Пугало исчезает в полночь

По обе стороны дороги простирались залитые солнцем просторы теннессийских полей. Огромные пространства, засаженные подсолнухом, табаком, кукурузой и злаковыми — от края до края земли — занимали всё до самого горизонта, куда бы Салли не уронила взгляд. Высунув локоть в окно, она вела старый «Форд» Джона Ли, небрежно постукивая пальцами по рулю. Сперва она хотела включить радио, но затем вспомнила, какие передачи траслировались в здешнем эфире, и передумала. Полночь, открыв окно со своей стороны не без помощи Салли, лениво подставил лицо ветерку и сел в кресле пониже, откинув затылок на засаленный подголовник. — Ты не спишь? — с улыбкой спросила Салли, когда он отвернулся к окошку. Полночь тут же ожил, покачав головой. — Славно. — Хотя в сон меня правда клонит, — признал он. — Но это только на солнце так разморило, не бери в голову. Щурясь, он сел повыше, наблюдая за дорогой. Машина то проезжала густую древесную тень, то снова попадала под яркое солнце. Салли старалась выкинуть из головы любые мысли о Слышащих и о том, что им предстоит, желая насладиться поездкой просто так, от всего сердца — потому что слишком мало поводов для радости выдалось у неё в последние дни — но, не отрывая глаз от дороги, не сдержалась: — Здесь так красиво сегодня. Вот мы едем, а у меня всё внутри замирает оттого, какое хорошее кругом утро. — Да, — тихо сказал Полночь и неотрывно посмотрел на Салли. — Очень красиво. — Вся природа нарядная и живая, всё такое прекрасное, — не заметив его взгляда, продолжила она, — а я внутри будто пустая. Как выеденное яйцо. Знаешь, странно это. Он кивнул. Он знал, потому что это в его жизни тоже было. Они проехали вдоль огромных стогов заготовленного сена близ далёкой фермы где-то там, за высоким, изумрудным табаком. Салли замолчала, задумчиво покусывая нижнюю губу. Полночь не настаивал и не торопил её: всё искреннее должно идти от сердца, и заставлять Салли он не желал. На пыльном зеркале заднего вида ритмично покачивались из стороны в сторону тёмные от времени и солнечных лучей деревянные бусы. В машине пахло куревом, землёй, мятой: очень сбивчиво, вместе с запахами моторного масла и бензина. Но почему-то всё это не раздражало Салли, а только успокаивало. Это были обычные человеческие запахи, которые принадлежали вещам Джона Ли. Стоило ей вспомнить о Джоне, оставшемся дома с Тимом, как в груди разнылось сильнее, и она мучительно выдавила: — Мне плохо, Полночь. Вся моя жизнь словно расползается на части. Всё теперь хуже некуда. Если раньше я знала, чем хочу заняться, где учиться и что делать, то теперь… всё это потеряло всякое значение. Никому вокруг нет до меня дела — и мне нет дела до всего, что прежде так волновало. Она снова смолкла и повела машину как прежде. Рука на руле немного подрагивала, но Салли была в порядке. В куда большем порядке, чем за завтраком — это уж точно. И теперь, высказавшись, она даже выдохнула, хотя щёки её и покраснели, а глаза увлажнились. Полночь задумчиво кивнул. — Солнце светило очень ярко, даже ослепительно, когда я умирал, — сказал он, и по спине Салли пробежали мурашки. — Это случилось летом. Кругом шелестели травы, благоухали цветы, вдали покрикивали птицы. Целый мир тогда нежился в красоте и тепле, в одной общей благости. И я понимаю, какой вопрос так и рвётся наружу в такие часы. Почему я? — Да, — прошептала Салли. Губы её защипало. Так было каждый раз, как хотелось заплакать. — Почему… — Останови машину. Она не поняла, зачем, но послушно притормозила в пыли у обочины, прямо под солнцепёком, удивлённо вскинув брови. Она повернулась к Полночи и удивилась ещё больше, когда он обнял её ладонью за шею, положив пальцы на горло, и легонько притянул к себе, чтобы поцеловать. У Салли перехватило дух. — Мне есть дело до тебя, — сказала Стекляшка его голосом, когда он теснее вжался в её губы своими. — Меня волнует то, что волнует тебя. Когда он отстранился, Салли стало намного легче. Она улыбнулась. Глаза её блестели, но слёзы эти были слезами облегчения. Она мягко поглядела на Полночь, прислонившегося плечом к креслу: он развернулся к ней и смотрел, не моргая, в ответ. Вдруг Салли спохватилась. — Вот, — сказала она и, повозившись в кармане, протянула что-то Полночи. Тот только нахмурился и забрал из её рук небольшие тёмные очки. — Хорошо, что у Джона оказалось что-то такое. Он мне их отдал для тебя. — Зачем? — У тебя очень примечательный взгляд: надень их. Полночь кивнул, отложил очки. Сев удобнее, он гладко зачесал волосы и, придержав в зубах тонкий кожаный шнурок с запястья, как следует заплёл их в тугую косу. Затем уже взаправду скрыл глаза под очками, поправив их на переносице. — Так-то лучше, — одобрила Салли и, погладив его по щеке, завела двигатель. Они въехали в Лебанон, когда не пробило девяти. Улицы города Салли не знала, но, по счастью, их было не так много, чтобы заблудиться. Полночь подсказывал: очень скоро они проехали мимо центральной площади и оказались недалеко от городской Ратуши. — Можешь остановить здесь, — сказал Полночь. — Городская библиотека пристроена к Ратуше: в подвале хранится архив. Салли припарковала пикап в тени высоких каштанов, выросших вдоль дороги, и первой вышла из него. День, несмотря на жаркое солнце, оказался свежим из-за ветра, пришедшего с севера. Сложив на груди руки, Салли подождала, когда выйдет Полночь, и заперла машину ключом. Стекляшка сидела у него на плече. Осмотревшись, Салли нашла центр слишком пустым: только вдали, через дорогу, по направлению к городскому рынку неторопливо шла женщина с корзиной в руке. Тем не менее, Салли укоризненно обратилась к Полночи: — И ворону, конечно, никто не заметит. — Лишаешь меня права голоса? — хмыкнул Полночь, однако тут же Стекляшка хлопнула крыльями и взмыла ввысь, громко каркнув. Салли взяла Полночь за руку и потянула за собой. Они стремительно дошли до Ратуши — высокого здания, отстроенного в красном кирпиче: в нём было два этажа, из самого центра его возвышалась башня с часами и острым шпилем. Парадный вход, обрамлённый белым камнем, был украшен простыми, но изысканными колоннами. Возле Ратуши на флагштоке обмяк приспущенный звёздно-полосатый флаг. Салли легко заметила с торца здания небольшой пристрой с массивной деревянной дверью и уверенно поспешила туда. Полночь — за ней. Нырнув под сень густых древесных крон, окруживших Ратушу со второстепенной узенькой улочки, Салли заметила, что с ветки прямо Полночи в руки, а оттуда — под плащ спикировала Стекляшка. — Ну вы и негодяи, — прошептала она и указала на табличку на двери. — С животными, напитками и едой в библиотеку вход воспрещён. — Она мне считай что член семьи, — возмутился Полночь и широко, немного нахально улыбнулся. — Что ты на это теперь скажешь? — Что, если с тобой будут разговаривать, открывай рот и попадай в слова, — обернулась она и, встав на цыпочки, щёлкнула его по носу. — Есть, мэм. — Никакая я тебе не мэм… Он пропустил Салли вперёд, придержав перед ней дверь, и вошёл следом. Как и на улице, здесь, в небольшом, но за счёт почти полного отсутствия какой-либо мебели просторном холле было тихо и пусто. Салли смущённо смолкла. Любой звук здесь, будь то шаг или слово, отдавался гулким эхом, прокатывающимся под высоким потолком, украшенным старого образца коваными люстрами. Вдоль стен красовались витрины, где под стеклом Салли заметила множество предметов культурного быта Лебанона и его общины. Подойдя к одному из шкафов, она прочла на бронзовой табличке, помещённой на старенькой, видавшей виды бархатной подушечке: «Лебанон, округ Уилсон. Отстроен двадцать пятого октября тысяча восемьсот тринадцатого года». Выше, в раме с паспорту, была размещена старинная гравюра, демонстрировавшая сюжет «подписи Устава города Лебанон в указанную сим дату». На ней множество людей, весьма дурно изображённых, с глазами навыкате и диспропорциональными туловищами и головами, подписывали нарочито укрупненный свиток. Салли перевела взгляд выше. «Приобретение прав на землю у местного индейского населения. Вождь чероки, Сегойя, на церемонии дарственной». Полночь смотрел туда же. Глядя на индейца, нарисованного в повязке и со множеством разнообразных украшений на руках и шее, с волнистыми длинными волосами, он стиснул челюсти и сжал кулаки, такой воинственный, что Салли поневоле встревожилась. — Что случилось? — тихо спросила она, но Полночь не ответил. Неотрывно разглядывая то, как индеец с поклоном передаёт колонистам свёрнутую бумагу, окружённый свитой из соплеменников, он смотрел на историю Лебанона, которая повлекла за собой столько трагических событий с момента купли земли — и не решился ответить. Ему было и нечего, но смотреть на что-то ещё он больше не хотел. Салли спешно отвела его к двойной старой двери в библиотечный зал и, тихонько потянув за бронзовую ручку одну тяжёлую половину, заглянула внутрь. Первыми в глаза ей бросились несколько решётчатых высоких окон с французским плетением и кирпичная кладка стен из выцветшего от времени красного кирпича. Сводчатый потолок, отделанный тёмным деревом, переходил в грубоватые кессоны из таких же деревянных перекрытий. В тон им были шкафы, закрытые стеклом. Тут и там близ них на пыльном деревянном полу пристроились узкие скамейки, нужные также для того, чтобы достать какой-нибудь том с верхних полок. Несколько тёмных портретов в золочёных рамах висело прямо у потолка немного под углом, так что лица было трудно разглядеть: они попадали в тень сводов. Возле большого окна стоял не менее большой письменный стол, затянутый бордовым сукном. На нём — шкафчик со множеством отделений, и секретер рядом. Библиотека, казалось, пустовала, и Салли озадаченно огляделась. — Никого нет, — прошептала она. Полночь успокаивающе кивнул, положив руку ей на плечо, и крадучись, пока никто не видит, выпустил из-за пазухи Стекляшку, безмолвно взмывшую на высокий книжный шкаф. Почти в тот же миг из-за лестницы, зашитой деревянными панелями, появилась неожиданно молодая темноволосая женщина в узких очках-половинках. Одетая в брюки и простую полосатую рубашку, она держала в руках внушительную стопку книг, которую, очевидно, несла к столу. — Доброго дня, — рассеяно поздоровалась она и окинула посетителей быстрым взглядом через очки. — Простите, но библиотека пока закрыта. — Правда? — Салли сообразила расстроенное лицо. — Ох, какая жалость! Я-то думала, удастся быстро разузнать всё, что нужно, но если нет… — Приходите через час, — заметила девушка и с облегчением положила книги, на ходу отодвинув ногой стул. Ножки его громко шаркнули по полу. Салли беспомощно переглянулась с Полночью. Час — это слишком долго, в их случае — непозволительная роскошь. Осторожно кивнув, Полночь сунул в карманы руки, ожидая, что Салли скажет дальше. Замявшись, она дружелюбно обратилась к библиотекарю, которая деловито просматривала книги на наличие формуляров. — Простите, что отвлекаю вас снова, — осторожно начала Салли. Девушка, вскинув брови, подняла на неё взгляд. — Но, быть может, вы войдёте в наше положение и разрешите поработать здесь пораньше. Видите ли, я оставила дома дедушку. Совершенно одного и слегка не в себе… и очень беспокоюсь за то, чтобы он был в порядке и не наделал глупостей. Эти старики, понимаете… — Ничем не могу помочь, — покачала головой та, — зал открывается с десяти. Салли и Полночь вышли, притом вместе с ними незаметно вылетела и Стекляшка. Взяв ворону себе на плечо, Полночь не без насмешки спросил: — Ну как, интересно вы поговорили? Шикарно всё прошло. — Будто мы могли как-то ещё попасть в архив, гений, — вздохнула Салли и хмуро сложила на груди руки. Полночь пожал плечами. — Конечно, — он был невозмутим, — а ты думала, я собирался идти через парадную дверь? — Чего ради тогда мы теряли время там? — Ну, — невинно усмехнулся Полночь, — может, чтобы взять у неё ключи?.. Он поднял руку с железным кольцом, на котором было три ключа, и Салли лишь выпучилась на них: — Вы что, вы украли ключи? — Она украла, — Полночь бессовестно ткнул пальцем в Стекляшку. — С неё и спрос. — Ты думаешь, их не хватятся? — заволновалась Салли. Полночь поморщился: — Мы запрёмся изнутри и вообще быстро справимся. Да посмотри на неё. Сейчас уткнётся в свои книжки и даже о нас не вспомнит. Лучше поторопись. Он широким шагом пересёк зал и вместе с Салли вышел на улицу. Стекляшка тотчас взлетела с его плеча, устроившись на ветке каштана неподалёку. Полночь уверенно направился за угол Ратуши: Салли поспешила за ним. Он настороженно глядел по сторонам, не желая, чтобы их кто-нибудь заприметил, и, велев Салли глядеть в оба, подошёл к неприметной двери, подбирая нужный ключ. — Пока всё чисто, — сказала она и нервно рассмеялась, — а что, если мы попадёмся? Полночь на мгновение отвлёкся и с иронией поглядел на неё, легонько отодвинув в сторону плащ: на солнце показалось тусклое серебро на рукоятке его серпа. — Ясно, — вздохнула Салли, — кроме кражи и проникновения в городскую собственность, ты ещё подмываешь меня на соучастие в убийстве. Стекляшка, громко каркнув, слетела с ветки и, хлопая крыльями, уселась ему обратно на плечо. — Формально, я даже не человек, — сказал Полночь. — Пока что. Он отпер дверь и первым осторожно заглянул внутрь. Там было так темно, что Салли буквально чувствовала, какой холод источают эти старые каменные стены — и эта тьма. Подойдя ближе и сжав руку Полночи в своей, она вздрогнула, когда он обернулся: его глаза ярко мерцали белым холодным светом. — Подожди… — Салли потянулась мимо него и, на несколько мгновений неловко прижавшись к его груди своей, нашарила на шершавой стене выключатель. Задрожав и громко зазвенев, в центре крутого лестничного спуска под потолком зажглась тусклая лампочка. — Уже лучше. Они заперлись и, сходя вниз по ступеням, вслушивались в густую тишину подвала Ратуши. Толкнув вторую дверь, Полночь прошёл в большую комнату, где сильно пахло пылью, старой бумагой, клеем и — горьковато — сыростью. Салли подняла рубильник на стене, тогда под потолком медленно, один за другим, с мерцанием вспыхнули старые стеклянные плафоны. — Вот и архив, — сказал Полночь, окинув взглядом на множество высоких стеллажей, стоявших в несколько рядов. Там, где полки не были загружены бумагами, книгами, папками и футлярами-тубусами, громоздились одна на другой картонные коробки: некоторые были перевязаны бечевой или бельевой верёвкой. — Как мы здесь что-то найдем за пару часов? — в отчаянии спросила Салли. — Посмотри, сколько всего. — Обязательно должна быть своя логика хранения, не унывай, — Полночь, подойдя к первому стеллажу, внимательно изучил полки. — Так и есть, здесь всё размещено по алфавиту… Он присел на корточки, смахнув ладонью пыль с коробки. Салли встала у него за спиной: в этом месте ей было не по себе. — А коробки датированы годом! — заключил Полночь. — Найдём нужную либо посмотрим на подшивки газет. — Хорошо, — согласилась Салли и задумалась. — Так какой год нам нужен? Полночь задумчиво выпрямился. Он хотел и не хотел, чтобы Салли всё знала, но был ли другой выход? — он в этом сомневался. Заколебавшись, он неохотно сказал: — Тысяча девятьсот семнадцатый. Я поищу нужную коробку, а ты порыскай на полке: можешь посмотреть подшивки «Лебанон Хроникл» или «Дэйли Лебанон». Я помню, что эти газеты ещё выпускали, когда я был… — он запнулся и быстро взглянул Салли прямо в лицо, но затем сразу отвёл глаза. — Когда я был жив. — Хорошо, — сказала Салли, однако чувствовала, что ничего действительно хорошего из этого не выйдет.

2

Джон Ли до ужаса хотел снова закурить, но он терпеть не мог делать это в доме, заполненном августовской духотой с разогретого поля. Был одиннадцатый час, облака рассеялись, и солнце становилось всё жарче: открыв окошко, Джон задумчиво отвернулся в него и посмотрел на дорогу. Интересно, как быстро управится пугало со своей девчонкой? Он слишком устал за этот последний день. Прошлая ночь неприятно напомнила ему о прошлом, которое он хотел бы забыть, но никак не мог этого сделать. Усталые черты Джона Ли смягчились, когда он подумал о Салли, которую всё же удалось спасти. Он облокотился о узкий подоконник и вздохнул. В его волосах давно появилась седина, щёки и лоб изрезали морщины, руки загрубели от стольких лет тяжкого труда на земле. Он привык жить затворником здесь, у себя на ферме, слушая только перезвон Чикамауки по камням и шёпот с поля. Привык, что единственным, кто долгие годы видел его, было небо, под которым он работал и отдыхал. И привык, что душа давно стала такой же сухой и грубой, покрытой болезненной мозолью. Он повидал слишком многое. Он знал самые тёмные секреты, обитавшие на этих землях. Он устал спать с винчестером возле продавленного старого дивана и устал бояться. Он боялся жить после того, что случилось, и боялся, что это последует за ним, куда бы он ни уехал. Да и куда ему было ехать… человеку, у которого и осталась только лишь эта земля, и больше ничего — земля, ради которой пролилось столько ненужной крови. Он приосанился, задумчиво глядя на кроны дубов, которые шевелил ветер. А сколько таких историй слышал он за всю свою жизнь, сколько предостережений и ужасов, которые случались из-за того, что люди не поделили землю? Однако, Джон Ли не считал это пустяком. Он любил каждую её пядь, и с удовольствием глотал пыль из-под своих ног, когда работал в поле, и любовно шептал земле вопхила ейя, потому что ради неё стоило убивать и быть убитым. Он повернулся и посмотрел на Тима, но тот пялился в одну точку, не желая разговаривать. «Худо ему здесь, должно быть, среди всех реликвий, которые подавляют тварей, живущих внутри него», — подумал Джон и, прищурившись, поглядел в поле. Бабка и мать рассказывали ему, как прежде, от края леса до края солнца всё это принадлежало чероки. Рассказывали, что они связаны с этими местами. Говорили, что Мейсоны и Миллеры получили по заслугам. И считали, что те, кто сделал это с ними, были правы. И Джон Ли, дожив до седых волос, серебрящихся точно так же, как серебрились они в чёрных шелковистых косах женщин и мужчин из его семьи, был согласен со всем, чему его учили, кроме одного: Салли, эта рыжая девчонка из Мейсонов, точно не заслужила никакого наказания. И его Клара — тоже нет. — За грехи отцов… — прошептал он себе под нос и покачал головой, зажав между губ сигарету. — За грехи пращуров… Тим Миллер за его спиной обмяк и вздрогнул. Сидя привязанным, он ни разу не заговорил с Сонукой, но тот понимал, что семья придёт за ним, рано или поздно. Кто-то обязательно увидел Салли и Полночь близ его фермы, или проницательные мерзавцы просто догадаются, что Джон Ли укрывает их на защищённой от Слышащих земле. Он знал, насколько хороша была эта защита; ничто из зла не попадёт в дом снаружи, пока он жив. Его кровью помечены здешние деревья. Кровь его предков скрепила узы нерушимой связи, изгонявшей проклятие. Круг из священных камней, вкопанный глубоко под землю, окружал дом. Нет, зло не войдёт, если его не пригласят. Если его не пригласят добровольно… Джон Ли только сейчас подумал об этом и резко развернулся, сразу схватившись за ружьё. Зрачки Тима Миллера разъехались в стороны, глаза выпучились, как у целлулоидной куклы. Издав странный звук, похожий на позыв к тошноте, он обмяк всем телом — не человек, а манекен, настоящее чучело. То, что было внутри него, оживало. Джон Ли немедленно вскинул ружьё и выкрикнул: — А ну прекращай свои штучки, сукин сын, иначе я мигом снесу тебе башку! Ружьё было заряжено. Джон приготовился стрелять. Медлить он не намеревался: сантиментов в таких делах не понимал, но ему нужно было сделать всё аккуратно. Не всегда анагопта можно убить, только лишь пальнув в него. Порой выстрелом можно было сделать только хуже. И если уж стрелять, то наповал. И он сделал бы это, если бы из тени навстречу ему не вышли мертвецы. — Вот же чёрт, — пробормотал он и первым выстрелом в грудь угостил Френка Миллера, оскалившегося в злобной улыбке. Этого дьявола он хорошо знал в лицо: мальчишка стал выглядеть заметно хуже за прошедшие четыре десятка лет, когда они виделись в последний раз. Оказывается, даже проклятых покойников время не щадит в могилах. Френк опрокинулся навзничь, как кукла, которую грубо толкнули на пол, и затих. Джон знал: это не насовсем, обычной пулей мертвеца не убьёшь, да и серебряной, и любой другой тоже — разве что задержишь, выгадав время. Остановить можно, только уничтожив их тело до той степени, чтобы они буквально не могли подняться. Покончить с ними — отрезав или размозжив чёртову голову. Бесполезно теперь палить в Тима: даже если Джон убьёт его, толку-то? Всё, что мальчишка принёс в себе, теперь оказалось внутри дома. Выход был один. Стремительно взглянув на дверь, до которой предстояло сделать несколько шагов, Джон передёрнул затвор, и на ковёр под его ногами упала отстрелянная гильза. — Ну, — мрачно произнёс он, — кто следующий? Их было много. Больше, чем он мог вообразить. Волоски у него на загривке встали дыбом от страха, но он не попятился: отступить — значит, погибнуть здесь. Если он попадёт к ним в руки, его ждёт страшная смерть, и он даже не представляет, что будет после конца всех страданий, которые ему причинят. Напоследок быстро взглянув на фотокарточку, оставшуюся на комоде — ту, где он, молодой и счастливый, обнимал такую же юную, улыбчивую девушку в старомодном костюмчике вместо свадебного платья — Джон Ли бегло сосчитал своих врагов. Матерь Божья, их не меньше двух десятков! А мальчишка с удовольствием стал Слышащим, раз прикормил стольких тварей, стал для них дверью и порталом из их покойницкого, вечно мёртвого мира — в наш. Следующая пуля прошила ногу молодого Хьюго Мейсона, и он повалился на пол, тем не менее, подтягиваясь на руках, чтобы доползти до Джона. Впереди всех, точно несокрушимый полководец во главе воинства, брела расползшаяся едва не на куски набрякшей плоти, омерзительная старуха Эммелина Миллер. Джон Ли знал её, хорошенько знал в прошлом: ох и заносчивой же стервой она была. — Угощайся, — бросил он и выстрелил ей в грудь. Воздух оттуда вышел застойный, тухлый, и тело у неё зашипело так, точно Эммелина была проколотым воздушным шариком. Джон выстрелил второй раз ей в голову и попал прямо в лоб, делая несколько быстрых шагов ко входной двери. Лицо у Эммелины оплыло и опало ещё сильнее прежнего, щёки сдулись. Если до того она была вся раздута от газов и трупных паров, то теперь вся эта посмертная дрянь сочилась из её ран, подобно гною. «Она не должна быть такой одутловатой и свежей», — подумал Джон, но не стал долго рассуждать об этом. В конце концов, на этой земле ничто не способно умереть до конца, ему ли этого не знать. Мертвецы медленно приближались к нему, но те, кто шёл впереди, падали под выстрелами. Старуха Эммелина оказалась прочнее многих: оскалившись, она брела и брела, пускай не такая прыткая, как в своём проклятом доме, всё же ферма Джона сдерживала её и остальных — но упорная. Джон бросился к двери и стремительно потянул за язычок замка. Протянув к нему руки, Эммелина схватила его за воротник рубашки. Ногти у неё были чудовищной остроты, а прикосновение похоже на то, как если бы Джон дотронулся до раздутого от воды утопленника. Он ощутил короткую и острую боль в шее и не сразу понял, что Эммелина навалилась на него сзади и вцепилась ногтями, погрузив их в плоть глубоко, совсем как ножи, только вот Джон стряхнул её с себя и вырвался во двор, кубарем упав на пыльную землю. Точно перед незримой стеной, мертвецы остановились, глядя своими подслеповатыми, мерцающими из полутьмы дома глазами на Джона Ли, который с громко колотящимся сердцем отползал от них подальше по земле и пыли. Внезапно, он услышал позади шум колёс и звук работающих двигателей. Его охватил страх ещё больший: неужели это Миллеры и Мейсоны? Так и было. Машин оказалось три. Все они двигались по дороге сюда. Джон, похолодев, кое-как поднялся и только тогда понял, что не сразу почувствовал острую боль в шее, когда старуха Эм рвала его ногтями. Он прижал ладонь к ране и, отняв её, увидел на коже кровь. Много крови, уже затекавшей под рубашку. — Зараза! — процедил он и попятился к сараю, понимая, что сбежать с фермы не сможет, а там ему удастся хотя бы запереться. — Вот же дрянь! Он посмотрел в дверной проём, туда, где его ждали Миллеры и Мейсоны, которые давно покинули край живых и ушли в сонм мёртвых, но не навсегда, и вот теперь они вернулись, добровольно приглашённые в дом самим Джоном… Он крепко выругался вслух, проклиная себя за то, что за столько лет забыл многие тонкости этой истории. И, вспомнив про неё, вдруг остановился, потому что ему почудилось чьё-то лицо, мелькнувшее за множеством чужих спин. Чьё-то такое знакомое лицо. Машины приближались. Джон, стиснув винчестер и прихрамывая, отступил к сараю и закрылся там на крепкий замок прежде, чем его заколотила страшная дрожь. Он знал, что теперь-то ему не одним образом, так другим пришёл конец, потому что его враги здесь, на его земле, а он в западне с ограниченным числом патронов. Пошарив в карманах джинсов, он нашёл ещё с десяток и, немного успокоившись и похвалив себя за предусмотрительность, зарядил винчестер. Вот так-то лучше. Но главным образом, мысли его были теперь там, в собственном доме, где он увидел Клару. Он занял удобную позицию возле небольшого окошка, заколоченного досками; для этого пришлось немного поковыряться с отверстием для ружейного дула. Пока машины тормозили возле дома, Джон улучил минуту и, оторвав край собственной рубашки, тампонировал рану на шее, оказавшуюся весьма глубокой. Кровь всё шла. — Может, это и ничего, — сказал он, бледнея. — Может, я и выдержу это. Но он знал, что не выдержит. Анагопта передавали своё проклятье не только через историю. В такие опасные моменты, как этот, перед Затмением, у них было много способов. Сам Джон сравнил бы эту страшную болезнь с бешенством, и всё, что он знал о ней в этом случае — раны возле головы считаются самыми опасными, потому что вирус бешенства быстрее достигает головного мозга. Теперь он не представлял, что делать, но твёрдо решил продержаться до тех пор, пока не приедут Салли и Полночь. До того он хотел сэкономить патроны, прекрасно понимая, что ему на самом деле понадобится только два, себе и ей, если это была действительно она — а остальные он готов был уступить. И даже не стал бы долго торговаться.

3

Было порядка одиннадцати часов, и Салли начала сильно нервничать, когда Полночь позвал её. Сама она, устроившись на пыльных коробках, листала старые подшивки здешних газет, и, изучая их ветхие страницы, пожелтевшие от времени, поняла одну неприятную вещь: дела в Лебаноне с самого начала шли неважно. И когда она говорила про начало, то иметь в виду пришлось годы гораздо, гораздо более ранние, чем тысяча девятьсот семнадцатый. Архивные подшивки старых газет хранили знания о множестве несчастий, постигших Лебанон. В тысяча восемьсот девяносто пятом случился великий падёж скота, который осветили даже в «Теннесси Сегодня», крупной газете, выпускаемой в Нашвилле, столице штата. В тысяча восемьсот восемьдесят седьмом у нескольких фермеров, среди которых Салли нашла и фамилию Мейсон, от неизвестной болезни погибли все лошади. Если прежде некоторые заводчики держали конефермы, теперь дело это считалось крайне невыгодным. Пятью годами ранее случилась вспышка чумы у птиц. Ещё раньше помёрз весь урожай. Лебанон голодал, его терзали болезни, в конечном счёте, там умирали люди — много людей, и читая новостные хроники, в которых страницы были сплошь заняты некрологами, Салли пробирала дрожь от понимания, сколько человек покоится в этой земле. Об индейцах чероки там тоже было, но скудно. Говорили о том, что в тысяча восемьсот тридцать восьмом их принудили пройти Тропой слёз, чтобы покинуть родные земли и отправиться в дальний путь через весь штат к берегам Миссисипи, а оттуда — в Арканзас. Редкие люди остались на своих исконных землях. В тысяча восемьсот тридцать седьмом году сопротивлявшимся чероки устроили концентрационные лагеря вместо их обычных жилищ. Салли, читая об этом, чувствовала, как от ужаса шевелятся волосы на голове. Она видела чёрно-белые фотоснимки замученных, истощённых людей одного из самого цивильного, по европейским меркам, индейского племени. В газете писали, что их вынудят покинуть штат согласно договору Нью-Эчоты. Это была статья от июля месяца. В октябре писали о том, что местным жителям рекомендуется избегать места пребывания индейцев чероки, поскольку они массово заболевали тифом, корью и чаще всего — холерой. Местные не помогали им. Брошенные на произвол судьбы, изнемогающие от эпидемий, голода и холода, они всё же сдались — и ушли. Пускай не все, но многие из них покинули Теннесси. И Лебанон — тоже. Припоминали в статьях и договор вождя чероки Сегойи с основателями тогда ещё заставы Лебанон, которая позже разрослась в город: якобы договор включал в себя проживание и охоту на этой земле в течение десяти лет, однако споры между переселенцами и индейцами позже упразднили в пользу первых, и на договор с Сегойей всем стало плевать. Отложив газеты в сторону, Салли с неприязнью посмотрела себе под ноги, осмысливая то, что происходило в здешних стенах, в этом городе, в этом штате. По её телу бежала дрожь. Таких, как Полночь, ненавидели, гнали с этих земель, их убивали бездействием, им не протягивали руку помощи, даже когда они погибали. Бессильно сжимая и разжимая потные кулаки, Салли тяжело дышала. Всё, что она прочла, пролетело перед глазами, как история настолько жуткая, что в её правдивость даже не верилось. И хотя в школе на уроках истории она скучающе читала учебники и знала все ключевые события любых войн, от стычек с племенами до войны между Севером и Югом, но прежде всё это не выглядело таким острым и неудобным, и не ранило её так больно. — Салли, — с упрёком вновь позвал Полночь и подошёл к ней сам, держа в руке несколько газетных листов, сшитых в виде книги под твёрдой обложкой. — Ты же сама говорила, что времени у нас мало. — Прости, — едва слышно прошептала она и сглотнула ком в горле. Она решила, что поговорит с Полночью о том, что узнала, после, в машине. — Что у тебя? — То, что ты должна узнать, — просто ответил он и, мягко придержав её за предплечья, усадил на коробку. — Если ты захочешь, я буду рядом. — Захочу, — просто ответила она и коснулась его щеки. — Пожалуйста. Он кивнул и сел прямо на пол, вытянув ноги и устало глядя перед собой. Сейчас всё должно было разрешиться, так или иначе — это он знал точно. Помяв пальцы, Полночь вздохнул: — Тогда не медли. Прочти — и мы поедем. — Я могу начать в машине… — Нет, — твёрдо сказал он. — Это нужно сделать здесь и сейчас, чтобы между нами всё стало понятно. Прошу. Салли поглядела на него, не понимая, что он имел в виду. — Мне всё равно, что там было, — наконец, заверила она и вдруг испугалась того, что может узнать. — Прочти, — сухо сказал Полночь, поджав губы. Салли принялась листать подшивки, бегло скользя глазами по строкам и осторожно касаясь тонких страниц газет за тысяча девятьсот пятнадцатый год. Всюду она подмечала схожие заголовки, которые складывались в один общий рассказ. В округе открывается джентльменский клуб «Цвет нации». В Лебаноне юноши и мужчины, организованные клуб-мастером, мистером Карлом Гудманом, устроили церемонию посвящения и высадили двенадцать дубов близ Чикамауки. Карл Гудман желает возродить в «Цвете нации» традиционный уклад и ценности американского Юга. Она вспомнила свой сон и то, как Нил Блэкмор просил Морган уехать из дома. Особенную опасность, по его мнению, заключал тот клуб, о котором упоминалось в газетах: но, судя по газетным статьям, местные не видели в нём ничего плохого. Салли с опасением посмотрела на Полночь, ожидая, что он поддержит её хотя бы взглядом, но он и сам сидел прямым и отстранённым, молчаливым, как статуя, с выражением невероятной холодности на лице. Это было не оттого, что он был холоден теперь к ней — Салли это понимала, она научилась чувствовать его. Полночь сильно волновался, но отчего? Что такого он сделал в прошлом? Убил кого-то из её семьи? Салли продолжила чтение. Газеты отражали множество событий в истории Лебанона: в основном тяжёлых и трагических, и совсем непростых, точно всё вокруг было настроено решительно против жителей, но только до определённого момента. Фермеры собрали рекордный урожай табака, подсолнечника и кукурузы, лучший во всём штате. Конный заводчик Гэри Мейсон закупил два десятка лошадей пород американский саддлбред и морган. Пастор приглашает к посещению церкви в день Святой Пасхи всех прихожан: он просит славить Господа за щедрые дары Его. Мэр города вручит Карлу Гудману ключи от города в знак своей признательности за особые заслуги перед Лебаноном. Теперь передовицы занимали только такие заголовки и известия, но Салли, листая страницу за страницей, хмурилась всё больше. Хотя дела у местных шли прекрасно, на последних листах появлялись короткие новостные сводки, сильно встревожившие Салли. Полиция разыскивает убийц чернокожего мальчика девяти лет. Ещё двое чернокожих были жестоко убиты прошлой ночью у западной берега Чикамауки. Тела девяти сожженных индейцев-чероки нашли на юге города в тысяча восемьсот девяносто восьмом году: история повторилась на том же месте спустя девятнадцать лет. Индейский мальчик одиннадцати лет утверждал, что его преследовали неизвестные в тёмных мантиях: их лица остались скрыты. Четверых чернокожих нашли повешенными в роще у фермы Дугласа Ли. Пятнадцатилетнего Френка Миллера обнаружили жестоко убитым в поле: виновник не найден. — Как много здесь убитых чёрных, — задумчиво пробормотала Салли. — Да и «Цвет нации» наталкивает меня на мысль о каком-то расистском сообществе. Они сожгли девятерых чероки. — Они сделали это дважды, — тихо сказал Полночь и опустил глаза себе на ботинки, притянув колени к груди и положив на них локти. — С разницей в девятнадцать лет. И во второй раз они сожгли десятерых. — Откуда ты знаешь? Здесь написано — история повторилась. Но Салли начала догадываться, и по спине её пробежал холодок, когда Полночь сказал то, что она и ожидала услышать: — Я это знаю, потому что был там в ту ночь в восемьдесят девятом, — произнёс он и наконец поглядел на неё. В его красивых глазах Салли увидела слёзы и удивилась в который раз, что он не стеснялся плакать и горевать так явно. Черты его лица заострились, он сцепил пальцы в замок. — В ту ночь, когда они сожгли заживо девятерых, я должен был стать десятым — но мой брат исхитрился и скинул меня с телеги на дорогу. Была ночь, я был избит так, что на мне живого места не оставалось, и я знал, что умру если не от холода — а это было начало декабря, и почва здорово промёрзла — то меня найдут и добьют эти ублюдки, которые похватали нас, когда мы шли с полевых работ. Но мой отец, и мой старший брат, и наши соседи — их всех я больше никогда не видел. Салли медленно закрыла подшивку, не зная, что на это сказать. Не такой истории она ожидала. Какой угодно другой — но не этой. Однако Полночь вскинул подбородок и велел: — Это не всё, Салли. Читай дальше, осталось чуть-чуть. Ты добралась до случая с Френком Миллером. — Да. — Это был сын человека, который меня спас. Кормак Миллер со своими сыновьями и племянниками в восемьдесят девятом поспешил на пожар, заметив высокий костёр в поле. Он поехал гасить огонь, когда заметил меня, валявшегося в собственной крови на дороге. Велев детям поднять меня и привязать к седлу, чтоб не упал, он сказал скакать во весь опор Итану, своему старшему сыну, а сам поспешил дальше. Если бы не он и не Вальбурга Миллер, я бы умер той ночью. — Он покачал головой, отвернулся и горько добавил. — И как же я отплатил ему много лет спустя. Салли снова открыла подшивку, кажется, уже чувствуя, как в голове та самая история крутится, точно некий хитроумный пазл. В то время, как её семья и остальные фермеры с успехом клуба «Цвет нации» тоже начинают процветать, кто-то жестоко расправлялся с чёрными и индейцами. Неужели так сложно было догадаться, кто за этим замешан? — Почему Гудмана и других из клуба никто не трогал? — выпалила она. Воцарилась тяжкая, гнетущая тишина. В ней, показалось Салли, ожило и сгустилось само сердце зла. Та невысканная история, повисшая над ней тяжким судьбоносным роком. Усмехнувшись, Полночь ответил: — Потому, что в этом был замешан весь город.

Ошарашенная, Салли молча опустила взгляд на строчки. Выцветшие, некогда яркие чёрные буквы плясали перед глазами. Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Пятнадцатилетнего Френка Миллера обнаружили жестоко убитым в поле: виновник не найден. Сентябрь того же года. Пропала Кэролайн Миллер. Тело не найдено. Виновника не обнаружили. Ноябрь тысяча девятьсот шестнадцатого года. На ферме Мейсонов от загадочной болезни погибли все лошади. Январь тысяча девятьсот семнадцатого года. Неизвестный поджёг клуб «Цвет нации»: пострадало четверо мужчин, под завалами обнаружено двое погибших. Весна того же года. Все посевы пшеницы и табака погибли. Июнь того же года. Страшная засуха обрекла Лебанон на самый неудачный урожай за последние пять лет. Фермеры опасаются за свои посевы. Июль тысяча девятьсот семнадцатого года. Засуха отступила: фермеры изумляются богатому урожаю пшеницы, подсолнуха и табака. Август тысяча девятьсот семнадцатого года. Страшная сенсация! Убитым и распятым в поле был найден Карл Гудман. Август тысяча девятьсот семнадцатого года. Новый удар для жителей Лебанона! Неизвестный сжёг аптеку Браунов. Погибли хозяин и хозяйка, а также их дочь. Август тысяча девятьсот семнадцатого года. Жестокий убийца не отступает! В поле нашли трупы братьев Роя и Талбота Мейсонов. Август тысяча девятьсот семнадцатого года. Эвелин Миллер нашли утопленной в притоке реки Чикамаука… Захлопнув книгу, Салли поражённо воскликнула: — Что произошло в июле семнадцатого, когда внезапно поля выстояли после засухи? Именно после этого Миллеров и Мейсонов начали убивать. — То, что случилось тогда, — сказал Полночь, загадочно сверкнув глазами, и взгляд его был недобрым, — и составляет предмет всей истории. Ты подступилась очень близко, Салли. Подумай, что тебе известно, и изложи мне это, как видишь, когда мы поедем назад. — Уже сейчас? — Да. — Он устало вздохнул и потёр переносицу. — Мне нужно домой, омаште: чувствую, что едва дойду до машины. Мне стало резко хуже. Мы нашли всё, что могли, и даже больше. Пора возвращаться. Торопливо кивнув, Салли оставила газеты на коробке и помогла Полночи встать, а затем дойти до лестницы, обняв его за талию. Он выглядел хуже обычного. Лицо его, блестящее от пота, исказилось множеством смурных теней от верхнего тусклого освещения, отчего он казался еще более хмурым и усталым. Салли припомнила слова Джона Ли о том, что Полночь забрал часть её проклятия на себя и ему нужен отдых. Стекляшка, сев к ней на плечо, ласково ущипнула её волосы клювом, и Салли даже не отмахнулась от вороны: было не до того. Они покинули душный подвал и устремились наверх, навстречу свету, чтобы скорее направиться на ферму Джона Ли. Был уже первый час, и солнце горело в небе. Беспокойно взглянув на него — раскалённый белый шар, разгоняющий вокруг себя эфир — Салли прошептала Полночи: — Давай, милый, тут совсем недалеко. Не подведи меня. — Не подведу, — сказал он и поплёлся вперёд, собрав в кулак последние силы из всех, что были.