Помоги мне

Не то одним днем пролетают, не то вечностью тянутся для Андрея эти семь лет. Не мил Князю отныне белый свет. Ни в чем не находит он для себя радости и утешения. Словно крылья ему обрубили за спиной. Раньше по небу летал птицей, так свободна и счастлива душа была, а сейчас змеем по земле ползает, тяжестью горя своего к ней склоненный. Уж сколько раз пытался пустить он по ветру золотое перышко, чтобы привело оно его к ненаглядному, но молчит перышко, тяжестью мёртвой золотой на грудь давит. Рыщет Андрей по лесам, обернувшись серым волком, но как тут след возьмешь, коли землю уж сколько раз дождями залило и снегом запорошило? Разбрасывает Андрей направо и налево золото, не жалея, за любой слух, любую ниточку путеводную, но всё бестолку. Расспрашивает он, отчаявшись, даже Месяц ясный, не видал ли тот где Царевича, но темною была та ночь, и непогода лик лунный закрыла, застилая тучами черными глаза. Спрашивает Князь и Солнце, но всадник красный лишь головой качает. Давно не видал он Царевича, а знать и в живых его давно уж нет. Тогда, на исходе седьмого года, обращается Андрей к буйному ветру. Грустно ветер шелестит золотом осенней листвы опадающей и молвит: — Недалече отсюда, за рекою и за холмом, есть деревня маленькая посреди леса глухого, туда ступай. Там ответ найдешь на свой вопрос, но только покоя тебе и там не сыскать! — Я покоя и не ищу уж давно! — склоняет Андрей голову в благодарность и отправляется снова в путь. Семь дней и семь ночей плутает он по лесу, пока не набредает на деревеньку обещанную. Вот только кого не спрашивает, никто о Мишеньке слыхом не слыхивал. Ужели обманул его ветер, али сам он не туда пришел? Так и ушёл бы не с чем Князь-колдун, ежели бы не старый поп, что про отпевание ему говорит. Чернее тучи ко двору чужому является Андрей. И страшно и желанно ему наконец правду узнать. А уж когда услышал он о том, что живым осталось их дитя… Тут и знать не знает Князь, что думать о том; как сыну в глаза смотреть. Кажется ему, будто едва увидит он свою кровинку, разорвется сердце в груди от тоски, боли и любви. Как не думать сейчас о том, как жили бы они в мире и счастье, ежели бы послушал он Мишеньку? Не рос бы сыночек их сиротинушкой, не лежал бы Миша в земле сырой, и сам Андрей не ходил бы по белу свету живым мертвецом. И так горестно от мыслей этих, что едва ноги волочить удаётся, хочется на землю лечь и так и остаться на ней, окаменев и оглохнув. Не утешают Андрея мысли о живом сыне, лишь чувство вины от них пуще прежнего разрастается в сердце терновником. Не признает ведь его сын при встрече. Других людей кличет он сейчас отцом да матерью. Не было Андрея рядом с ним, когда он шаг первый сделал, когда слово первое сказал. Жив то он жив, но как рядом с ним быть, когда душа злобой лютой отравлена, сердце чернее угля стало, и сила злая колдовская кипит в нем такая, что бояться его дети теперь, собаки воют и под порог прячутся, их то не обманешь, слишком уж тонка для них с навью грань. ***** Едва успевает Андрей постучать в крепкие дубовые ворота, как ему уже открывают. Странно глядит на него хозяин дома темными своими глазами. — Знаю, — вздохнув тяжело, говорит вдруг, — зачем пришёл ты, светлый Князь. Андрею бы удивиться, да только после Царства Подземного и всего того, что видел там, сложно его чем удивить. — Нет у меня для тебя вестей хороших, — продолжает тот, о ком уже известно Андрею, что знахарь он местный. — Идём, — в дом свой зовёт. С тяжелым сердцем Андрей порог переступает, отчего-то замирая на крыльце. Чудится ему что-то, кажется, а что, и сам не знает. — Александр я, но кличут Шуркой-знахарем, — представляется хозяин. — А тебя я, Княже, знаю. Как и то, зачем ты пришел сюда, мне ведомо. Много лет я ждал тебя, чтобы вернуть то, что мне доверено было супругом твоим. Сердце сжимается больно так, что Андрей вздохом тяжким давится и руки в кулаки сжимает. — Ты обожди немного, вернусь сейчас, — знахарь говорит и в погреб лезет, захватив с собой лопату. Андрей на лавку оседает грузно, по сторонам оглядывается. Изба небольшая, но крепкая, чистая и светлая, на столе скатерть вышитая, рушник узорный у образов, печь расписная, на полу половики тканые, на лавках овчина. Видно, что не бедствуют хозяева. Хоть в одном радость, что не рос сын его в нищете. Да только где он? Смотрит Андрей по сторонам и замечает вдруг у окна конька деревянного расписного, с ладонь размером. Не дрожали никогда руки княжеские, когда рубил он без жалости ворогов лютых, когда палачу взмахом кисти велел исполнить приговор, когда стрелы острые пускал без промаха, а сейчас, когда тянется он взять игрушку сыновью, дрожит его крепкая рука. Гладит он пальцами истертое гладкое дерево, и застит туман ему глаза от мыслей о том, как сам бы он мог вырезать из дуба и сосны сыночку всякие диковинки, как расписывал бы их узорами дивными всем на загляденье… Но не было его рядом, и пустою осталась та колыбель, над которой он трудился долгими вечерами, слушая, как рядом нежно напевает колыбельную Мишенька, склонившись над шитьем. Долго он так сидит, в думы свои погрузившись, так долго, что и не замечает того, как знахарь из погреба поднимается. Лишь тогда приходит он в себя, когда вернувшийся хозяин дома перед ним на пол ставит сундук. Старый тот сундук, потемнело дерево, изъела ржавчина железо, и видны на нём комья земли. Вот видать для чего нужна была лопата. Только что же лежит в том сундуке такого, чтобы в землю его зарывать? Молча протягивает ему знахарь ключ. Сам глаза прячет, вздыхает тяжело, будто бы горе чужое разделяет, то, что тучей грозовой под потолком повисло. Со скрипом открывается сундук. В нём сено, а в сене сверток из льна грубого, бечевкой перевязанный. Дрожат у Андрея руки, когда разворачивает он сверток этот, потому что даже сейчас чует он запах родной. Что бы ни было там спрятано, а точно оно ненаглядному его принадлежит. Рубаха… Из шелка, как небо ночное, тёмного с шитьем золотым, словно звёзд россыпью на ней. Смотрит на неё Андрей и едва дышать может. Помнит он, как красив был в ней его ненаглядный, с косами его чёрными и черными глазами, будто сама ночь-царица ожила и на глаза людские явилась. А сейчас вот она лежит в руках его, и там, где разорвана на боку тонкая ткань, черное пятно расползлось. Знает Андрей, что за пятно это. Жжёт оно ему кожу, будто ядом. Кажется, едва отпустит он рубашку, перестанет к груди её прижимать крепко, и останутся у него опосля на руках пятна крови. Мишиной крови… Не замечает сам Андрей того, как вырывается из груди его рев звериный тоскливый. Воет он горестно, безумно, рубашку к сердцу прижимает дрожащими руками. — Долго ли, скажи? — хрипит отчаянно. — Три дня, — отвечает Шура тихо и больше не говорит ничего. Не хочет он сам вспоминать о том, как умирал Миша медленно в муках у него на руках, а Андрею и без того больно. — А дитя наше…? — роняет Князь слабым голосом и на Шуру с надеждой смотрит. Сжимается сердце знахаря, и хочется ему в этот миг солгать, мол и ребёнок погиб вместе с матерью. Все ж семь лет они Костю, как собственное дитя растили, о расставании с ним и думать больно. Но нет, одергивает себя Шура быстро. Нельзя так! Не по-божески это, да и не по-человечески! — В деревне он соседней, той, что от нас подалече, — отвечает тихо со вздохом тяжким. — С супругом моим уехал навестить его родителей. Завтра воротиться должны. — Какой он? — говорит Андрей, а сам смотрит будто бы куда-то в пустоту, словно бы не с хозяином дома беседу ведет, а с нею. — На мать очень похож, — Шура моргает, сгоняя навернувшиеся невольно на глаза слезы. — Ты ложись отдохни с дороги, светлый Князь, — велит он гостю. — Завтра отведу я тебя к могиле, а сейчас спи. Утро вечера мудренее. Андрей не возражает вовсе. Послушно укладывается на печи и так и засыпает, прижимая к груди чужую рубашку. В эту ночь знакомый нежный аромат отгоняет от него кошмары. Да только что там какие-то сны, когда главный кошмар ожидает его завтра… ***** Серым выдаётся утро следующего дня. Холодным и мрачным, будто само солнце лик закрыло траурным платком, внимая чужому горю. Окаменев, будто столп, стоит Князь подле могилы. Смотрит на крест деревянный, что терен дикий обвил, шипами острыми защищая; на холмик маленький, поросший пожелтевшей травой; смотрит и не может никак в голове уложить, что вот он — тот, кого искал он так долго, лежит здесь. — Принеси лопату мне, — говорит Князь тихо, холодно так, что от голоса его у Шуры кровь стынет в жилах. — Я попрощаться хочу. Не по-христиански это — хочется сказать Шуре, но вместо того он лишь лопату приносит, а сам в дом возвращается, не желая видеть того, что дальше будет. Андрей же, рукава засучив, с мрачной решимостью принимается за работу. Не замечает он ни времени течения, ни усталости. Так и не останавливается ни на мгновение до тех пор, пока лопата о крышку гроба не ударяется. В тот миг замирает он и долго ещё стоит в нерешительности, страшась открыть гроб. Не готов он увидеть вместо любимого своего иссохшие кости. Но разве не заслуживает Мишенька того, чтобы он ему последнюю дань уважения отдал и хоть бы и похоронил с должными почестями? Разве не стоит долг этот выше его страха? С тяжелым сердцем сбивает топором гвозди Андрей с чужого гроба бедного деревянного, и ещё горше ему становится, когда толкает он прочь тяжёлую крышку. Так тяжело ему, что даже глаз открыть он не в силах долгое время, а когда всё же открывает, кажется ему, что сошёл он с ума. Лежит в гробу его ненаглядный, будто не мертв он давно, а лишь забылся сном глубоким. Всё так-же красив, так же бела его кожа, верно и впрямь спящий. Вот только синева застыла на губах бледных, и не вздымается мерно грудь при дыхании. Как к святыне, бережно да боязливо, тянется Андрей прикоснуться к любимому. Под рукой нежная кожа, и так легко поддаются пальцы, когда сжимает мягко Князь в своей ладони чужую руку. Не видно пятен трупных на коже, не окоченело тело: висит, обмякнув, у Андрея на руках когда тот его из гроба поднимает и прижимает к груди. Как живого, кутает Князь его в свой меховой плащ и думает о том, что раз стал он колдуном, так может найдет какое заклятие, или вновь в Подземное царство явится — искать уже не с мёртвой, а с живой водой источник, где бы ни был он, и какие бы испытания не грозили на пути. Не идёт он с такой страшной ношей в дом. К чему ещё сильнее пугать хозяев? Да только сам Шура раньше навстречу ему выходит, глядит на них, и замирает на месте, пряча испуганный крик в ладони. — Ужели и правда спит?! — хрипит он дрожащим голосом. — Ужели верно Костя говорил про беспробудный сон?! На едва сгибающихся ногах подходит Шура ближе, тянется поглядеть. И верно: будто в самом деле спящим выглядит покойник, болезненный его сон, тяжелый, как при лихорадке, но всё же проще за живого его принять, чем за мертвого. Смотрит Шура и думает о том, что точно во второй раз не смог бы закопать его в землю сырую, когда лежит он такой, будто через мгновение очи черные свои откроет, вздохнет глубоко, и, на супруга своего взглянув, улыбнётся нежно и спросит: — Как же долго я спал? — Ты знаешь, как оживить его, светлый Княже? — спрашивает знахарь тихо. — Не знаю, но ежели есть на свете способ, то я его найду! — отвечает Андрей уверенно. Нет в его взгляде сейчас ни капли сомнения. — Без ненаглядного моего не мил мне белый свет! Не отступлюсь от цели своей, пока не верну его ко мне! — А что же с Костей? — вопрошает Шура и сам тут же выпаливает горячо: — Не отнимай его у нас, светлый Князь! Не сейчас! У тебя впереди путь-дорога опасная, дальняя, подвиги ратные и со смертью самой славный бой. А сын твой — совсем ещё дитя, не место ему в твоих странствиях! — Верно ты говоришь, — отвечает Андрей, голову угрюмо склонив. — Не хочу я сына подвергать опасности, и чтобы видел он матушку свою мёртвой, не хочу. Вернусь я за ним однажды, но сейчас мне уйти нужно. Только прежде дозволь глазком одним взглянуть на кровинку мою, хоть бы и издали! Разве может Шура отказать? «Как появится на горизонте лошадка наша, — говорит, — так ступай ты в амбар и там обожди, пока не начнётся ночь. А как заснет сынок, так я тебя в избу позову». Андрей голову благодарно склоняет. С тяжестью на сердце ждёт Князь ночи. Только то, что Миша рядом и надежды на то, что найдется однажды способ его вернуть, хоть бы даже нечистью какой, что по ночам будет кровь людскую пить, и утешают его немного. Прижимает он Мишеньку к груди, теплом своим пытаясь его отогреть, пусть бы и без толку это, но легче всё-же немного, когда кожа чужая белая уже не обжигает пальцы могильным холодом. Так проще самому себе лгать о желаемом, представляя, будто и впрямь ненаглядный его просто спит в его объятиях. А заполночь, как и обещал, приходит за ним Шура и в дом зовет. Тихой звериной походкой ступает Андрей по скрипучему полу, крадётся к печи, где спит на медвежьей шкуре, укрытый одеялом теплым их с Мишенькой сыночек. Как же похож он на Мишу, даже сейчас уже нельзя сходства этого не заметить. Как же ждали они это дитя, как радовались, узнав о нём. И вот как жизнь-злодейка повернулась, что суждено всем троим им быть разлученными. Обнял бы Андрей сейчас сына крепко-крепко, но разбудить боязно. Поэтому он только и может себе позволить, что волосы чужие потрепать мягко и в лоб нежно поцеловать. Тяжело на сердце княжеском, когда уезжает он прочь со двора, увозя с собой ненаглядного своего не то полуживого, не то полумертвого. Уезжает, и грызет ему душу перед сыночком вина: опять де бросил, с чужими людьми оставил. Утешает Андрей себя обещаниями обязательно вернуться сюда. И верит он, что простит его тотчас Костя, когда увидит, что приехал он не один. И тогда вновь они станут одной семьёй и все втроем будут счастливы.