Помоги мне

Как добывал Князь Андрей жену себе в краю далеком, в Царстве Подземном, о том только в сказках да былинах вещать, тех, что из уст в уста передаются и Бояном вещим на пирах под сладкий гусль перезвон сказываются, пьяня гостей страхом да любопытством, словно вином терпким, от которого голову кружит, да дух перехватывает. Такая эта история дивная, да только почитай никому не рассказанная. Горд был Князь молодой, но не тщеславен. Получил он за доблесть награду главную свою, а до молвы народной дела не было ему. Между тем подвигов, за любовь свою сражаясь, совершил Князь немало, чем бахвалиться мог бы на пирах, да не стал. Мало кому поведал Андрей о том, как отправился в путь долгий в тот же день, когда кто-то встрече их с Царевичем помешал. Лишь отцу с матерью и друзьям верным рассказал о том, как семь дней и семь ночей спустя, по горам пробираясь, саму Госпожу Бурю повстречал, Всадника-дня, того, кого Солнцем красным кличут, супругу верную. Видел, как шла она меж гор, и от поступи ее исполинской земля дрожала, как от кос её огненных полыхал лес, и как сверкали грозой её глаза. Укрылся молодой Князь тогда в пещере, и там бы и переждал непогоду лютую, но услышал вдруг крик жалобный о помощи. Выглянул наружу, да и увидел сквозь дождь и град меж скал дерево высокое, а на вершине его гнездо огромное, такое, что и человеку там места хватит. Кричали жалобно птенцы в том гнезде под града ударами, и сжалился над ними Андрей. Забрался на дерево и птенцов чудных щитом своим крепким да телом собственным от бури укрыл. То были птенцы Ногай-птицы. В иной раз растерзала бы она без жалости когтями гостя названного, но за то, что спас Князь детей её, согласилась в Царство Подземное его на крыльях своих быстрых и могучих отнести. Но прежде отправился Князь на охоту великую, два мешка дичи разной изловил: все стрелы растратил, все верёвки на силки извязал, а всё для того, чтобы было, чем в пути Ногай-птицу кормить. Трижды Всадник красный по небу промчался, прежде чем наконец спустился Князь под землю. Но о том, как три для и три ночи парила во мраке непроглядном могучая птица, и не было видно ни света белого сверху, ни дна, мало кому Андрей сказывал. Как и не тешил дружину свою верную, бояр, да гостей заморских рассказами о том, как сорок дней и сорок ночей через лес дремучий пробирался, путь себе освещая во тьме черепом с горящими глазницами — Бабы-Яги подарком. Ловок был молодой Князь, хитёр, да с бабьим родом в общении особливо искусен. Саму старуху костяную ногу так задурил речами благостными, по хозяйству ей подсобил, старость уважив, благо силушки богатырской хватило, чтобы и дров нарубить целую поленницу, и крышу избы подлатать, и баньку прохудившуюся подправить. За то ведьма старая к нему подобрела: в баньке попарила, накормила, напоила, спать уложила, а на утро в путь дорогу дальнюю проводила, с собою дав череп волшебный да наставление о том, чтобы берег он пёрышко золотое, как зеницу ока. То же и впрямь будто из золота сделалось: на вид тонкое, а само из железа, и как льда осколок холодное. А всёж Андрей его у самого сердца хранил, и верно делал оказалось. Сказала ему старуха на прощание, что перо ему узнать поможет суженного его, и пусть и уверен был Князь, что ни с кем Мишеньку ему не спутать, всё-же совет в памяти сохранил. Не бахвалился Князь и тем, как в колодец бездонный спускался в саду царском, каждое мгновение боясь того, что оборвется веревка, или самому ему не хватит силушки удержаться, и сорвется он тогда прямиком в мёртвую воду ядовитую. А ведь не грех было бы и похвастаться тем, что всё же справился с испытанием этим, да и хитростью своей и умом искушенным, что помогли ему из дерева да веревок соорудить руку будто бы человечью, чтобы сжимала она пальцы свои, ежели за веревку потянуть. Так и добыл Андрей меч Агриков со дна колодца. И дорогу верную в поле выбрать он смог, так как ожило вдруг пёрышко золотое, по ветру полетело и за собой его повело. И в битве с чудовищем не оплошал Князь, срубил чудищу окаянному все его три поганые головы, хотя и изранил его змей изрядно. Тут пригодился Андрею и второй совет Бабы-Яги: воды мёртвой набрать с собой кувшинчик. Заживили капли мертвой воды раны, хоть и шрамы остались, ну да шрамы витязю доблестному украшение. Прошёл Андрей и царства Медное да Серебряное. Помогли ему сестрицы Мишины, убедил он их дорогу ему указать. Подарила ему каждая сестрица по клубочку волшебному: медный клубочек по земле покатился, путь к Серебряному царству указывая, а серебряный к Золотому. И было в том дворце всё из золота: ворота золотые, как клетки птичьей дверцы, на окнах высоких золотые решетки, золотые стены, пол и потолок, даже цветы и деревья в саду и те не живые, тоже из золота. И всё сверкает нестерпимо, глаза блеском золотым жжет, с ума разума богатством таким сводит. А в зале центральном, на золотом троне, золотыми цепями прикованный к нему, сидит Царевич. Лицо прекрасное мукой искажено, и бледен он пуще прежнего. Ох как рванулся тогда к нему Андрей, готовый цепи руками голыми разорвать, но не успел. Сам Царь Подземный явился поглядеть на наглеца, что за сыном его строптивым явится посмел. А Князь не растерялся, так и сказал, наглости в долг не занимая, мол отдай, Царь, мне своего сына в суженные. Хитер был Царь и в чарах своих уверен. «Отдам, — ответил, — ежели узнать сможешь своего суженного! А ежели не сможешь, прощайся с головой!» Согласился Андрей без раздумий. И окутал тотчас зал дворцовый чёрный дым, а как развеялся, то увидел Князь: ложа золотые стоят по кругу, будто гробницы. Сотня их, и на каждом спит сном колдовским тот, чей облик сердцу Андрееву столь мил, что ради него оправился он на край света в Подземное Царство. Волос к волосу уложен; лица мраморные, неподвижные, как одно все похожи; одинаковые одеяния на них; одинаково сложены скорбно на груди посиневшие руки; и холодом могильным одинаково от всех веет. Растерялся сначала Князь, а после про пёрышко вспомнил: к каждому подходить стал по очереди, к руке пёрышко прикладывая. Но молчало пёрышко, тяжестью золота давило на руку, хозяина ни в ком не признавая. Тогда встряхнул Андрей головой и туда пошёл, где трон золотой стоял раньше, а теперь пустота на месте том зияла. Остановился на ступени последней, перышко по воздуху пустил, а то не упало, встрепенулось да над полом зависло. Тут и понял Андрей, что обманули его. Потянулся рукой, и верно — не пустота под ладонью, парча золотая, а вот и кожи нежной шелк, да только в чем-то путаются пальцы. Будто бы сеть рыболовная под рукой. Потянул Князь, подергал — не поддается, крепки веревки, и ещё крепче колдовство на них наложенное, тогда выхватил он из ножен меч Агриков, и едва путы под острым лезвием разорвались, тут и колдовство пало. Развеялись, как видение, золотые ложа, а там, где пустота была, вновь появился трон и Царевич на нём, усыпленный и от глаз сокрытый волшебной сетью. А как освободил Андрей возлюбленного своего от пут, так тот глаза открыл и в объятия к нему кинулся. Заупрямился Царь, разгневался. Не пара, мол, Царевичу волшебному человек, пусть и витязь столь доблестный, да хитрец удалой. Тогда уже Царевич молвил, что готов от силы своей отречься и человеческую участь разделить, лишь бы только быть с возлюбленным. Пуще прежнего Царь разгневался в ответ на упрямство сыновье. Черной вспышкой ударило в грудь Царевича его проклятие, и упал тот на колени уже иным: исчезло сияние золотое, пыль золотая на пол с кожи бледной осыпалась, предстал перед Андреем юноша, пусть и всё ещё дивной красоты, но уже не было в нём волшебства. Кто не видел бы его раньше, восхитился бы, а кто видел, тот сказал бы, что будто солнце заменили свечою, так и Царевич молодой в красоте своей многое потерял. Но не сломила потеря сил Царевича. Продолжил он на своём стоять. Не пугает мол его участь людская — ни болезни, ни слабость, ни старость, а потом и смерть. — Все еще желаешь на нем женится? — спросил тогда Царь у Андрея. Тот тоже в слове своём был твёрд. Тогда снова Царь взмахнул рукой, и обратился Царевич чудовищем: серой стала кожа, покрылась, будто у змеи чешуйками, залила глаза чернота, острыми клыками ощерился рот, выросли на пальцах тонких острые длинные когти, и увенчали голову понуренную стыдливо острые, будто оленьи, рога. Вскрикнул Царевич, лицо свое обезображенное закрывая ладонями. Каплями кровавыми потекли из глаз его слезы. — Что же, и таким замуж его взять готов? — усмехнулся Царь самодовольно, уверенный, что отступиться человек от своих намерений. Но Андрей только бровью повел гордо, а сам опустился на колени рядом с суженным своим, отвел осторожно от лица ладони когтистые и сказал, улыбнувшись нежно: — Сперва я за красоту твою в тебя влюбился, а после в беседах наших долгих узнал тебя и душу твою полюбил. Неважно мне, каким будет твоё лицо, ежели душа останется твоею! — сказал так и поцеловал, не боясь ни когтей ни клыков острых. Развеял тогда поцелуй черное колдовство. Отпустил их Царь Подземный из своих владений, только бросил на прощание сыну в спину слов много жестоких о том, что переменчивы, как осенний ветер, людские чувства, что не будет им счастья, и любовь человека обязательно для Царевича обратиться гибелью, потому как пусть и стал он теперь человеком, но нет и не будет места ему среди людей. Так оно и обернулось. Едва привёл Князь суженного своего в стольный Яроград, в наряде диковинном, и самого для глаз народа своего, как диковинку: чернооково, с косою смоляной, с кожей, как снег белой, среди людей светловолосых, светлоглазых, да на солнце загорелых чужого, ни на кого не похожего, так и поползло в народе недовольство. Роптали люди простые, что Князь их в жены себе омегу кровей чужих, басурманских взял. Говаривали одни, что тот иноверец, другие, что и вовсе нечестивый язычник, а третьи шептались, что дьявольское отродье Князь во дворец привёл. Роптали и бояре с купцами, недовольные тем, что ни кого-то из собственных их дочерей да сыновей Князь в жены себе выбрал. Многие на место это завидное метили, предвкушали уже, как будут власть делить, а делить то в итоге и нечего. Так еще и мудр да хитер Царевич оказался — ложь чужую за версту видел, лишь раз в глаза взглянув. Князь с ним часто совет держал, и оттого всё сильнее зависть, а с ней и ненависть к Княгине молодой разгорались в сердцах боярских гнилых. Пытались они Князю о супруге его дурное нашептывать, но с того ложь их, как с гуся вода скатывалась, уж слишком сильной была меж молодыми супругами любовь. А тут ещё и весть пришла вскорости о том, что Княгиня под сердцем дитя носит. Не могли бояре того допустить, яд в еду подсыпали, и как потерял омега своего ребёнка, стали Князю досаждать разговорами гнилыми о том, мол де не может супруг его дитя здоровое выносить и родить, верно больной он да ущербный какой. Ух как прогневался Андрей на них, долго ещё как мыши при нём ходили, по углам прячась. Но два года уж с той поры минуло, а всё не даёт им бог дитя. Тут уже и Князь задумчив стал, хмур и раздражителен. Не хотелось ему даже думать о том, что без наследника княжество остаться никак не может, и коли не сможет ему Мишенька дитя подарить, то придётся Князю другую жену искать себе. Миша же будто мысли эти его тяжёлые, как книгу открытую читал. Печален сделался и тих: всё чаще целыми днями покоев своих не покидал, и ничем не удавалось слугам тоску его развеять. Увядал омега, как цветок без солнца, но на третьем году пробился из-за туч луч надежды. В этот раз осторожнее был Миша, даже от супруга утаивал долго весть радостную, а сам лишь самых верных слуг подпускал к себе. Знал он, что отравили его, да жаль доказать не мог. Андрей же, как узнал, расцвел словно, и, казалось, наступила наконец для них счастливая пора, да пришла новая беда, и как водится оно, пришла не одна… Стали в ту пору на земли княжества вороги нечестивые набеги совершать. Города и деревни жечь, грабить, убивать, в полон людей уводить. Войско Андреево доблестное прогнало их прочь, но мало того было Князю, по подвигам истосковавшемуся. Решил он сам походом на земли вражеские пойти, и как не просил его супруг не оставлять его, ушёл всё-же, обещая вернуться в скорости с победой. Сдержал Андрей обещание свое, да всяко поздно было. Едва отправился Князь в путь, как затеяли бояре смуту. Первым делом сгубить удумали Княгиню и дитя, что на свет скоро должно было появиться. Но оставил Князь в столице наместником своим верного воеводу Александра, и тот, боярские гнилые толки зная, увёз из столицы Княгиню, думая спрятать надёжно в охотничьем доме посреди леса. О том он сам Князю опосля рассказывал, когда от ран своих тяжёлых оправился достаточно, чтобы беседы вести. В доме том и появился на свет Княжич. Тяжкими были роды, долгими, омега совсем уж измучился. Белее снега лицом был, когда зашёл Александр его и дитя проведать. Боялся даже альфа, что тот богу душу отдаст, и повитуха того же боялась, но пронесло. Да только воевода верный Княжеский и вздохнуть не успел спокойно, как нагрянули вороги. Нашлись предатели даже и среди тех, кто, казалось, верен Князю был. Близко враги, бежать надобно не медля, а видит воин, что нет у Княгини сил для бегства. Пусть сам Александр, другом верным Андрею будучи с детства, Царевича чужеземного невзлюбил сразу, подозревая, что околдовал тот Князя, а все ж смотрит на него сейчас и состраданием сердце полнится. Разве ж можно его такого на погибель бросить?! Так ведь ещё и перед Князем поклялся беречь супруга его, как дорожайшее из сокровищ. А омега его меж тем молит: — Возьми дитя и спасайся, а меня оставь! Ослушался Александр тогда, на руках обессиленную Княгиню из дома вынес, на коня усадил, но спасти так в итоге и не смог. Настигли их враги, и воевода верный вскоре от ран полученных лишился чувств, а как очнулся, омеги уже и след простыл. Самого Александра лесник выходил, от смерти спас, а там уж и Князь в столицу воротился. Воротился с победою, а в доме родном нашёл для себя лишь горе и гнев. И столь сильными они были, что пошла в народе молва, будто от боли утраты повредился Князь рассудком. Верно оно, аль неверно, но всякий, кто знал его раньше, смело сказать бы мог о том, что узнать прежнего Андрея в том, кем стал он, возможно было теперь едва ли. Не простил Князь предателей. Лютая злоба изнутри его разрывала, гнала месть великую вершить за нанесенную обиду. И мстил он без жалости, гневу своему не видя берегов. А только, сколько бы не пролил он крови предателей, сколько бы не слышал криков их жалобных, когда палачи их в застенках пытали, боль в душе не утихала, и горе пополам с виной на плечи по-прежнему давили камнем. Так, словно сон пустой, пролетел год. И понял Андрей, что невмоготу более ему быть Князем. Раньше любил его народ, а теперь боялся. Раньше и сам он свой народ любил, а теперь в каждом предателя видел. Оставил Андрей править верного своего воеводу, а сам, говорят, сгинул. Да то неверно говорят. Ушел Князь из столицы и по всему княжеству своему продолжил искать хоть след, хоть пол следа того, куда же ненаглядный его девался. Не хотел верить он, что погиб Мишенька в том пожарище, или что растерзали его в лесу дикие звери. Не чаял уж Андрей живым его найти, но надеялся найти хоть бы могилку, чтобы на неё упасть, грудью прижаться к земле сырой, и там и умереть, с места не сходя. Не знал ещё Андрей тогда, в странствия свои отправляясь, что не придет смерть за ним. Сам Царь Подземный его проклял бессмертием. Впрочем, как сила колдовская в нем расти стала день ото дня, как увидел Князь в зеркало, что за годы прошедшие ни на день не постарел, так и понял всё. Понял, и пуще прежнего обуяла его тоска. Был раньше похож Андрей на день ясный, а теперь сделался будто бы ночью черной. Бродил он без устали круглый год по деревням и селам окрестным. Сам на участь такую себя обрек: как пес на привязи, за толками людскими скитаться. Да только любят люди жадные да бесчестные за монету золотую преврать, мол видели чего, слышали. Шесть лет так, в скитаниях и поисках пустых проходит, пока в деревеньке одной глухой, старый Поп, которому Андрей портрет маленький, уж потёртый весь, что как икону у самого сердца носит, показывает, и тот уже рукой готов махнуть, мол не знаю, не видел, но потом приглядывается и хмурится. Узнал. Видит Князь на лице его воспоминаний тень. Точно узнал. И верно… — Кажись, отпевал я такого лет семь назад, — кряхтит старик задумчиво. И вроде уже давно надежда в сердце любящем умерла, но всё равно от слов этих что-то внутри у Андрея обрывается, ломается с треском. Не утихла с годами боль, а теперь и вовсе стала вновь открытою раною…