Обещание

      Впервые держа на руках истерзанное тело, великий властитель Тьмы невольно вспоминал свое возрождение. Какая мука, какая агония для того, кто так жаждал вырваться из-за грани, а оказавшись в ней, не знал зачем возвращаться. Оттого лишь большей насмешкой повелителя Судеб показалось ему золото глаз — первое, что он увидел. Какая злая ирония. Он пришел за этими глазами в ту далекую злополучную ночь, в первый день рождения этого ребенка, чтобы забрать из них свет. — Забери меня. — в отчаянии шептала де Бомон. — Забери меня, молю. Оставь ей жизнь. Она ведь ее даже не видела! — Твой муж доблестно стоял на защите вашей фамилии. — отозвался Воланд. — Но в жизни твоего ребенка. В ее руках — моя погибель.       Женщина, жена и мать, дворянка, упала перед детской кроваткой на колени, глотая злые слезы. — Погибель не есть то самое, что смерть. — печально произнес мужчина, поднимая руку с палочкой. — Но это не обещание. — Я готова его дать. — шептала женщина. — Своей собственной жизнью, лишь пощади ее. — Не стоит плакать, дитя. — произнес Лорд, касаясь лба ребенка, исчезая во Тьме. Быть может, он и был самой Тьмой, но он не был несправедлив. Женщина отдала свою жизнь за дитя, с ним связанное. И какое же облегчение — знать об этом сейчас.       Он видел эти глаза трижды. В момент ее рождения, в обрамлении смольных ресниц, в день собственного рождения, так жаждая коснуться, когда по тонкому локтю стекала кровь, пятная мрамор статуи. Он смотрел в эти глаза, с досадой не ощущая собственного тела, тлея больной потребностью. А эти глаза, о, эти глаза, не видевшие тогда смерти, поруганные слезами, смотрели в ответ. И было в них так многое. Но та боль, прочтенная однажды в глазах ее же матери, когда еще ребенку пришлось вскинуть руку в нападении, ее нельзя было спутать ни с чем.       Бедное дитя, подумал тогда Воланд. Связанные одной смертью они стояли друг против друга, и ни один не смел шелохнуться. Чужая жертва давила на эти хрупкие плечи, не оставляя ей выбора. Ах, если бы они встретились в другие времена. Он, точно наяву, увидел прекрасный сад и эти чудные глаза, смеющиеся, прячущиеся в цветах, и не смог вдохнуть. Колючий холодный воздух вился клубами у босых ног, а белые руки, руки Зверя, не могли, не должны были коснуться. Но он увидел эти глаза трижды. И то же золото глаз в день смерти, в день их общей смерти, лучилось.       Он уносил ее на руках, окутывая в свою спасительную тьму. Глаза, искавшие его на той стороне, были закрыты. «Ты можешь забрать свой покой, если столько стоит моя жизнь», — вот, что говорили эти глаза. Вот, что говорила прекрасная королева Мари своему супругу Генри VIII перед смертью. Искала, подумал он, бедное дитя искала меня там, блуждая в темноте. Какое глупое стечение обстоятельств. Прекрасное создание была рождена для гибели. Впервые услышав это, Лорд испытал постыдный трепет. Не должно этому миру таиться за худой спиной, не должно девичьим рукам знать тягость оружия. Но была в этом образе какая-то чудовищная, извращенная красота, которой было глупо сопротивляться.       Томас опустил де Бомон в наполненную ванну непозволительно осторожно. Она вдохнула, выгибаясь. Вода окрасилась красным. Оборванное платье липло к телу, на водной глади дрожали бутоны цветов. Постыдный грех зрелых мужей было не смыть этой водой. Какой срам — подталкивать из-за спины агнца. Она стояла у подножия Голгофы, а на вершине ее ждал Воланд, не желавший верить, что один из сильнейших магов столетия, старый дурак, и правда принесет ее в жертву. Как мог он это допустить? Томас огладил посиневшую лодыжку, презрительно кривясь. — Не надо. — шепнула девушка. — Вы испачкаетесь. — Вам не за чем о том переживать. — ответил мужчина.       Он втирал в мягкую кожу масла и душистый бальзам в шелковистые волосы. Он одевал ее. И, неся на руках до каминного зала, не желал бы отпустить.       Знамя Света, отмеченная самой Смертью и Лордом еще при рождении молнией на виске, наследница де Бомон вошла в залу под руку с Повелителем, и разговоры смолкли. А Воланд мягко поцеловал запястье девушки, отпуская ее в кресло по левую руку от себя, и в тишине кто-то не смог сдержать восторженного вздоха. Антонин первым пересек залу, припадая на колено перед Рени. И Упивающиеся склонили головы. — Они говорили — зло. Но что есть зло на самом деле? Мне так часто повторяли о моих глазах, так похожих на глаза матери, что отдала за меня жизнь. Но эти глаза, эти же глаза, которые так надеялся сберечь Северус, видели Вас.       Они сидели в саду, точно юные любовники, спрятавшиеся от посторонних в беседке, и Рени держала руку задыхающегося Воланда. — Они говорили — зло. Стегали розгами и повторяли из раза в раз. Зачем? Зачем они делали это? — Страх. — хрипло отозвался Реддл. — Страх перед неизведанным, перед переменами. Любая жизнь страшится ее движения. — Я не понимаю. — она покачала головой. — А ты? — с глухим отчаяньем спросил мужчина. — Ты боялась? — Нет. — просто ответила Рени, глядя с тоской. — Я мог отнять эту жизнь. — Но ты этого не сделал. — Я отнял у тебя много больше. — И что с того? — прошептала де Бомон. — Я видела эту смерть и возрождение ее же жизни. Разве сравнимо оно со всей горечью утраты? — Ты не должна была познать и этого. — Но прошлого не воротить. — Твоя мать просила обменять свою жизнь на твою. — мужчина мягко коснулся костяшками пальцев щеки девушки. — Я гнался за этой жизнью так долго, Рени. — Пророчество обещало тебе погибель. — Я и погиб. — Ты говоришь жестокие вещи. — сияющие глаза наполнились слезами, и Лорд подался вперед, обхватывая лицо ладонями. — Я не могу возложить на тебя этот порок, моя любовь. Такова цена искупления. — Мне холодно, Томас.       Он был бы и рад обманываться. Отречься, закрыть глаза на запальчивость нерадивого создания. Молодости такие огрехи прощались. А она была еще так молода! Смотрела чистыми глазами с этого не тронутого морщинами лица, и смольные локоны спадали на высокий лоб, растрепанные легким ветром. Реддлу в ужасе померещилось, как время могло бы окрасить их серебром. Как они бы побелели, а прекрасная кожа состарилась следом, и он стоял бы рядом. Какая горькая тоска сжимала его грудь в тисках в тот момент. Мужчине вспомнились короткие мгновения единых снов, где он в пугающем обличии, истинном, более истинном, чем любое другое, как злые языки шептались за спиной, бежал за ней по воде, и его ноги не касались глади. А она хохотала, убегая, и рассыпалась в руках пеной морской или внезапно проваливалась в глубины темных озерных вод. Ему вспомнилось, точно чудный сон, как она, не страшась, протягивала вперед узкие ладони. И он прятал обезображенное возрождением, замаранное жаждой власти и знания, лицо, глухо рыча «Не смотри. Не смотри на меня!». — Я касалась тебя. — шепнула Рени, стыдливо водя пальцами по губам. — В своих снах.       Она лежала головой на коленях Томаса, и мужчина путался пальцами в курчавых волосах. Он замер, точно окаменев, от этих ее слов. — Я… знаю. — Знаешь. — она прикрыла глаза, улыбаясь, и по ее щеке скатилась слеза. — Конечно же ты знаешь.