вам было бы приятно, если бы человек, в которого вы влюблены, на вашем же празднике увивался за вашей младшей просватанной сестрой, а через пару дней убил её жениха), Татьяна, наконец, выбирает себя. А девушке только что исполнилось восемнадцать, но у неё уже поразительное чувство собственного достоинства и самоуважения.              Я не ропщу: зачем роптать?       Не может он мне счастья дать.              И всё. Когда она свободна от литературных рамок, Татьяна ведёт себя на редкость умно и достойно, она ничего не хочет и не требует от Онегина, потому что нет — значит, нет.       Смерть Ленского и вся эта дуэль, конечно, стали для неё тяжелейшим ударом. Только накануне вечером ты танцевала с человеком, которого через две недели готовилась назвать братом, а не прошло и двух дней, как его по совершенно пустячному, дурацкому, надуманному поводу застрелит твоя первая большая любовь, пусть и придуманная. И как с этим жить, что вообще за человек Онегин?       Ответ на этот вопрос Татьяна найдет в его книгах, но об этом в следующей части. Пока остановимся на том, что Пушкин в очередной раз поломал нам четвертую сцену. По всем канонам жанра Татьяну Онегин был обязан соблазнить и бросить, а в результате кокетничал и читал мораль.