***
– Ты упал с броника? – Иди нахуй. – Черт, а я еще думал, почему это Соуп проебался, а он с тачки свалился! – Гас, иди нахуй. – И как, красавчик, было больно падать с небес? Это было смешно, ладно, Соуп отгавкивался с улыбкой на лице, стараясь поддерживать легкомысленную атмосферу в вертолете, пока их несли обратно в родные пенаты, обосравшихся по полной. Вряд ли их ждало какое-то взыскание, все же, миссия проебалась не столько по их вине, но по угрюмым рожам парней (да и собственному настроению) становилось понятно, что охуели и обиделись все. Не на кого-то конкретного, так. В целом. На весь мир, не способный выдать им стандартную боевую задачу для разминки; Соуп отвалился на несколько месяцев болезни и реабилитации, и даже такой маленький срок требовал времени, чтобы сработаться снова. Прайс не зря выбрал в совместку такой детский лепет, он был охуенным капитаном и прекрасно справлялся со своими задачами: контролем за детсадом и отсутствием конфликтов внутри ясельной группы. Все равно внутри скребло что-то нехорошее, не позволяя расслабиться. – Нахуя ты туда полез вообще? – Гасу было сложно улыбаться со швами на щеке, но тот справлялся и одной стороной, не парализованной анальгетиком, так что выглядело пиздецки крипово. Вряд ли его это беспокоило; явно не тогда, когда можно было сбросить весь стресс, издеваясь над бедным и несчастным Джонни, пропахавшим добрый десяток футов плечом по каменной насыпи, пока тормозил исключительно собой и молитвами. Ладно, хоть сгруппироваться успел. – Иди нахуй, – отозвался Соуп с ангельским терпением, но тут же вскинулся, услышав короткий смешок по правое плечо. Нет, стоп, ему не послышалось? – Нет. Не-а, – неверяще протянул он, скашивая глаза вбок. Гоуст сидел невозмутимым изваянием, успев под шумок сменить маску на простую балаклаву, и теперь можно было хотя бы попытаться угадать выражение его лица. В угадывании Соуп стал мастером, в самом деле раздумывая подать заявку на Psychic Challenge. А что? Ему бы пошла ряса. И все эти… штуки. Духи говорили ему, что Гоуст смеялся. Где-то в глубине души. Парочкой нейронов. – Я, что, рассмешил тебя? Я рассмешил тебя! Ты, блять, смеешься! – Видео, где коты падают с мебели, довольно забавные, – нейтральным тоном отозвался Гоуст, сумев сделать это так, что в следующую же секунду Соупа скрутило смехом. – Черт возьми, спасибо, что видео не с собаками, я все еще психически не отошел после той шутки, – он фыркнул, поворачиваясь к нему всем корпусом и скрещивая руки на груди. Мол, давай, пробей эту защиту. – Знаешь, что имеет две ноги и истекает кровью? – Нет, элти, шутка рассказанная дв- – Половина кошки. Где-то за спиной по звукам умер Гас. Соуп снова засмеялся, пихаясь ногой и морщась, потому что смеяться, вообще-то, было пиздецки больно! На старые синяки, безжалостно оставленные тяжелыми кулаками (и ногами) в спарринге, наложились новые, заставляя смаковать в уме минимум пару дней передышки. Им обязательно дадут время, чтобы окончательно зализать все раны. Они бы могли сходить в бар? Черт, да! – Напомни мне никогда не пробовать с тобой петплей, ладно? У тебя очень странное отношение к животным, Гоуст. Очень странное. – Соуп, – мягко осек его Прайс до того, как он успел бы услышать ответ, и это почему-то чертовски разочаровало. Может, потому, что в смеющихся глазах Гоуста на долгую секунду застыло темное, плохо считываемое выражение, инстинктивно дергающее за самое нутро и призывающее немедленно склонить голову, подставляя загривок. Он неохотно захлопнулся, проглатывая тысячу и один каламбур на столь благодатную тему, и благодаря этому затишью сумел особенно хорошо проследить за теми взглядами, которыми Джон успел наградить Гоуста, тоже в момент собравшегося, будто устрица, захлопнувшая створки. Ладно. Правда, не место и не время. Он едва успел успокоиться, отвлекаясь на разговор, который затеял Гас с Бернеттом, одним из их непостоянных членов ОТГ, и явно не ожидал услышать едва различимый, притворно-оскорбленный, веселый шепот, теряющийся в шорохе одежды: – Мне нравятся собаки. И когда Соуп обернулся, глаза Саймона все так же ярко, тепло горели, позволив этому моменту продолжаться не дольше секунды. Но и этого оказалось достаточно. Более чем. Как бы он ни ненавидел собак, в этот момент Джон хотел... – А коты? – спросил он одними губами, внутреннее подрагивая от смеха: абсурд, боже, какой же абсурд. Чем они занимались? О чем они говорили сейчас? Губы тоже задолжали, снова растягиваясь в широкой улыбке. Какой же он придурок. И Гоуст – тоже придурок, потому что под такой тонкой тканью было прекрасно видно, как тот улыбался в ответ, стараясь это скрыть. – Ты не похож на кота. Соуп глупо моргнул, не понимая, как на это реагировать, потому что едва ли нормальным человеческим чувством можно было назвать те щупальца, что восторженно смяли кишки и скрутили все в тугой жгут, пульсирующий болью и жаром. Больше они не говорили, каждый занятый своим делом весь остаток пути: Прайс принялся вполголоса обсуждать детали прошедшей миссии, на что Гоуст больше кивал и хмыкал, принимая к сведению, а Соуп оказался отвлечен вбросом про Вили Питера и, эй, он шарил в этом дерьме! – Вы слышали про «партизанское мыло»? Бля, люди в то время были совсем ебнутыми, – Бернетт тер друг об друга руки жестом курильщика в завязке, и во рту тут же набежала слюна. Блядство. Как же хотелось курить. И как же болели легкие. – Наши ничем не лучше. Помните случай в Ираке?..***
Было это хорошей идеей или нет, Соуп предпочитал рискнуть. У него накопилось много вопросов: рабочих и личных, и как же было удобно, что все они решались в одном кабинете. Решались – пиздецки громкое слово, но по настрою среди команды он так и не сумел понять, стоило ли идти на разборки сразу к Прайсу, и без того замученного прямо сейчас руководством, недовольным исходом миссии. Их ждало внутреннее разбирательство: ничего серьезного, штатная ситуация, просто придется проторчать на парочке бесед с высоким начальством, которые ни в коем случае не походили на софтовый допрос. Он, все же, предпочитал пожестче. Честнее. И, как и в любой другой ситуации, когда решение не шло к нему само – МакТавиш шел в 312-А, рабочий кабинет в крыле таких же одинаковых дверей и скучных коридоров, ни один из которых ничем не выделялся. Все по уставу – в равной доле гуманистично и бесчеловечно, почти завораживало. Очень подходило Гоусту. – Разрешите? – обратился он с толикой формальности, просачиваясь в смутно освещенный кабинет: горела лишь настольная лампа, отодвинутая на самый дальний край стола, и, да, похоже, приложило Гоуста гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд, если к головной боли присоединилась еще и светобоязнь. Впрочем, тот всегда предпочитал полумрак, будто стремился раствориться в нем. – Соуп, – да, все еще вместо приветствия. – Избегаешь медиков? Зря, все медсестрички только про тебя и спрашивали, – если его не выгнали сразу, то вряд ли собирались сделать это в ближайшие минуты, так что Соуп прошел к самому столу, замирая перед ним на несколько секунд в нерешительности. Он пришел сюда как друг, или как сержант? Блять. Стоило обдумать это по пути, а не срываться, едва на документы опустилась последняя подпись. Даже волосы толком обсохнуть не успели. Гоуст не казался особо впечатленным таким волнением о себе: дернул бровью под маской и будто усмехнулся, но это уже были домыслы. – Не те травмы, с которыми я бы не справился сам, – ответили ему спустя несколько минут напряженного молчания, разбавляемого лишь шелестом ручки о бумагу. Аккуратист, всегда заполнял документацию сразу же, стоило выпрыгнуть из транспорта. Лампа осуждающе горела на минимуме энергии, давая освещения ровно столько, чтобы писать без ошибок. Легкое ЧМТ в классификации Соупа медленно перекочевало в среднее, но он, вообще-то, не медик. Он просто тревожащийся о здоровье своего лейтенанта солдат, пришедший о нем же и справиться, правильно? Почти правда. Часть ее. Пусть и не самая значительная. Так было проще думать, не отвлекаясь на постоянно трясущиеся поджилки: как при первой полевой попытке собрать подобие малышки си-фор из говна и палок. Партизанить его тоже научил Гоуст. – Тебя нехило потрепало, – мягко заметил Соуп, обходя стол сбоку, опираясь на него бедром, чтобы удобнее было ткнуть в то место на щеке, скрытое маской, где всего несколько часов назад (будто целая вечность прошла) он видел глубокую ссадину. Чувствовал ее подушечками пальцев. Обвел по кромке, перенимая жар воспаленной кожи, раскрыл улыбающийся рот, готовясь задать следующий вопрос, такой же глупый, бессмысленный, флиртующий и захлопнул его Взгляд резанул по горлу осколочной, ледяной и тяжелый, опасный, и далеко не в том смысле, когда яйца сладко поджимались; а в опасном, по-настоящему, как звериный волчий оскал, дающий эти пару секунд перед броском в горло, перед смертью, залитой кровью из вырванного с мясом кадыка, – на передумать, отступить. Соуп решительно перестал что-либо понимать. – Убери руку, – глухо рыкнул Гоуст низким голосом, и продолжение даже не надо было озвучивать, потому что острые мурашки, впившиеся в хребет, и без того заставили прочувствовать угрозу на собственной шкуре. «Пока я не сломал ее тебе». Соуп медленно, как при работе с нажимной миной замедленного действия, сместился назад, выравнивая баланс на обе ноги, и лишь после этого отвел пальцы от маски. Колени ослабли, кровь резко отлила от конечностей, концентрируясь жарким пульсирующим комком в глубине, – адреналин вдарил как по учебнику, выкачивая надпочечники до состояния тряпочки. Главное – не поворачиваться спиной. Не смотреть в глаза. Господи, как же Соуп ненавидел агрессивных псин. – Какого черта? – сорвался он в шипение. – Твою мать, Саймон, я уже нихуя не понимаю. Мне тебя трогать можно, только когда мы на ринге пиздимся или на миссии время проебываем? Слова повисли в воздухе, и хоть в кабинете не было мерзких настенных часов, Соуп все равно слышал их гулкое тиканье у себя в голове. Зашуршали бумаги. Снова. На столе осталась валяться раскрошенная в месиво ручка. – Кто тебе сказал, что ты вообще можешь меня трогать? – напряженные плечи опустились. Весь он сгорбился каменной горгульей, уставший, раненный. Измотанный. Ведущий себя, как последний ублюдок. Будь в Соупе хоть немного меньше гордости, он бы проглотил это. Саймон – сложный человек, предпочитающий одиночество, с трудом идущий на контакт; доверие таких людей зарабатывалось годами, испытаниями на тонкой грани смерти, друг познается в беде, а проебывалось с невероятной легкостью. Тогда, в Лас-Альмас, они оба не могли быть уверены ни в ком, кроме друг друга, но именно Гоуст ставил под сомнение преданность Ласвэлл. Преданность всех, с кем они работали. Кроме Прайса, разве что. Но если они не могли доверять кэпу – то кому вообще могли? И, к несчастью, Соуп всегда был дохуя гордым. Национальная особенность. Невозможно быть нижним в армии, не имея ебейший запас самомнения. – Так, – пророкотал он, упираясь ладонью в стол, – скажи мне, элти, вот что: ты из себя неприкосновенного строишь? Или все же неприкасаемого? Нарывался ли он? Отчасти. Ему хватало мозгов понять, что в подобном состоянии дергать Гоуста за косички – это все равно что подписывать себе смертный приговор. Останавливало ли это? Нет. Нихуя. Соуп порядком остоебался развлекаться на тех эмоциональных качелях, что ему устраивали, бессовестно флиртуя на глазах целой команды, а затем раз за разом напоминая его «место». И он имел право на ответы. Имел право сжать кулак на вороте тактической куртки и выплюнуть прямо в лицо: – Знаешь, что? В рот я ебал твои- Голос сорвался в испуганный хрип. В шею с плохим, плохим, блять, очень плохим звуком впечаталась стальная ладонь, сдавливая кольца трахеи, сминая, перекрывая кислород; Соуп не успел, он не успел отреагировать, он не не успел Не успел, хотя только и ждал, что нападения, был готов к нему, но не готов – к той ледяной испепеляющей ярости, с которой Гоуст бросился на него. Он ничего не мог сделать. В равной схватке – не мог. Боль впилась в сознание, все стало красным, губы онемели, их кололо, дергало, глазные яблоки ныли, готовые вот-вот лопнуть, и никакая испуганная хватка на мощном предплечье не остановила бы происходящее. С... сука, сука, сука, сука, сука, сука, сукасукасукаккккххххх Ноги подкосились. У него было не так много времени, чтобы что-то придумать, и воспаленный паникой мозг смог выдать только это: встань на колени, встань, расслабься, повисни ебанной тряпкой, рухни к этому креслу, к его ботинкам, он же позволяет тебе, ну же, ну же, – и тиски на горле слабели с каждым мгновением, пока Соуп скатывался грудой камней вниз, впечатываясь коленями об пол. Звенящая темнота перед глазами разорвалась миллиардом фейерверков вместе с первым входом, легкие скрутило, глотку ободрало наждачкой, кашлем, кашлем, сухими рвотными позывами, разрывающими блуждающий нерв до перебоев в моторчике: сердце херачило через раз, срываясь в бешеный, ломанный ритм. Кажется, он скулил. Обливался рефлекторными слезами, размазывал сопли по штанине, дышал, и все никак не мог вдохнуть, полностью расправляя бесполезные мешки в грудине. По шее словно проехался бронепоезд, и Соуп не был уверен, что ему не переломили к чертям трахею – та взвыла болью под пальцами, но тут же отпустила. Болела кожа. Болели мышцы, болело лицо и лопнувшие капилляры в белках, и не то он был таким везунчиком, не то Гоуст все же смог сдержать себя в последний момент, прикладывая не всю силу. Время прошло мимо него, сконцентрировавшись в мельчайшей точке между двумя вдохами. И когда он поднял взгляд на Гоуста, даже тех жалких клочков открытой кожи было достаточно, чтобы увидеть, насколько тот побледнел. Насколько сильно тот впивался в подлокотники, едва не вырывая с мясом. Как неестественно прямо держалось все его тело. Глаза – исключительно в стену где-то над головой Соупа. Немигающие. Стеклянные. В прострации он отнял лицо от бедра, где уже расплылось влажное пятно. Кашлянул. Подвигал языком, потрогал область подъязычной косточки, в душе смирившись с возможным переломом, но ничего не болело. Не так, как могло бы. Выходило, что скорее просто перепугался до усрачки, чем в самом деле пострадал. – Ладно, – вышло скрипучим шелестом, будто горло скрутило хорошим таким фарингитом, парализуя голосовые связки. Гоуста же продрало дрожью – в противовес его неподвижности, практически судорогой. Со второй попытки получилось чуть лучше: – Я не трогаю тебя. Понял. Хорошо. Никакой реакции. – А ты – меня? – о, блять, это не было вопросом. Это было предложением, и даже Соуп на секунду охуел от собственной ебанутости: с бешеными псами не играли в блядские салочки, бешеных псин отстреливали и сжигали. Больное и злое восторженно затрепетало, когда Саймон опустил на него ошарашенный, испуганный взгляд. Никогда до этого Гоуст не был настолько беззащитно открытым перед ним, таким откровенно распахнутым своим розовым, полным шрамов нутром, – и Джон запустил грязные руки в этот теплый жар по самые локти, готовый лишиться их в любой момент, когда капкан захлопнется. – Хорошо, – лицо, все еще онемевшие, нехотя изменилось в кривой улыбке. – Тогда потрогай меня. Он демонстративно сцепил руки за спиной, устойчивее развел бедра и вскинул голову – принимая позицию. Принимая невесомое, как крыло бабочки, прикосновение к пульсирующей шее: блять, там наверняка все выглядело, как лютый пиздец, уже наливающийся кровью из разможженных мелких сосудов. – Джонни, – разбитый шепот врезался прямо в сердце. – Надень перчатки. Так будет проще, да? Так проще, – уверил его мягким тоном Соуп, спокойно выдерживая зрительный контакт. Ящик стола захлопнулся с тихим стуком, на Саймоне оказались плотные кожаные перчатки, такие, какие он надевал на миссии, а не в обычной жизни. Усиленные. Через которые хуй что почувствуешь, но, наверное, так сейчас было лучше. Их холодный материал приятно снимал жар с щеки и размазывал подсохшие дорожки слез. – Все хорошо, – продолжил он успокаивать его, как ребенка, как попавшего в силки опасного зверя, облизывая губы, цепляя ранки на ней, к которым тут же прикипел чужой взгляд. За который зацепился уже Джон, всеми силами пытаясь удержать их от падения. – Нравятся? Твои следы на мне, – Саймон не втягивался в диалог, но его ладонь нежно легла на подбородок, кончиками пальцев обводя уголок рта, где спряталась запекшаяся корка. – Мне они нравятся. «Мне нравишься ты, Саймон». Он чуть сместил голову, чтобы оставить поцелуй на самых подушечках. – Столько раз дрочил на твои руки, ты не представляешь, – признался он с неловким смешком, языком обводя не-его кожу, отдающую оружейным маслом. Вдох, смешанный с фырчанием, донесшийся сверху – уже был огромной маленькой победой. – Почему именно руки? Любопытство Саймона ощущалось таким искренним, что невольно выбило из колеи. – Их я видел чаще, чем что-либо еще. Мучительная нежность, полная боли, отразившаяся в серых глазах, проломила ребра и смяла сердце. Саймон, такой непривычно потерянный, обвел грубой перчаткой его губы, надавил на нижнюю, понукая открыть рот; и ох, блять, конечно Соуп его открыл, распахнул со своей готовностью, тут же вздрагивая от волны предвкушения, прошедшей сквозь все тело. Да, да, да, блять, наконец-то, если ради этого нужно было чуть не сдохнуть – то это стоило того. Джонни довольно замычал, когда давление скользнуло дальше, деловито ощупывая корень языка и проверяя его на малость отсутствующий рвотный рефлекс. Самодовольство затопило с головой, Саймон неопределенно хмыкнул и сменил положение в кресле, шире раздвигая ноги и позволяя подползти к себе еще ближе. Принять глубже. Плотно сомкнуть губы у основания фаланг, где начинались пластиковые вставки на костяшках, и похуй, что Гоуст вряд ли чувствовал хотя бы половину от всех его стараний – он старался, толкаясь языком между пальцев, обнимая, сплетая им кончики, туго сглатывая, чтобы глотка ласковыми тисками обняла равнодушный, горчаще-кислый материал, на месте которого хотелось ощутить обнаженную кожу. Или член. Ох, блять. Соупа перетряхнуло возбуждением, волной горячего спазма омывая живот, сплетаясь внизу щупальцами гидры, томлением, ожиданием ноющей и сладкой боли. – Сними, – потребовал Саймон, и глаза его горели, живые, заинтересованные, так разительно отличающиеся от прежних: рыбьих, мертвых, «взгляда на тысячу ярдов». Зубы прихватили кончики перчатки, Джон по-собачьи дернул головой, стягивая ее, сидящую так плотно, будто вторая кожа, обнажая дюйм за дюймом, полностью, и продолжая держать тряпку во рту, пока Саймон сам не забрал ее, бросая на стол. – Вторую. От выполнения приказа сладко подобралось внутри, дернуло за нужные ниточки, пуская мысли по уже знакомым тропкам. Он бы мог погрузиться в спейс, если бы захотел. – Умница, Джонни, – проникновенно шепнул ему Саймон, наклоняясь так близко, что жар дыхания пробирал даже через маску. Рука коснулась волос, ероша, лаская, приглаживая. Плечи перетряхнуло. Безыскусная, такая простая похвала задела слишком сильно, он не хотел скулить, но он скулил, и то, как Гоуст коротко, бархатисто посмеялся в ответ на этот звук – искупало любое унижение. Облегчало жгучий стыд за потребность вылизать его ладони, соленые от пота, снова поймать пальцы, втягивая их в рот; превращало пощечину, ударившую по ране на скуле скорее громко, чем болезненно – в самый теплый жест внимания. Джонни сорвался в спейс, не успев натянуть страховочные тросы. Унесло сильно, вкусно, глубоко, на фоне стресса – едва не срывая башню, так что в том, что он проебал момент смены дислокации, не было ничего удивительного. Лампа благополучно ебнулась со стола, ослепляя на секунду и подсвечивая резкими тенями фигуру Гоуста, вцепившего ему в бедра, вдавливающего в стол, чтобы и не думал подняться. Он и не думал. Он завороженным кроликом смотрел, как обнажалась нижняя часть лица Саймона, как закатывалась до носа маска, и все мысли, посещающие голову, как одна стекали в пах. Много мыслей. Много грязных, грязных мыслей. Никакая из них не смогла подготовить к реальности. К тонким, перерубленным шрамами губам, целующим его, теплым, мягким, твердым – там, где повреждения когда-то оказались слишком глубокими, слишком сильными; Соуп неверяще застонал, радостно, жарко толкаясь языком навстречу, смакуя едва ощутимый вкус Саймона, обнимая его плечи, притираясь... – Нет, – рыкнул Гоуст, мгновенно отшатываясь, предупреждающе перехватывая горло, и пусть в его взгляде не было и толики той слепой готовности убивать, Соуп моментально завел предплечья за спину и выпрямился. – Нет, – повторил он чуть тише, надавливая на губы. И Джонни, как ни странно, понял. Понял, расслабляясь, позволяя Саймону делать все, чего бы тот ни захотел – чем бы это ни было, каким бы пиздецом ни обернулось – он желал этого, так страшно, так сильно, хотел, сука, всего, если именно это означало принадлежать ему. Короткое нежное прикосновение, возобновленный поцелуй, на который так обидно отобрали право отвечать, прервался болезненным и громким криком: Соуп, блять, не ожидал! Не ожидал ослепляющей вспышки, зубов, впивающихся прямо в отметину на губе, раздирающих ее в кровь, безжалостно, жестко, долго, разрывая плоть и его самого на куски. Язык тут же скользнул в самый центр, раздраконивая, поливая нервные окончания кислотой, выжигающей терпение до основания. Протирая сверху наждачкой из судорожного дыхания прямо на открытую рану. Импульсы с бешеной скоростью неслись в мозг и дохли там, глючили, сплетаясь с удовольствием в неотличимый комок, ему было так плохо, так тяжело, больно, так охуенно, что все сознание сжалось до точки, дрожащей с невыносимой скоростью. Джонни жалобно застонал, совершенно потерянный в пространстве, где единственным ориентиром оставались горячие мазки, слизывающие набегающую кровь. Его бережно подхватили под поясницу. Безжалостно вжались ногтем в эпицентр злой, острой боли, вырывая новый вскрик, переходящий в обессиленное бормотание. – Ебанный ад, – Гоуст дрожал, как осиновый лист. И рот у него горел красным даже в темноте. Глаза. Глаза – тоже. В этот миг что-то сломалось. Гоуст сломался, во вдохе послышался едва различимый всхлип, почти спазм в горле, инстинктивный, прорвавший многолетнюю защиту через те сотни трещин, что накопились в нем. Что оставил сам Джон, безжалостный к чужому личному пространству, упертый, как баран, и настолько же сильный. – Саймон, – мурлыкнул он, подставляя лицо под беглые касания, под поцелуи, что становились все мягче и мягче, пока окончательно не замерли на виске. – Тише. Все хорошо. Чш-ш. Саймон издал тяжелый, утробный звук, прежде чем сорвать с себя маску и потянуться к нему, зарываясь лицом в ладони, прячась в них, опаляя сбившившимся горячим дыханием и чем-то еще, теперь совсем не возражая против его прикосновений. – Ты молодец. Молодец, слышишь? Чугунная голова вжалась в грудь, подставляясь под размеренные поглаживая по волосам – светлым и неряшливым, будто тот стриг сам себя. Впрочем, скорее всего, так оно и было. – Чудесно справился. Мой Саймон. На груди заворчали, цепляясь за футболку, и одной кожей Соуп ощутил его широкую улыбку.