Ходить по небу

От Миши осталась одна оболочка, весь он — будто выходец из их же песни про город мертвецов. Когда Андрей увидел его впервые после операции, то сперва даже решил, что ошибся палатой, ну не мог это быть Миша, просто не мог. Даже на окнах, когда их встреча выбила у Андрея почву из-под ног, смотреть Мишу не было так страшно. Он окончательно поседел, пугающе исхудал, но хуже всего — неестественная пустота в его взгляде. Миша всех их узнавал, понимал, где находился и что с ним произошло, но отвечал всегда односложно и больше никогда не начинал разговор сам. Когда Андрей мчался в больницу, то представлял, как, наконец, выскажет всё наболевшее, вскроет все гнойники, заставит уже услышать. Но стоило увидеть такого Мишу, как все слова просто перестали существовать. И всё-таки делать вид, что ничего не случилось и между ними всё по-прежнему, Андрей тоже не мог, поэтому почти всё время они просто молчали. Миша был погружён не то в свои мысли, не то в оставшуюся вместо него пустоту, а Андрей никак не мог на него наглядеться, пусть и не знал, что им делать дальше, да иногда осторожно брал Мишу за руку — тот позволял или просто не замечал. Андрей даже принял бы на свой счёт, но и Лёша, и тёть Таня говорили о том же, а доктор лишь твердил, что нужно больше времени и поддержка. Решение пришло неожиданно, но ощущалось единственно правильным, и у Андрея не заняло много времени убедить в нём тёть Таню. Сложнее было в кратчайшие сроки воплотить свою задумку, но, к счастью, в последние месяцы Андрей уже мог не считать каждую копейку. Миша никак не отреагировал ни на то, что Андрей пропал на неделю, ни на то, что забрал его из больницы и повёз вместо дома в область. Безучастной куклой он сидел на заднем сидении и разгдядывал пятно на обивке водительского кресла, пока Андрей трепался с таксистом, и не проронил ни слова, даже когда они проехали мимо указателя «Голубково». Пускай дом и не был в аварийном состоянии, но в пригодный для жизни вид Андрей успел привести лишь одну комнату, где теперь и раскладывал их вещи, пока Миша сидел на краю широкой кровати и не задавал никаких вопросов. Когда-то в прошлой жизни — а всё, что было до девятой клинической, теперь ощущалось бесконечно далёким, — Андрей не раз и не два в сердцах кричал: неужели ты не можешь иногда просто помолчать? Правы были мудрецы, стоило бояться своих желаний. Миша ел, когда Андрей ставил перед ним еду и таблетницу, мылся, когда Андрей затаскивал его в обустроенный во дворе душ, покорно проходил прописанные врачом пять километров, когда Андрей брал его под локоть, а всё остальное время сидел и смотрел куда-то внутрь себя, игнорируя и книги, и привезённую с собой гитару. Раньше, когда Миша подпускал к себе после ломок и во время особенно депрессивных эпизодов, Андрей говорил за них двоих: обнимал со спины, прижимал к себе, заводил их в лес и рассказывал обо всём, что там происходило, пока хватало голоса. Вот только лес теперь был для них закрыт, окружён непроходимым частоколом, не оставив ни единой знакомой тропки. Без Миши туда больше было не попасть, а сам Миша даже не поднял взгляда, когда Андрей завёл об этом речь, будто не услышал — или просто не понял, о чём вообще шла речь. Тогда Андрей заговорил о другом: о том, что когда-то породило этот лес, о том, что шептала ему перед сном бабушка, много где побывавшая, много что видевшая. Её голос оживал в памяти с каждым произнесённым словом и направлял истории, которыми Андрей, точно неводом, пытался выловить из омута своего Мишу. Там, где Андрей не мог вспомнить, он додумывал сам и баюкал Мишу историями про русалок с горящими зелёным огнём глазами, про пугающих заплутавших путников мару, про мучающих пьяниц шишей, про спасательниц берегинь, про сладкоголосую птицу Гамаюн, про коварную Полудницу, любящую наказывать тех, кто трудился под полуденным зноем. Андрей говорил и говорил, слова текли нескончаемым потоком, а за своей спиной он чувствовал силу невидимой связи их поколений, будто его за плечо ласково держала любимая бабушка, а за ней стояли её бабушки, и так дальше и дальше, в глубь времён, к истокам мифов, которые, возможно, и не были мифами вовсе. Андрей говорил, пока у него не пересыхало горло, а потом говорил ещё и ещё, обнимая Мишу и чувствуя — или убеждая себя в этом, — как с каждым словом Миша чуть больше расслаблялся. За прошедшие две с небольшим недели Андрей привык, что, если ничего не сказать, то Миша будет там, где его оставить, поэтому когда он вернулся от соседки и увидел пустую комнату, то знатно перепугался. Миша, к счастью, нашёлся быстро: он стоял посреди ржаного поля и задумчиво разглядывал сорванный колосок. Отдышавшись, Андрей встал рядом и на мгновение прижался плечом к плечу, на всякий случай обозначив присутствие. Но всё равно вздрогнул, когда Миша впервые заговорил сам. — Ты рассказывал вчера… Про ту, которая насылала солнечный удар на тех, кто работал в полдень. — Полудница, — подсказал Андрей, но Миша не стал ничего добавлять, и тогда Андрей сообразил. — Сейчас же полдень. Мих, ты что, хотел, чтобы она тебя наказала? — Ты говорил, что она… Загадывает загадки. Предлагает девкам себя перетанцевать. Подменяет… оставленных младенцев. Миша говорил медленно и с большими паузами, будто сперва собирал из кубиков предложение, убеждался, что в нём не было ничего лишнего, и только потом произносил. — Меня ведь тоже подменили. Зачем я тебе такой? — Неправда, Мих, — Андрей почувствовал, как у него перехватило дыхание, но попробовал снова. — Неправда. Никто тебя не подменил, ты просто немного… немного заблудился, слышишь? И я, наверное, тоже. Но мы оба найдём дорогу обратно, Миш. И никуда я тебя не отдам, никакой Полуднице. Миша привычным жестом согнулся в вопросительный знак, чтобы робко уткнуться лбом в плечо, и Андрей запрокинул голову, чтобы сдержать рвущиеся наружу слёзы.