Ходить по небу

Они с Шурой однажды смотрели какой-то мультик, где девочка пыталась спасти превратившихся в свиней родителей. И там был то ли дух, то ли призрак, который жрал всё и всех подряд и никак не мог насытиться. Миша чувствует себя так же. Внутри него теперь будто бездонная яма, и сколько туда ни клади — еды, тепла, поддержки — всё без толку. Он постоянно голоден, постоянно мёрзнет и чувствует себя беспросветно одиноким. За последние месяцы он окончательно очертил вокруг себя стену, за которую теперь никто даже не пытается сунуться — получив по самое не балуй в прошлом, парни не чувствуют, что он опустил щиты, и не рискуют подойти ближе. Миша задерживает рукопожатия в рамках приличного, закидывает руки на чужие плечи, притирается рядом во время перекура, чтобы хоть так украсть хоть кусочек живого тепла, но, стоит ему разорвать контакт, как собеседник, кем бы он ни был, сразу же отстраняется. Остатки гордости не позволяют Мише навязываться и тем более просить. Остатки здравого смысла не дают закинуться, хотя дьявол на плече так и шепчет — всего один укольчик, и тебе снова станет тепло, тебе больше никогда не будет холодно. Это та ещё наёбка, Миша знает, но с каждым днём сопротивляться всё сложнее и бессмысленнее. Приезд Шуры становится неожиданностью: Миша и про него успел наговорить всякого и теперь даже не уверен, кто они друг другу, поэтому лишь протягивает руку, но оказывается прижат к тёплому телу. Миша уже успел отвыкнуть от того, какой тот маленький и как неудобно нужно сгибаться, чтобы правильно его обнять, но от этих простых объятий так хорошо, что отстраняться приходится через силу, вот только Шура не отпускает. Чёрт его знает, сколько они так стоят, два дурака, посреди коридора, но на мгновение кажется, будто та пропасть, что разверзлась внутри, хотя бы обрела дно. Когда Шура, наконец, отстраняется, снова накатывает холод, и Миша обнимает сам себя, сумбурно показывая, что у него где находится в новой съёмной квартире. Шура довольно быстро моется и понемногу клюёт рис, пока Миша сметает две тарелки, а потом ультимативно заявляет, что не спал сутки и летел рядом с капризным младенцем. Видавший виды раскладной диван он отметает и, совершенно не стесняясь, забирается в кровать, а потом, поняв, что Миша нацелился на диван сам, затаскивает его к себе под одеяло. Это странно. Дико. Неправильно. Так хорошо. Они спали вповалку в автобусах и на вписках, но никогда — вот так, никогда — трезвые. Шуру ничего не смущает — как будто его в принципе может хоть что-то смутить, — он обнимает Мишу со спины, пристраивается большой ложечкой, хоть из-за разницы в росте ему и приходится неудобно вытянуть ноги, кладёт ладонь Мише прямо на сердце и что-то мурлычет ему в затылок. У Миши новая любовница — непроходящая бессонница, но Шура, разумеется, терпит в постели только тех, кого сам туда позвал, так что Миша засыпает почти мгновенно. Шура остаётся ещё на два месяца, а на все вопросы о семье лишь отмахивается, мол, они всё понимают, мол, ты, Миша, сейчас важнее всего. Миша уже давно ни для кого не был важнее всего, и эта забота уничтожает его также сильно, как исцеляет. Шура не даёт ему молчать — зло сплёвывает, уже намолчались, хватит. Поэтому Миша говорит. Сперва слова не идут: за культуру и историю — сколько угодно, а за себя никак не получается, но Миша раз за разом собирает их по крупицам, а потом его прорывает и ломает в руках Шуры. Сколько же он потерял. Сколько же он проебал. Лучше подумай, сколько ты можешь исправить, повторяет Шура, пальцами расчёсывая его спутанные волосы. Шура от него почти не отлипает — физически. Обнимает, когда это возможно, держит за руку или просто прижимается к плечу, согревает своим теплом и жаждой жить, и с каждым разом разрывать их контакт становится всё менее и менее холодно. Методично, день за днём, они выдалбливают по краям пропасти широкие террасы, по которым можно выбраться на свет. Голод не исчезает, но понемногу утихает, и Миша приходит в ужас от того, во что успел превратиться, даже не даёт себя обнять, когда, наконец, осознаёт, в какой сейчас форме, — но Шура всё равно обнимает, удивительно сильный, и прямо из окна выбрасывает кефир, весь его вид так и говорит «не перестанешь страдать хернёй — полетишь следом». Стыдно, но Миша, кажется, успел позабыть, какой же он тоже бешеный. Тепло разгорается внутри, хотя они даже не касаются друг друга. Когда Шура уезжает, Миша в порядке настолько, насколько это возможно в его ситуации. Да, он обещает поговорить с ребятами. Да, он обещает нормально поговорить с Андреем. Да, он сразу же скажет, если ему снова станет плохо и холодно. Если ты снова себя доведёшь, бросает Шура напоследок, когда они уже обнимаются на прощание в аэропорту, я прилечу и заберу тебя с собой. И непонятно: не то угроза, не то просто констатация факта. Мишу колет холодом, когда Шура уходит на паспортный контроль, но он воскрешает в памяти их последние объятия и выигрывает у холода — по крайней мере, в этот раз.