Помоги мне

Полон золота стоит за печью сундук в доме у Шурки-знахаря, хоть всю жизнь можно не работать теперь, жить себе припеваючи, да отчего-то больше не поется ему. Как схоронил он гостя своего нежданного-незваного, так в сердце грусть-тоска поселилась тучами черными, и что сделать с ней не знает никто. Пытался Яша с ним о том поговорить, но всё бестолку. Молчит, хмурится, и всё на ворота глядит, будто ждёт чего. Да не зря ждет, как вскоре оказывается. На четвертый день поутру стучат в ворота, кричат мол «Отворяйте, хозяева!». Выглядывает Шура в оконце слюдяное, а за воротами всадники, как вороны в черном все. Кони их ретивые так и рвутся с места, землю копытом роют. Смотрит на них знахарь молодой, и чует сердце его, что не с добром к ним «гости» пожаловали. — Дитя возьми и в погреб ступай! — говорит он супругу, а сам поскорее с крюка на потолке люльку сымает да на печь её прячет. Яшка возразить хочет, но все ж слушается. Не до споров сейчас. Ворота меж тем гудят под ударами, а на цепи пес разрывается лаем. — Здравы будьте, люди добрые! — говорит Шура, выйдя на крыльцо. — С чем пожаловали? — Ищем мы омегу с младенцем, — выходит вперед прочих один из воинов. — Высокий он, худой, годков шестнадцать ему на вид. Кровей он не наших, басурманских: волосы, как воронье крыло, черные, и черные глаза, а кожа, как снег бела. Не видал такого? — Не видал! — отвечает Шура, плечами поводит, мол ничего не знаю. Да только верно не просто так псы эти черные у ворот его собрались. По кровавому следу идут ищейки, будто зверя травят. — Коли чего знаешь, лучше не лги да не таись! — хмурится воин, меч свой на поясе поправляет. — Правду говори, коли не хочешь, чтобы мы избу твою вместе с тобою огнем пожгли! Но Шура на своем стоит. Качает головой, не видал мол, и даже слыхом не слыхивал. — Мы недалече от избы твоей брошь нашли с плаща его, а значит точно он мимо проходил! — шипит гость незваный, как змей. — Лес большой, — только и разводит руками Шура, — мало ли кто и куда проходить тут мог. Не верят ему чёрные «псы». Переглядываются меж собой, да на него самого поглядывают недобро. — Ранен он был. Точно за помощью бы к дому твоему пришел, коли мимо проходил! — Да ежели бы и пришёл, — продолжает лгать знахарь, — то я бы на порог попрошайку бы не пустил! Год неурожайным выдался, и самим прокормиться в тягость, а тут лишний рот да ещё и дитя с ним! От слов таких ему и самому тошно, хоть и лживые они, а всё ж как угольки, те, которыми черти в аду для грешников котлы греют, язык жгут. — Ну раз нет никого у тебя в избе, пусти нас, и коли не лжешь ты, денег дадим, ну а коли лжешь, то с головой прощайся! — Ну проходите, — Шура говорит, а сам держится, чтобы ни единый мускул не дрогнул на лице, да тайны их не выдал. Видно по гостям незваным, что душегубы они, и коли чего не по нраву их будет, как траву сорную изрубят на куски, да зверью дикому скормят. Не видать души в глазах их злых да бесстыжих, неведомы им ни сострадание ни терпение. Половицы под сапогами чужими скрипят протяжно, тяжело, будто сам дом врагов чует и под поступью их тяжёлой стонет горестно. Яша в погребе дитя к себе прижимает и молиться да рот крестит торопливо мальчонке, чтобы закрыл его ангел хранитель на ключик, и не заплакал Княжич, не выдал, где схоронились они. И Евграфыч, домовой их, помогает, чем может. Отметает метелкой невидимой взгляды злые прочь от места того, где под половиком пестрым дверь в погреб спрятана. Вот только чуют враги, будто волки кровь, что водят их за нос. — Где же жена твоя? — спрашивают. Видим, не один живёшь. — Жену к матушке отвез намедни. Захворала она, — врёт Шура, прямо в глаза глядючи, чтобы не заподозрили, чего мол взгляд прячешь, коли не лжешь? Да только не верит вожак стаи черной. Рычит: — Не обманешь ты нас! Был тут наш беглец, чую я дух его! Веди нас в погреб али в хлев, куда схоронил! Шура и правда ведет, подальше от дома, к сеновалу, а сам только и может, что надеяться, что успеет Яша в окно выпрыгнуть и в лес убежать. Со своей гибелью смириться он готов, а вот жизнь любимого губить… Да лучше самому сто смертей пережить, чем один единственный раз такое увидеть! Псы чёрные уже за мечи свои взялись, переглядываются недобро, как звери лютые. Как вдруг крик вороний раздается, и в следующий миг ударяются о землю ворон черный и медная птица да серебрянная. А как ударяются, так и обращаются молодцем да девицами двумя. Одежды на них черненые, у девиц покрывала черные, и тень чёрная на лицах их лежит. Шура едва опомниться успевает, как ворогов лютых-душегубов уже и не бывало будто: налетело воронье отовсюду и давай клевать их без пощады, а за вороньем вослед и змеи из нор своих выглянули, связали гостей непрошенных, будто путами, телами своими медными и серебряными, а тут и руки мертвячие длинные когтистые да бледные из-под земли сырой вылезли, да под землю их за собой и утянули, будто и не было их. Боязно Шуре было смотреть на казнь эту лютую, но и оторваться сил нет. Застыл, как окаменел. — Благодарим тебя, добрый человек, — говорит ему вдруг молодец-ворон, — за то, что о брате нашем позаботился и дитя сберечь старался! Вот вроде и добрые слова ему говорят, но чувствует Шура, как в душе гнев закипает, как смола, глаза пеленой застилает. — Отчего же вы брата своего не защитили?! — рычит он, и гнев его напоен горечью. — Отчего на помощь ему не пришли, когда душегубы его, как зверя травили?! Горя и вины полны чужие глаза, да только слезами жизнь не вернешь отнятую. — Не могли мы! — отвечает царевна серебряная. — Отец не позволил. Вина наша в том лишь, что мы супротив воли отцовской не пошли, гнева его испугались, да понадеялись на его милость! Не успевает Шура и слова ответить, как выходит вперед девица медная. В пол ему кланяется и молвит: — Верно ты всё сказал, добрый человек! Предали мы брата своего, погубили малодушием своим! Отец бессмертие бы ему вернул тотчас, как он от любви своей и участи человечьей отрекся, да только Миша храбрее нас оказался и от слова своего не отступил. Лежит он теперь горемычный в земле сырой, и сном мёртвым спать ему отныне во веки веков, как нам во веки веков не найти покоя и утешения! — Прав ты, добрый человек, в том, что нас обвиняешь! — понурив голову, сестрица серебряная говорит тихо. — Да только горем мы уже наказаны вдоволь. Вечность нам с камнем на душе жить да сердцем кровоточащим! Вечность слезами горькими умываться! — Поделом вам! — только и отвечает Шура — Поделом! — покорно соглашаются три голоса. Дитя они не забирают. Снова про гнев отцовский говорят, и только медная царевна стыдиться себя и малодушия своего, но и она против воли отцовской пойти страшится. Могущественные такие, да только чего стоит могущество это, коли отваги и чести в душе не хватает, чтобы хоть попытаться вину свою перед братом загладить? Разговаривать с ними Шуре не хочется. Оставляет он их подле могилы, да в избу уходит: супруга своего и дитя утешить. Яша в его объятиях дрожит, шепчет заполошно: — Боялся, что они убьют тебя! Шура его обнимает крепче. Понимает всё. Сам ведь до сих пор отходит от страха любимого своего потерять. За то, что спасли их, гостям незваным, родичам Мишиным, он благодарен. Потому и не злится и не гонит прочь девицу медную, что в избу их заходит вдруг, голову понурив и слез с лица бледного не утирая, и простит позволить ей хоть глазком на племянника своего взглянуть. Глянуть глядит, да прикоснуться так и не решается. Словно от огня руку одергивает и взгляд отводит. — Похож то как! — шепчет горько. Шура с ней молча соглашается. Действительно похож. Девица меж тем из сумы поясной достаёт веретено медное с нитью медной. Шуре протягивает его и говорит: — В долгу мы перед тобой, добрый человек! Коли понадобится тебе помощь, раскрути веретенце мое, и я на зов твой прилечу. — кланяется девица в пояс хозяевам, а как к воротам выходит, так руками, будто крыльями, взмахивает и, обернувшись птицей, исчезает в облаках. А вечером слышит Шура с могилки доносящийся горький плач и стенания, но на крыльцо выйдя, видит лишь белую голубку, что, вспорхнув с креста, тает в ночных сумерках. За мгновение до того мерещится Шуре на том месте женщина в жемчужных царских одеждах. Шуре не нужно много времени, чтобы увидеть, с кем схожа она на лицо. ***** Три года пролетают с той поры, как день. Холмик маленький могильный зарастает цветами, и яблоня старая, корнями своими защищая, обвивает его крепко, крону пышную склонила к земле, будто голову понурила, и словно и впрямь скорбит она: больше не даёт урожая, и даже птицы на дереве том теперь гнёзд не вьют. А Костя растёт себе, не по дням а по часам. Ох и похож же он на мать, так похож, что и смотреть на него Шуре горько, и еще горше становится порой, когда батюшкой его мальчонка называет. Знает он ведь, кто Косте родной отец, да только возвращать отцу дитя не стал. Хотел сначала, пусть и привязался к крохе, да только как Князь в столицу воротился, так слух и пошёл, что повредился Андрей Сергеевич от горя рассудком. Бунта зачинщиков без жалости казнил всех, да остановиться не смог, всё искал ненаглядного своего, хоть живого, хоть мертвого, а того и след простыл. Пытай, запугивай, головы руби — а всё же коли не знали предатели, куда Княгиня с Княжичем девались, так и ответить им было нечего. Князь тогда отряды пустил по лесу рыскать, да только так и не нашли ничего. А год спустя, он и сам пропал. Слух пошёл даже, будто руки на себя наложил, горя не выдержав. Хотя и о другом слыхивал Шура порой от путников в базарный день на городской ярмарке: что мол не умер Князь, а трон свой передав в руки верному воеводе, ушёл в одиночку поиски свои продолжать. И говорили люди ещё, что черту душу Князь продал и слыл теперь колдуном. Шура слухам не верит. Ни одним ни другим. Знает только, что встретятся однажды они с Князем, а когда и как — от него пока сокрыто. ***** Растёт Костя, крепнет, как дубок молодой, и чем старше становиться, тем чуднее. С птицами говорит на их языке: насвистывает, как соловушка, как воробей чирикает, филином ухает да хохочет по бесовски; а как выйдет бывало вечером в теплый день, на пригорке сидя, греться на тающем солнце, так к нему сползаются откуда ни возьмись змейки золотые с угольками-глазками и, будто кошки домашние к рукам его ластятся. — Не человек он, — говорит Анфиса — Царевна медная, Мишина сестрица младшая. Она к ним в гости порой захаживает, приглядывает за дитеньком с тех пор, как впервые в том колдовство пробудилось. — Раньше сомневалась, думала, что просто с даром колдовским уродился, но теперь вижу, что в нашу породу он пошел, навью породу. Шура только головой качает. Не ему Княжича премудростям колдовским учить, нет для того в нём ни сил таких, ни знаний. Только и остаётся ему, что глядеть, как вместе с самим Костей и сила в нем растет: равно как за пожаром лесным наблюдать, что из уголька крохотного разрастается в огненного исполина. Жутковато и завораживающе. — Мишина сила в нем растет, — говорит Анфиса, на племянника задумчиво поглядывая издалека. Напрямую с ним она не говорит никогда и на глаза ему не кажется. — Из нас четверых самым сильным Миша был. Был, да весь вышел! — добавляет она горько. — Променял и силу и бессмертие на любовь человеческую, хрупкую да непостоянную, как пламя костра на ветру. Задурил ему голову князек этот, из семьи увлек за собой, а как женился, так и бросил на погибель, сам за славой погнавшись! ***** Горько Шуре о родителях Костиных думать. Сложно не представлять, как было бы оно, не уйди их Князь в тот поход. И Костя, хотя и любит их с Яшей, как родных родителей, а всё-же будто знает, что чужой он им. Глядит иногда так тоскливо и задумчиво то на Шуру, то на Яшу, а потом на отражение свое в маленьком зеркальце, что Шура с ярмарки ему в подарок как-то привез, и хмурится, ища, да не находя сходства. Только седьмой годок стукнул ему, а уже малец смышленый какой. А ещё ходит он часто к могилке. Не говорил ему никто, чья она, а всё же тянет его видно туда али чутье, али силы его. Сядет бывало рядом, как мышка тихо, и всё глядит, словно ждёт чего. Есть, надо признать, в ребёнке этом что-то жуткое. Верно, не человек он, и этим всё сказано. Обычно он от других детей не отличается ничем, ну разве что тихий какой-то, и глаза иной раз у него грустные-грустные, совсем не детские, но порой ведёт себя совсем уж странно, говорит странно. Так однажды застал его Шура на могилке лежащим ничком. Перепугался, побежал поднимать, а мальчонка серьёзно так на него посмотрел, вздохнул тяжело и сказал только: — Крепко спит и проснуться не может, — а потом добавил вдруг тихо: — С каждым годом всё крепче сон… — Шура тогда аж вздрогнул, да сказать ничего не смог, только обнял крепче сиротинку их горемычного. ***** Ровно семь лет с той ночи страшной, что жизнь их изменила, на "до" и "после" разделив, проходит, когда так-же ночью стучится кто-то к ним в ворота. Шуре и выходить из дому не нужно, чтобы знать, что время пришло. Стоит у ворот их путник в чёрном плаще, и синими огнями болотными горят в темноте его глаза…