Ходить по небу

Миша совершенно отчётливо осознавал, что происходящее ему снилось. Он уже видел подсолнуховые поля: земля под ними была вздыблена, сами они непоколебимо тянулись к солнцу и сквозь них было не так-то просто пройти — плотно посаженные, они, как правило, едва ли позволяли с лёгкостью развести себя в стороны, а толстые стебли путали ноги. Но здесь, во сне, подсолнухи, хоть и были ростом почти с самого Мишу, буквально расступались перед ним, чтобы с шорохом вновь сомкнуться за его спиной. Во сне не было времени, и Миша не знал, сколько уже так шёл, не чувствуя усталости и ориентируясь на отголоски знакомого, но никак не узнаваемого голоса. Наконец, подсолнухи перед ним окончательно расступились, и Миша оказался на колее, разделявшей два бесконечных поля. — Но в той половине неба, где жар свой пламень пронёс, из голубых зеркал рассвета выходит юный Иисус Христос. Эдик сидел прямо на обочине и плёл из подсолнухов огромный венок: под его пальцами стебли становились податливыми, будто проволока, а сам он выглядел точь-в-точь, каким Миша его запомнил за несколько месяцев до гибели. Не зная, что сказать, Миша сел рядом и взял один из цветков — тот оказался жёстким и неуступчивым. — Я ведь говорил, что ты многого добьёшься, не так ли? Миша пожал плечами. Откуда-то вдруг вернулась подростковая обида, что они тогда так и не стали своими для Тамтама. Он не стал. И все стадионы, что были потом, казались попыткой сказать — вот, смотри, чего мы добились! Только те, кому это хотелось сказать, его всё равно не слышали. — Сева тяжело перенёс твою смерть, — выдавил из себя Миша, чтобы сказать хоть что-то. — Я знаю, — Эдик печально улыбнулся и закрепил ещё один цветок. — Я приходил к нему раньше, но делал этим лишь больнее, поэтому перестал. — Тогда зачем ты пришёл ко мне? И почему сейчас? Эдик его будто не услышал и затянул очередную песню — слова поэмы влюблённых цистерн полились над полями, и, словно повинуясь голосу, у его ног собралась целая охапка новых подсолнухов, ровных как на подбор. С такой фактурой он мог с лёгкостью укрощать металл, но выбрал цветы и выглядел среди них так естественно, будто был рождён для этого. Миша так не мог. Пусть он сбежал из дома, пусть он всю жизнь шёл наперекор воле отца, но его слова навсегда были выжжены где-то внутри — мужчина должен хотеть быть сильным, а не желанным, мужчину должны бояться и уважать, а не хотеть, мужчина должен приходить и брать своё, а не предлагать себя. Миша хотел предлагать себя, хотел, чтобы его хотели — чтобы его хотел Андрей, — потому что сейчас он наконец-то выглядел так, как мечтал, но, стоило ему перед зеркалом расстегнуть рубашку и расправить плечи, как в ушах гремело презрение отца, и он против воли сжимался обратно. — Ты боишься, — не отрываясь от венка, заметил Эдик. — Не нужно. Миша презрительно сплюнул. Удобно было так говорить, когда сам ничего не боялся — даже смерти. Эдик нахмурился, отложил цветы в сторону и сел перед Мишей на корточки, обхватив его лицо огрубевшими и немного липкими от сока ладонями. Его яркие глаза сейчас отдавали льдом — прямо как с плакатов на уроках ОБЖ, плотный лёд, на который можно уверенно ступать. Или это был лёд-девять, который при контакте мог привести к гибели всего сущего? Как бы то ни было, Миша не мог отвести взгляд. — Не нужно бояться, слышишь? Страха больше нет. Страха. Больше. Нет. Его голос заполнил Мишу полностью, загипнотизировал, не оставил внутри ничего, кроме своего звучания, распространяющегося звуковой волной, будто марево. Такое иногда было на концертах Химеры, и тогда Миша списывал всё на синтетику, но это был Эдик — и тогда, и сейчас. Это был Эдик, и для Миши не существовало ничего, кроме его голоса и уверенности, которую тот в него вложил, забрав страх. Страха и правда больше не было. Не было и похмелья, хотя Миша точно помнил, что вчера перебрал, а на прикроватной тумбочке небрежно лежал букет из декоративных подсолнухов — необычный подарок от фанатки, который у Миши не поднялась рука выкинуть, пусть он и забыл поставить цветы в воду. Стоило зажмуриться, как Миша снова увидел перед собой лицо Эдика из странного и жутко реалистичного сна, но сильно раздумывать над этим было некогда — в дверь забарабанил Яша и призвал поторопиться. Уже в автобусе Миша привычно залип на Андрюху: тот сидел на два ряда впереди, вполуха слушал Каспера и что-то малевал в блокноте. Миша точно помнил, что раньше старался разглядывать его лишь исподволь, чтобы никто не заметил, чтобы никто ничего не подумал, чтобы сам Андрей ничего не понял. Но Эдик во сне не соврал — страха действительно больше не было. И тем же вечером Миша впервые осознанно до конца расстегнул рубашку.