[Путь в штаб, 9 июня 2023]
Перед глазами стояла широкая улыбка, натягивающая уже совсем свернувшийся кровавый след в уголке – корка трещала, блестела выступающей сукровицей; Соуп дрожал, восторженный и смущенный. Здесь было слишком много людей. Слишком пристальное внимание, громкие разговоры взбудораженной команды, злоебучий Гас, успевший заебать похлеще ноющей, как тысяча блядин, щиколотки. Та подворачивалась на каждом шагу, стреляла, отказывалась работать – и этого тоже было уже чересчур. Затылок пек слишком внимательный взгляд капитана, скользящий от него к Соупу. Ничего не располагало, все играло против, все кричало: остановись, блять, возьми себя в руки, завали ебальник, не слушай, не реагируй, не топи себя еще глубже – но Джонни смотрел на него. Джонни склонял голову вбок, как внимательный, ласковый пес, кусал его за пальцы, подтрунивал, смотрел на него, смотрел, смотрел, смотрел так открыто так Гоуст зажмурился, и на внутренней стороне век отпечатался образ лазурного неба, которому неоткуда было взяться в душной кабине вертолета. Нет. Это не работало. Никогда не работало. Бедро вжималось в бедро, жар перетекал в него толчками, словно горячая кровь, изливающаяся из артерии, согревающая перерезанную шею; и шрамы горели. – Знаешь, что имеет две ноги и истекает кровью?.. Соуп – тоже горел. Самым ласковым и теплым пламенем своего смеха. Этот звук напоминал уютный перетреск кострища на временной базе, развернутой посреди колючей и злой метели. Его угли, раскаленные докрасна, отстреливали в стороны, прожигали ткань, обугливали кожу, оставляя чувствительные раны, воспаленные, сочащиеся, розовые – и тут же обматывало сверху колючей шерстью. Мучительно. Приятно. Его свет перебивал накатывающую тошноту – всполохами красного по зрачкам, и все разлетающиеся фотоны, бесцельно бродящие в пространстве, обретали постоянство, закономерность. Они липли и липли назойливыми мухами к этим чертовым живым, искрящимся глазам. Живые. Такие живые. В грудине что-то радостно сдыхало, испуская последний вздох. Тогда, в первые разы, когда ОТГ только собиралась по кусочкам, МакТавиш показался ему салагой, радостным щенком лабрадора, кидающимся на любую ласковую руку; нижний – опять же. Хоть сотню раз отстреливайся на стрельбищах лучшим на выпуске, а это дерьмо из натуры не выбить. Не вытравить преданность. Потребность искать авторитеты, строить себе идолов; нижние, те, редкие, кого вообще допускали до испытаний, обламывались на последнем, когда простой силы, ловкости – становилось уже недостаточно. И пусть верхние в сравнении просто отвратительно выдерживали многочасовые пытки, даже самые вылизанные, самые лайтовые. «Что пытки для верхнего, для нижнего – чертова расслабляющая прогулка». Все же было бы замечательно, если бы эта стойкость распространялась дальше, а не растворялась после пятого часа нескончаемого допроса: свихнувшийся от боли солдат для армии всегда был предпочтительнее солдата, заливающегося соловьем, стоило подобрать к нему простенький мастер-ключ, сгибающий волю на корню. На Востоке это решали иначе. На юге – решали иначе. Можно было запечатлеть нижнего на одной фигуре, сталкивая их раз за разом, год за годом, формируя крепкую боевую двойку, и тогда плюсы, в теории, перекрывали все минусы. Он был уверен, что Прайс пытался провернуть нечто подобное, когда тащил в ОТГ пацана с недобитыми розовыми очками, еще достаточного молодого для импринтинга; жестокая хуйня, но необходимая. Выпотрошить. Выломать. Выскоблить. Вставить крошево из органов и костей в совершенно новом порядке, собирая, как ебучего лего-человечка, вылепляя характер под свой вкус. Свои нужды. Для рядового, едва осознающего самого себя за тотальным прессингом, это стало бы каплей в море; для молодого солдата, уже закаленного в первых своих миссиях, – это могло стать слишком большим испытанием. Как мягкая глина принимала любую форму, так эта же глина, обожженная огнем, ломалась при малейшем давлении. Но Прайс бы справился. Прайс был хорошим верхним. Гоуст тогда ошибся. Во всем. Джонни оказался не просто вышколенной овчаркой, кидающейся прицельно в глотку по первой же команде, он оказался одним из самых умелых бойцов, с которым ему только приходилось сталкиваться. Сильный, быстрый и меткий – совершенно универсальный солдат. Неуемно гордый, и пусть через всю карьеру красной нитью тянулись «проблемы с эмоциональным контролем» в личном деле, тот ни разу не давал усомниться в способности думать своей головой, а не слепо следовать приказам. Соуп метил в операторы. В будущее руководство; и ебанный свет, Гоуст был уверен, что у него получится стать тем редчайшим ублюдком, кто вырвался за пределы клейма для нижнего. За пределы «сержанта». Сложно, но – не невозможно. Ему хотелось верить, что у МакТавиша выгорит. – Саймон, зайдешь ко мне после медиков? – Так точно, – отрывисто кивнул Гоуст, с трудом отрывая взгляд от смуглой шеи и переводя его на Прайса. Их разговор с Соупом давно изжил себя, но он с трудом мог вспомнить, что занимало его время до конца полета. Что-то о миссии. Что-то важное. Ему стоило быть наблюдательнее.***
[Лас-Альмас, Мексика, 6 ноября 2022]
Они не шли против своих; это свои пошли против них. И маски, упавшие кучей тряпок на стол, были тому лишь подтверждением: они прятались, обезличенные, «команда Гоуста», и все, кто был готов скрыться за белым оскалом, брали часть удара на себя. Тени искали их, искали его, и Прайс не мог позволить ему засветиться. Лучшим решением было бы снять балаклаву, затеряться среди Лос-Вакерос, разношерстных и пестрых, но капитан поступил иначе, и все, что мог тогда испытать Гоуст – это смутную благодарность. Достаточно сильную, чтобы без лишних колебаний снять преграду из тонкой ткани, давно вросшей под кожу, пустивший сосуды, накрепко сплетенные с нервными окончаниями, и каждый раз снимать ее – словно сдирать с самого себя скальп. Через подобное он тоже проходил. Ничего смертельного, как оказалось. Как и во взглядах, режущих по открытой, зияющей ране, не было ничего смертельного. Чужое любопытство лезло щекотными лапками в пульсирующую, болезненно-воспаленную сердцевину, крошечные хоботки, пожирающие отмирающую плоть, касались сотней, мириадой ледяных стрел. Терпимо; доверие завоевывалось доверием, и если от него требовался такой жест – черт с ним. Обнаженное лицо, испещренное рытвинами прошлого, вырубленными в самых глубоких слоях дермы и в разодранных мышцах – не самая большая цена за преданность, срок которой – одна бесконечная ночь. «Считай, Саймон, твою мать!» Как считал всегда, пытаясь не отлететь по восьмому параграфу, пока просиживал задницу в кресле мозгоправа. Пресловутый квадрат, дыхание до сотни, бараны, отстреливаемые из винтовки – у него были свои способы поймать утекающий сквозь пальцы контроль. один, десять, сотня две – сотни С каждой секундой, с каждой отсчитанной чертовой дюжиной становилось легче: мучительное внимание ослабевало, глаза отрывались от кожи с мерзким, влажным звуком рвущихся тканей. Никому не было до него дела. Дрянной запах мексиканского воздуха, пропитанный приторным разложением, оседающим на мягкой небе, размазанный там масляной пленкой – все это бурлило лишь в пределах его воображения. Ебанная Мексика. Всегда здесь все шло наперекосяк. Вряд ли громкая сцена продлилась дольше минуты (он отсчитал с несколько часов), и единственным, кто продолжил смотреть на него, не отвлекаясь на возню и разговоры, не отрываясь, не скрываясь, оказался Джонни. Всегда – Джонни. Обессиленный ранением, тот стоял, затаив дыхание, и во всей его напряженной позе и пристальном взгляде Гоуст почему-то находил странную, болезненную отдушину. Получил, что хотел, не так ли, Джонни? – Рад видеть тебя снова, Саймон. И вместо клыков на лице в эту секунду почудился мягкий язык, затирающий язвы до блеска. Гоуст усмехнулся, прищурился, позволяя искре признания поднять глинисто-гнилостную муть на дне изрешеченной душонки, и подавил первый порыв, превратив его в едва заметный кивок. Да, капитан. Он тоже был рад. Хотя бы возможности снова спрятаться за броней из акрила и шерсти; и не то чтобы это принесло хотя бы каплю облегчения. Никакая стальная пластина, влегкую останавливающая пятидесятый калибр с упора, не смогла бы остановить ликующий взгляд, которым Джонни прошивал его насквозь. Что уж говорить о дюйме ткани, не скрывающем даже поджатые в улыбке губы. «Твоя маска… сними ее». Кажется, это было достаточным поощрением за то, что он так и не сдох в лихорадке у него на коленях? Пожалуй. Пожалуй, что так. Так казалось. Ровно до того момента, пока Соуп не натянул на себя балаклаву, заслуживая едва различимый смешок от Варгаса, – и именно это стало его поощрением. И причиной, по которой в печень с размаху врезалась кувалда, сминая дыхание на долгие секунды.***
[Бар, 29 июня 2023]
– Как же заебало. Бернетта поддержало общее гудение, зазвенели бокалы, сталкиваясь друг с другом. Разбирательства после проваленных миссий всегда были особенно дерьмовыми. Достаточно долгими, достаточно нудными и цикличными, чтобы даже ему в какой-то момент словно кость вогнали поперек горла. Не трепыхнулась и привычная потребность найти укромный угол, выжидая время общей пьянки, чтобы не отрываться от коллектива; в этот раз Гоуст сидел со всеми, буравя взглядом стакан с бурбоном и не ощущая ни малейшего желания пить. Он присутствовал, верно? Этого было достаточно; укрепление отношений внутри команды, сброс напряжения, сплочение – как лейтенант, сам понимал необходимость подобных посиделок. Но все равно плавал в них, как топор в говне, лениво сканируя взглядом помещение. Боковой обзор закрывал капюшон. Ебанная хуйня. Бар – меньшее из зол. Он слышал, Варгас вообще таскал свой отряд на барбекю, как стайку младшеклассников, и спасибо Прайсу, что тот пока не дошел до подобных крайностей. Пока. – Да ладно, практически увал, – Соуп. соупсоупсоупсоупсоупсоупсоупсоупсоупс Гоуст сморщился, прогоняя бегущую красную ленту из сознания, смаргивая мечущиеся по орбитам отблески; Джонни – Джонни – сидел рядом. Спокойный. Расслабленный. Шея – в тактическом хомуте защитного цвета, облегающем и плотном, натянутом до носа; прошло достаточно времени, чтобы травмы перестали мешать в обычной жизни, но не достаточно, чтобы бесстыдно показаться на глаза команды. возможная потеря сознания, рефлекторный гортанный шок, спровоцированный раздражением шейного нервного сплетения, падающее ему в ноги тело, рефлекторная остановка дыхания, перераздражение вагуса, гиперсаливация, аспираторный синдром – Тебя-то не дергали почти, конечно, – разворчался Гас, кажется, пихая его под столом. Неудачно. Стаканы подскочили, проливая часть содержимого на и без того липкую поверхность. Сколько они уже пили? – Завидуй молча. Джонни умудрялся искриться улыбкой даже под маской, даже в сумраке бара, скрывающем черты лица; ткань поползла вниз, обнажая красный провал рта – новая кровяная корка практически стянулась. Выглядело не так страшно. Не так страшно, как язык, тщательно собравший капли скотча с пальцев, обхватывающих бокал, и не так страшно, как дрогнувший под плотным материалом кадык, когда содержимое опрокинулось прямиком в горло. Раздалось тихое шипение. Влажный блеск скользнул по рельефному следу от укуса, зализывая, и Соупу хватило ебанной, блядской, сучьей наглости ему подмигнуть. Ему. Оборачиваясь на мгновение через плечо и выжигая взглядом. раны, вызванные укусом, наиболее сходны с смешанными колото-резаными, инфекция в области высоковаскуляризированных органов, высокий риск заражения крови, сепсис, воспаление, местное поражение тканей, некроз Бурбон горчил. Душный и сладкий, яркий – как и всегда, тошнота накатывала волнами, штормовыми валами, усиливающимися с каждым глотком, но это не мешало ему закидываться дальше, процеживая алкогольный сироп сквозь зубы. Пить – не хотелось. Быть здесь – не хотелось. Но он был, смиренно принимая и подмигивания, и короткий хлопок капитана по предплечью. – Думаю, мы все можем порадоваться, что помимо практически-увала Соупа, – Прайс тепло усмехнулся, прижуривая слишком яркое самодовольство. – Остальным смертным тоже полагаются отпуска по неделе. – Всего неделя? Черт, – потрескивающий, булькающий типичным лондонским акцентом Бернетт проезжался по ушам болгаркой. – Жалеешь, что содружил нам в этот раз? – Соуп охотно втянулся в разговор, отворачиваясь от Гоуста всем корпусом. Отросший могавк уходил на загривок, где волосы сминались и перекручивались под резинкой хомута. Захотелось поправить. Оттянуть вниз, обнажить кожу, шею, увидеть отвратительное лилово-зеленое месиво, в которое превратилась когда-то чистая, живая плоть; сдавленные ранения всегда тревожно напоминали следы долгого трупного разложения. щитовидный хрящ ломается первым, черпаловидный – последним, треск эмфиземы под кожей как треск размозженных полуколец трахеи, паралич нижнегортанного нерва, удушье, сужение просвета обломками, перелом подъязычной кости, паралич языка, удушье – Да уж не ожидал, что застряну на чужой базе практически на месяц! Соуп засмеялся, и его хриплый голос, приглушенный тканью, вдарил по голове призраком лающего, фарингитного сипения: «Нравятся? Твои следы на мне». Нет. Нет. Не нравились. Каждая ссадина, каждый кровоподтек, растекающийся сгустками под кожей, каждый удар, эти раны – закрытые, глубокие, поверхностные, каждые из них, оставленные его руками; насколько они казались отвратительными, были отвратительными. Насколько они были неправильными. Следы и метки собственных ошибок, режущие наживую, мозолящие глаза, не позволяющие ни на секунду забыть о содеянном; и Соуп, так гордо носящий их, покрывался липким мазутом, не пропускающим свет. Грязь из гнили и переработанного бензина. Тошнота стала невыносимой, обожгла желчью горло, и ему пришлось встать, ускользая из-под всеобщего внимания в другой конец бара; Джон выхватил его, оставил на спине тяжелое прикосновение своего взгляда, вынуждая скрыться за спасительной дверью еще быстрее. Черт возьми. Блять! Скручиваясь в узкой кабинке, он всеми силами пытался не сдохнуть. Не выблевать желудок, не выхаркать ебучие легкие, сведенные кислотой, спазмом, подталкиваемые брюхом к горлу. Не вырезать к херам всю грудину ножиком в голенище, выскабливая оттуда кусок холодного камня, не подводивший годами, и мечущийся теперь, как бешеный волчок; эта мразь грозилась выломать ему ребра, разорвать барабанные перепонки своим оглушительным стуком: желудочки вхолостую сжимались два, три, четыре раза подряд, расслабляясь на долгую секунду, чтобы сухо наполниться кровью, и скрутить в приступе снова, снова, снова и снова. Саймон окончательно стянул с себя маску, засовывая голову под струю холодной воды. Тупые зубы в отражении все еще были покрыты кровью, с губ – стекала кровь, кровь Джонни, соленая, металлическая, сладкая. укус дикого животного особенно опасен риском заражения бешенством, развивающаяся светобоязнь, водобоязнь, головная боль, галлюцинации, исход при наступлении первых симптомов Смерть. Дыхание разрывало бронхи. Хрипело. Хрипел он сам, срываясь на лающий кашель. Желудочный сок, крепко смешанный с бурбоном, оставлял на всей слизистой ощущение глубоких ожогов, воющих болью на каждом коротком, мелком глотке; вода из-под крана отдавала тиной и сырой речной рыбой, но Саймон пил, пока мог себя заставить, и протолкнул два пальца в глотку, вызывая новый приступ рвоты. Барная стойка оказалась почти пуста, когда он вернулся: Прайс отсалютовал бокалом с виски, без лишних вопросов позволяя просто забиться подальше, съеживаясь над новой порцией приторной дряни. Перевод продуктов, блять; кто сегодня вообще проставлялся? Он выпил. Жестом попросил бармена обновить и выпил снова. Оставшаяся часть группы переместилась к бильярдному столу, громкая и пьяная, рядовые уважительно расступались – выходные выпали не только по их душу. Соуп игрался с кием, красовался и гоготал над шутками, вливаясь в компанию шуганных солдат, как родной. Бернетт (Грег?) не отрывал от него глаз. Гоуст – тоже. – Не покажешь мастер-класс, элти? – С чего ты взял, что я играю в бильярд? – с расстановкой уточнил Гоуст, приподнимая брови под маской. Гудение в животе успокоилось, прибитое лавой выпивки, и тепло свернулось под диафрагмой. Соуп потянулся к нему, быстро сокращая расстояние до стойки, занес руку над плечом, но так и не опустил ее, просто сжимая в кулак. – Да ладно. Неужели есть то, чего ты не умеешь? – он весело усмехнулся. Гоуст замялся и покачал головой, сознаваясь: – Точно не бильярд. – Ты британец, естественно, блять! Пойдем. Покажи парням, что ты не только меня по матам в зале раскатывать можешь. – Не только – в зале? – вырвалось само, глухое, игривое, на грани. Ему пришлось стиснуть подлокотник с такой силой, что заныли связки, лишь бы сдержать воодушевление, мягкой поступью пробиравшееся по нутру. Соуп смотрел на него так же, как смотрел в самолете после провальной миссии. Как смотрел в Лас-Альмас, перебирая балаклаву между пальцами. Как смотрел – тогда. В ногах, собирая осколки дыхания по ковру. «Не смотри на меня так...» Гоуст зажмурился, медленно разжимая хватку на теплом дереве, силясь успокоиться. Собраться. Затолкать огненный клубок обратно в кишки, тянущий к неслучившемуся прикосновению на стальном канате. «...так, будто я заслужил этот взгляд» «...так, будто я заслужил тебя» – Да. Да, черт возьми, пожалуйста, – практически проурчал Джонни, морщинки солнечными лучиками расплылись по уголкам век, выдавая в нем все того же восторженного щенка, что и годы назад. – Нет. Тень разочарования пришлось проглотить им обоим. Она скользнула по светлому лицу, не задерживаясь там надолго: Соуп явно был не из тех, кого легко задеть, иначе бы эти игры наскучили ему еще после самых первых, гораздо более жестких отказов. Соуп не знал отказов. Соуп кивнул ему, задерживая подбородок у груди, и это настолько напоминало инстинктивный, древний жест подчинения, жест уважения, – напомнило склоненную в позиции голову, как чертово предложение. Но тот лишь ободряюще улыбнулся, больше для самого себя, и вернулся к своей новой компании, бурно, радостно его принявшей. Оставил его в желанном одиночестве, чахнуть под пустым стаканом, опрокинутым донышком вверх, и с бесконечным фоновым головокружением. Напряжение слишком медленно разжимало свои тиски. – Паршиво выглядишь, сынок. – Паршивый день, капитан, – ответил ему в тон Гоуст. Прайс ему, естественно, не поверил. Не оставил. Присел на уши своей размеренной беседой, вытягивая ответы клещами, пока он не выдохнул, не опустил плечи, морщась, как от зубной боли: слова давались с трудом. На фоне – шумели. На фоне смеялся Джонни, его громкий голос, пьяный и срывающийся, бил, бил, бил, бил, бил капля за каплей в центр макушки, древней китайской пыткой, испытывая все запасы его терпения на прочность. – Да хватит уже, – Бернетт застонал, послышался шум короткой разборки, вынудившей Гоуста поднять уши, как гончую, и незаметно, вполоборота, сдвинуться, наблюдая за ситуацией. Смех Соупа оборвался. Пальцы сжались на стекле. – Эй, эй, парни, – Гас, единственный оператор со званием возле бильярдного стола, выступил вперед, перехватывая пьяного вдрызг Бернетта за плечо. Тот сбросил его, даже не заметив. – Серьезно, блять, только начали. Что ты как псина все к нему на брюхе таскаешься? Да ему же поебать просто невероятно. Фигура Соупа, обращенная к этой точке обзора спиной, выхватывалась проблесками неясного света, мельтешения людей, притихших, но не остановивших свое суетливое движение; в крови солдат бурлило любопытство, бурлило: «драка, драка, драка» – он видел каждое ощеренное в предвкушении лицо, искаженное звериным оскалом. От алкоголя мутилось в голове. Он ненавидел пить. Он не видел лица Соупа. – Полегче, – посоветовал знакомый голос, сливающийся с шумом. Джонни говорил тихо, цедил. Хомут сжевывал интонации. Подобрался и Прайс, с выверенным спокойствием смотря на развернувшуюся под боком сцену. Вмешиваться не стоило – Гаса в защитниках хватало с головой. И без того шаткое положение нижнего в отряде всегда находилось на тонкой грани между проебом и проебом еще страшнее. МакТавиш не для того выгрызал себе место под солнцем и зарабатывал уважение кровью, чтобы похерить все в один момент из-за чужой неуемной заботы, сдавившей грудь до скрипящего треска ребер. Гоуст как никто понимал, какую неподъемную цену иногда приходилось платить. – Ты, – прилетело плевком в спину, скручивая поясницу. В толпе гудением растревоженного улья пронеслись шепотки, напряженные и злые. Испуганные – пожалуй, свою цену он платил не просто так. Репутация отмороженного ублюдка выстраивала вокруг него баррикады и баррикады, быстро отбивая желание бросать вызов. Обычно. – Гоуст, верно? Этот – твой? – тяжелая фигура покачнулась, хватаясь за барную стойку, вклиниваясь между ним и Прайсом. – Или в 141 принято делиться? Я бы тогда не прочь занять очередь, сэр. – Сдохнуть хочешь? Мать твою, отъебись от него, – Соуп налетел на Бернетта со сдержанной яростью, оттягивая, как кутенка, за шкирку, и двухметровая шпала под силой его рывка пригнулась, невольно отступая назад. Сильный Джонни. – Соуп, – тяжеловесно оборвал его капитан, предостерегая от драки. – Да порядок, порядок, – тут же осклабился Бернетт, поднимая раскрытые ладони вверх. – Мы просто болтаем. Все понимаю. – Мужик, что на тебя нашло вообще? – Гас попытался ненавязчиво оттеснить Соупа плечом, но наткнулся на злое сопротивление; Соуп не нуждался в защите. Напряженная челюсть, гордо вздернутая голова и желваки, рельефно ходящие под тканью, под кожей, выступающие буграми – он мог видеть это лишь периферическим зрением, в уголке глаза, борясь с желанием сдвинуться хотя бы на дюйм. В любую из сторон. Верхние, заключенные в тугой комок разбирательств, проверок, отрезанные от внешнего мира в пределах штаба и камер допросов, мягко скрытых «офисными» кабинетами, – оголодавшие, нервные шакалы, наконец вырвавшиеся на свободу. Ничего нового. Прайс, очевидно, уже успел сотню раз пожалеть, что приставил к сработанной группе непостоянного эксперта, но кто тогда знал, что все снова пойдет по пизде? Все всегда шло по пизде. Гоуст перевернул стакан, ударил по его краю в просьбе повторить, и предпринял попытку тихо слинять. – Не понимаю, разве что, какого хуя тебе так нравится стелиться под него. Брось, Соуп, всегда есть варианты получше, – в голосе Бернетта застыла грязная, полная самодовольства усмешка. – Себя предлагаешь? – Может быть. Уходил Гоуст под сладкий хруст сломанного носа и тихий восторг толпы, дождавшейся крови. Шакалы. Ебанные шакалы. Ночной ветер ударил в голову вместе с хлопком задней двери; свежий воздух забрался даже под маску, остужая горячее, выжженное лицо. Огонек зажигалки осветил обрывок грязного переулка, тут же оказавшийся поглощенным в молочном тумане сигаретного дыма. На вдохе сминало легкие. На выдохе – пропахивало живот. Медитативная боль успокаивала, подстраиваясь под ломанный сердечный ритм, и постепенно, нехотя, алкогольный дурман исчезал вместе с дымом, увлекаясь куда-то в грязно-серое небо. – Элти? Вот ты где. Нет. Блять, нет, только не – Соуп. – Порядок? Извини за это дерьмо. Бернетту решили больше не наливать, – брови сложились в жалостливое, мягкое выражение, а губы сдвинулись под хомутом, позволяя угадать такую же виноватую улыбку. За что ты, черт возьми, извиняешься? Почему извиняешься ты? Джонни понял его молчание иначе, захлопывая тяжелую дверь и оказываясь совсем рядом, близко, предельно близко, вглядываясь в глаза, растерянный, ищущий, требующий. Чего? Чего он хотел? Сигарета переломилась в пальцах, осыпаясь трухой на асфальт. Красный огонь пролетел свой короткий путь до лужи и потух с едва слышным шипением. – Ты ударил его. – Я ударил его, – не стал отрицать Соуп, спуская с носа темную ткань. Оголяя губы. Подбородок. Часть шеи – зеленой, покрытой уже подживающими синяками. – Капитан будет недоволен. – О, капитан уже недоволен. Гоуст не мог не хмыкнуть в ответ на то урчание, что издал Джонни, коротким шажком еще больше сокращая расстояние между ними. Пальцы застыли напротив лица, занесенные в воздухе, и он почти пожалел о том, что успел опустить маску обратно в ту же секунду, как услышал приближающиеся шаги. Джонни смотрел. Пытливо. Спрашивая: можно, можно, можно, можно можно? Вместо ответа Гоуст сам склонил голову вбок, натыкаясь на вздрогнувшие будто от испуга пальцы, и дрожь эта прокатилась по нервным окончаниям звоном камертона, эталонным, чистым, правильным. Сразу же, стоило Джонни получить разрешение, рука скользнула под ткань, коснулась щеки, обвела ее, замирая всей ладонью, вжимаясь и поглаживая, пересчитывая каждый попадающийся под подушечки шрам. Тепло. Тепло, тепло, тепло. Джонни напрашивался на объятья, касался грудью груди, маленький красный уголек. – Мы никак нормально увидеться не могли, – спустя вечность, казалось, состоящей лишь из размеренного чувства спокойствия, Соуп разрушил все, подбираясь мягким голосом к зияющей ране. – Поговорить. Нам ведь надо поговорить, да? Он открыл глаза, успев забыть, что вообще их закрывал. – Грег ведь прав в чем-то. Гоуст мотнул на это головой, сбрасывая с себя руку и тяжело, напряженно вздыхая. – Прав, – не внял ему Соуп и продолжил так же упрямо, так же горячо, будто в него вообще забыли вшить инстинкт самосохранения. – Черт побери, я же уже не знаю как очевиднее предложить… – Заткнись. – Саймон, послушай… – Заткнись! В грудине с оглушительным треском и металлическим лязгом обвалился опорный каркас, осыпалась трухой кровля, взорванная простеньким БВВ, расхерачивающим осколками тротила точку заложения. Джонни моментально отпрянул, выставил вперед пустые ладони, настороженный, настороженный, напряженный, и «Я не трогаю тебя» «А ты – меня?» Джонни боялся его. Выученный. Вышколенный. Твою же мать. Гоуст одернул маску. Метнулся взглядом по пустому переулку, грязному, вонючему, разом ощущая удушливую влажность, запах помойки, тянущийся со всех сторон; мерзость, гниль, под носом – от него самого. Твою же мать. Твою же мать. – Саймон, пожалуйста, – продолжил Соуп с заискивающей интонацией, подкладывая себе солому. Не избегая прямого взгляда. Чертов самоубийца. – Мы ведь могли бы попробовать. Я же, блять, я пиздец как хочу, слышишь? Тебя. Принадлежать тебе. Мурлыканье, срывающееся на акцент, грубоватый и рычащий, – медовая ловушка, его личная Мата Хари, впивающаяся ногтями во внутренности, прокалывающая печень, раздирающая в клочья селезенку, – Джонни, на грани слышимости, молящий его. Умоляющий. О вещах, о которых не имел ни малейшего понятия. – И ты хочешь, – шепот опалил губы сквозь ткань. Джонни. – Не выдавай желаемое за действительное, – выдавил из себя Гоуст, проталкивая воздух через спазмированные голосовые связки. – Не прячь голову в песок. Светлые глаза жарко блеснули, Джонни внезапно оказался слишком близко, так близко, и мягкое прикосновение сожгло маску плеском серной кислоты. Тело действовало быстрее. Мозг застыл в столбнячном параличе, блокируя импульсы еще на подходе, на выходе, растягивая миг до размеров черной дыры. Это не продлилось и секунды, а тление распространилось глубже, выжигая плоть до состояния легкого, белесого пепла, тут же захватываемого ветром. Крепким ударом Соуп отлетел к противоположной стене, крякнул от отшибленных, больных легких, и, блять, блять, нет, прижал ладонь к солнечному сплетению, заходясь в коротком кашле, сгибаясь в попытке отдышаться. Засмеялся. Как смеялись джихадисты перед последним вдохом. – Я понял. Понял. Доходчиво, элти, но можно было и понежнее. Снова хлопнула тяжелая дверь, оставляя за собой лишь оглушающую тишину. Гоуст достал из пачки сигарету, размеренно раскурил, наблюдая за ярким огоньком, выдающим стабильные тысячу градусов. Где-то чуть выше начинал плавиться металл. Гораздо ниже – плавилась, собираясь в отвратительные сморщенные точки, кожа. Он задрал рукав толстовки, вжимая раскаленный пепел в небольшой чистый участок, впитывая, смакуя, растворяясь в разрывающей голову боли. Чистой. Успокаивающей. Да. Работало гораздо лучше всех тех ебанных советов штатного психодела.***
[Штаб, 09 июня 2023]
– Ты не был у медиков, – цепко заметил Прайс, но не стал продолжать, а лишь спокойно улыбнулся, позволяя сесть напротив и вытянуть больную ногу под столом. Вымотанный, Гоуст тяжело моргнул, медленно, полусонно: старался сконцентрироваться, ожидая разбор полетов по миссии. Важно было сверить показания до того, как их разделят – в этом было многое от преступного сговора, но все же гораздо меньше, чем иногда бывало на практике. Они прикрывали друг друга. Всего-то. – Не был, – не стал в свою очередь спорить Гоуст, складывая расслабленные руки на коленях. В дальнейшем поджидало так много дел, так много писанины, и возможность немного разжать вожжи, отпуская контроль, радовала. Радовало послевкусие дурацкого задания, принесшего слишком много хорошего. Личного. Он потянулся к маске, снимая ее, оголяя ссадину, обещающую стать новым шрамом, но сейчас – даже не беспокоило. Стреляло короткой болью при попытке широко улыбнуться, но для него, пожалуй, не большая потеря. – Здравствуй, Саймон. Тот фыркнул, сдерживая порыв закатить глаза. Ритуалы. Говорили, на них базировалась вся человеческая психика, приводила разрозненные мысли в порядок. Психотерапевты говорили, по большей части. Саймон кивнул, задерживая голову ненадолго в этом положении, прежде чем взглянуть прямо, опираясь спиной о стул; похоже, искал его Прайс не как своего лейтенанта. Для чего, в таком случае? Перебирая события миссии (нет, точно не миссия), всего прошедшего дня, дня предшествующего, он все равно не мог найти достаточного повода для личной беседы. Захотелось? Этого аргумента тоже могло быть достаточно. – Ты знаешь, я последний человек, который стал бы лезть в твое личное, особенно, когда меня туда не звали, – продолжил Джон, опираясь локтями о стол. Он склонил голову вбок, прислушиваясь. – Соуп. А. Блять. Саймон собрался в это же мгновение, подбираясь на стуле, выпрямляя спину, и тут же вынужденно осел обратно, создавая видимость спокойствия. Один черт Прайс все понимал, этот спектакль больше был направлен на самого себя, оглушенного осознанием той ямы, в которую он въебался в темпе вальса, слишком очарованный. Джонни. Происходящим. Когда он успел настолько потерять контроль? – Мне стоит в это вмешаться, пока не стало слишком поздно? Как вашему капитану? – и несмотря на легкомысленный, почти веселый тон, Саймон не обманывался, прекрасно понимая, какая угроза лежала под этими словами. Отношения внутри группы были запрещены. Отношения в двойке, не обусловленные модусной связкой, – запрещены тем более; да их всех, как командующих, на лоскуты распотрошат, если дело уйдет выше, дальше слухов. Не было ничего удивительного, если нижний ввязывался в отношения с верхним. Глупо ожидать обратного посреди военных действий, когда адреналин херачил сильнее, чем любые разумные трепыхания. На это всегда смотрели сквозь пальцы, тем более, что нижних в спецназе было до смешного мало. Все наперечет. Именно поэтому их случай был особенно тревожным. – Соуп влюблен в тебя, как мальчишка, и прости, что доношу эту информацию до тебя именно я, но раз уж… – Прайс вздохнул, напряженно наблюдая за его отрешенным молчанием. – Саймон. – Капитан. – Он не знает, не так ли? Конечно, естественно, он не знал. Эта информация была засекречена куда лучше его собственного имени, это было даже не его решением; полностью им одобренным, но – не его. Прайс задавал глупые вопросы. Провоцировал его. Заставлял открывать рот, говорить и признавать. Ошибки. Свои. Его. Джонни. – Нет, сэр. – Тебе решать, что делать с этим дальше, – тиски ослабли ровно на один вдох, – И, Бога ради, не прибей мне Соупа. И не убейся в процессе сам. Договорились? – Да, сэр.