Помоги мне

Закапывает Шура опустевшую могилу и землю хорошенько утаптывает. Ночью же ещё и дождь льёт стеной, будто бы само небо с ним в сговоре. Не хочется Шуре раскрывать ни сыну названному, ни супругу этой мрачной тайны. Как объяснить кому-то то, что и в собственной голове не укладывается? То, о чем память с рассудком спорят, то, чему глаза не верят. Не признать теперь, что была недавно земля перекопана, да только не обмануть этим юного Княжича. Следующим днём после возвращения задумчив Костя: по сторонам оглядывается растерянно, носик морщит пытливо. Яша тоже чужой запах чует в их доме, хмурится, но не спрашивает ни о чем. Отобедав, бежит Костик по обыкновению своему к могилке, но так и замирает в нескольких шагах от нее. Долго он так стоит, всё глядит странно так на увитый терном крест, а потом отворачивается и, не говоря ничего, уходит. С тех пор к могиле он носа не кажет. Нет там более ничего для него. Лишь земля сырая да гроб пустой. Зато новая теперь у него причуда. Трижды в день выходит он на высокое крыльцо и подолгу вдаль смотрит, словно ждет кого. Впрочем, наверняка и правда ждёт. С него станется, ведь чем старше становится Княжич, тем чуднéе. Всё меньше и меньше похож он теперь на человеческое дитя, и тем печальнее делаются от того названные его родители. Вроде и не дичится их сын, но всё равно будто стена меж ними теперь, и становится она с каждым годом всё выше и крепче. Так три года проходят мало-помалу, и на исходе третьего, говорит им однажды сын за трапезой: — Знаю я, что не кровь я от вашей крови и не плоть от вашей плоти, хоть и растили вы меня с младенчества. Знаю, чьей была могила, и что отец мой родной в далеких странствиях. Были мне о том видения. Вздыхают Шура с Яшей тяжко, меж собой переглядываясь тревожно и тоскливо. Знали оба, что настанет однажды этот день, но всяко оказались к тому не готовы. А Костя меж тем продолжает: — Хоть и не родные вы мне по крови, но любите меня, как своё дитя, и я вас люблю, как любил бы отца с матерью. Счастливо живется мне с вами, но не здесь место моё и моя судьба. Как вернётся родной отец мой из странствий своих дальних, прошу, отпустите меня с ним! Обнимают его родители названные крепко, в макушку тёмную целуют и лоб высокий. — Куда же ты пойдешь, кровинушка наша?! — причитает Яша. — Отец твой — Князь-колдун по свету бродит в краях далёких, краях опасных, где беды да опасности на каждом шагу его подстерегают, как звери дикие! Тяжелой и опасной будет с ним твоя жизнь! Но не внемлет Княжич упрямый родительским причитаниям горьким. На своем стоит. Но как видит в глазах родных слезы горькие, так говорит им с улыбкою теплой: — Обещали вы матушке моей обо мне заботиться и свое обещание сполна сдержали. Уйду я, но не оставлю вас одних. То будет вам от матушки благодарность. Чувствую, есть на мне благословение матушкино, кланяюсь я вам до землицы сырой за всё, что для меня вы сделали, и вам передаю благословение. Знайте же, что в скором времени исполниться то, о чем вы Бога молите долгие годы. И верно… Так и случается оно, что вскоре радостная весть приходит в дом. Носит под сердцем Яша долгожданное дитя. А в срок, быстро и легко появляется на свет прекрасная девочка. Нарекают ее родители Марьюшкой, и растёт она в любви и счастье, как цветок нежный. На ночь тёмную похож юный Княжич — бледен кожей, темноволос, черноглаз, заостряются с возрастом его черты, а знахарева дочь напротив на лучик солнечный похожа: расцеловано личико её румяное солнцем, нос у неё бусинкой, косички золотом пшеницы спелой переливаются, и такая она хохотушка, что пусть и томят всё ещё Шуру с Яшей мысли о разлуке предстоящей с сыном названным, а все же знают они теперь, что будет всё равно и на их век счастье, как и утешение им в старости. — Много глаза ваши увидят внуков, и ещё больше правнуков, — в тот самый день памятный, на исходе пятого года с тех пор, как отправился Князь в свое странствие, говорит родителям Костя, до земли им кланяясь. — Это вам уже мое благословение. Обнимает крепко Княжич родителей названных и сестрицу любимую, еще раз кланяется им в благодарность, и те толком опомниться не успевают, как уж бежит он прочь со двора навстречу фигуре всадника черного на черном коне, выехавшей из лесу ***** Много можно было бы сказать о встрече той, когда двое, два сердца родных, что друг друга знать не знали и годы долгие разлучены были злою судьбой, навстречу друг другу бегом кинулись, обнялись крепко накрепко и не расставались с тех пор уже. Много можно было бы рассказать о том, да мало было тому свидетелей, и не слышал никто того, что говорили они друг другу сквозь слезы. Три дня прогостил Князь в доме знахаревой семьи. И пусть не рассказывал он о странствиях своих тяжких, видел Шура все по его лицу. Казалось, сами глаза его, тоски полные безутешной, говорили о том, что не помогли супруга вернуть ему ни вода живая и мертвая, ни колдовство собственное темное, ни заморских колдунов из стран, песком окутанных, старания. Даже ведьма Яга — страж верный пути в навий мир, лишь руками развела, увидав Царевича. Вздохнула тяжко и проскрипела только и всего, что мол де нет в теле души, оттого и не помогает ничего, а где тогда душа, ежели все еще привязана она к телу, тому, что не живо не мертво, о том ей неведомо. Никому то было неведомо, даже самому Царю Подземному, к которому хватило Андрею наглости явиться и на бой смертный его вызвать. Тот угрюмее с годами стал, злее, и хоть с ненавистью в сердце пришёл Андрей к нему вершить лютую месть, да только, победив, меч убрал в ножны, когда в глазах чужих увидал не ярость, а те же тоску и боль, что в собственных глазах плескались. Покинул он Царство Подземное не с миром, но уже и без войны. И не было в сердце его торжества от победы, лишь больше горечи ядовитой. Грустным, но не тоской черной, а светлой тоской наполненным было расставание Княжича с семьёй названной. Обрёл он отца родного, но вынужден был оставить жизнь привычную, дом, где вырос, родителей и сестру, пусть не родных по крови, но родных по духу. Много светлого и любимого оставить ему пришлось позади, а впереди ждала неизвестность, и на то и была она неизвестностью, чтобы не ведать счастье впереди ждёт али горе. Одному, впрочем, суждено было вершится долгие годы. До самой кончины в глубокой старости почтенной, навещал Княжич приемную свою семью. И всякий раз приносил он им появлением своим в дом счастье и благость. И так ярка и теплом полна была его улыбка, что не видели они того, как пустотою черной ширится в чужих глазах знакомая тоска. ***** Жить с отцом родным Косте странно. На самом деле батюшка его очень любит и даже балует, а отцовский мрачный терем посреди глухого леса, конечно, не сравнить с их маленькой избушкой, где жили они в тесноте да не в обиде, но так или иначе Костя тоскует по родителям названным и сестре, по радостному оживлению, что всегда царило в их доме, по теплу и уюту. Здесь обычно тихо, и отец, хоть и любит его безмерно, молчалив и мрачен. Зато помогает он Косте принять и научиться применять к делу свою силу. Вместе часами гуляют они по лесу, беседы ведут с птицами и дикими зверями, колдуют, охотятся, собирают травы, ягоды и грибы. Вместе им хорошо. И в такие моменты отец даже будто сбрасывает тот камень, что давит ему на плечи, улыбается, шутит, ерошит ласково темные, и так уже растрепанные сыновьи волосы, но стоит только им перешагнуть порог дома, как тень вновь ложится на его чело. Терем большой, и Косте разрешено свободно бродить по нему, как душе будет угодно. И только одна комната для него закрыта. Туда отец запретил ему входить строго настрого и для надёжности ещё и на тяжелый замок запер дверь. Сам он там бывает часто. Пропадает на долгие часы, а когда выходит, выглядит еще мрачнее, чем обычно. Косте не нужно заходить в комнату, чтобы знать, что там. Точнее кто. Как раньше, с могилой, он чувствует чужое присутствие. Точнее родное присутствие и родной аромат. Казалось бы, успел он вкусить его лишь в первые дни жизни своей, но запомнил навсегда, и уже ни с чем не спутает. Иногда, когда отец уходит куда-то в одиночестве, Костя пытается отпереть колдовством замок. Но отцовские чары пока сильнее. А ему бы хоть глазком взглянуть… Так проходит год, одновременно тяжко и мирно. И вдруг случается то, что их хрупкий покой рушит в одночасье. В городе, на ярмарке, они бродят неспешно вдоль прилавков с товарами, когда один из торговцев тканями, завидев Княжича, а потом и Князя подле него, меняется вдруг в лице и, не раздумывая, бросается зайцем наутёк. Сам Костя и понять бы не понял, что приключилось, но не Андрей. Андрею ничего не нужно объяснять. Он знает, отчего человек этот пытается от них сбежать. Узнает он лицо этого человека, пусть и шрамами изувеченное. А человек этот гнилой не мог не узнать знакомых черт в лице мальчонки так похожего на того, кого он погубил собственными руками. В терем привозит Князь-колдун своего пленника связанным, и тут же велит сыну уйти в его комнату и ждать там, пока ему не будет дозволено выйти. Костя, конечно же, подчиняется только частично. Он действительно уходит в свою светлицу, но не проведя там и часа, спускается бесшумно вниз и кошачьей поступью крадётся к отцовской комнате. Дверь заперта изнутри, но сквозь дубовые доски Княжич может слышать, что же там бормочет дрожащим голосом перепуганный пленник. — Мы гнались за Княгинею по лесу… — долетает до него обрывок повествования, и мальчик жадно приникает ухом к двери. Сердце бьётся так отчаянно, что Костя почти ничего не слышит за его грохотом. — Он был ранен, это я ранил его, когда он отбивался от нас кинжалом. Он остался без лошади и без защиты, мы окружили его, и тогда он вдруг вскинул руку, и всё вокруг заполыхало. Мне обожгло лицо, я едва выжил, а остальных он спалил. Больше я не знаю ничего! Пощади, господин! — Ты только что рассказал мне о том, как ты травил моего супруга, словно дикого зверя, как нанёс ему рану, из-за которой он скончался, мучаясь перед тем три дня из-за яда, что был на клинке, из-за тебя я потерял его и мог потерять сына, и теперь ты просишь меня сохранить твою поганую жизнь?! — гремит сталью голос отца, и столько в нем боли и ярости, что даже сам Костя в страхе обхватывает руками худые плечи. — Впрочем, ты мне ещё пригодишься, и даже такая никчемная жизнь, как твоя, возможно принесёт мне пользу! — последнее, что Княжич успевает услышать перед тем, как удалиться торопливо туда, где ему полагается быть. Отец приходит за ним только утром. Будит на рассвете и зовёт с собой. Косте отчего-то страшно на него сейчас смотреть, таким непохожим на самого себя он выглядит. За прошедшую ночь он как-то осунулся и будто постарел на несколько лет, хотя Княжичу уже известно, что время над ними обоими не властно. Они идут в комнату. Ту самую. Костя так давно мечтал войти туда, но сейчас, переступая наконец заветный порог, он чувствует, как колотит его крупная дрожь. И не зря… Первое, что Княжич замечает, это замытый кровавый след на полу, будто кого-то волочили, и с него лилась кровь, а потом её пытались смыть, но она уже успела впитаться в дерево. А потом он поднимает взгляд и замирает, оцепенев. На высокой постели, спиной опираясь на резное изголовье, сидит прекрасный юноша. И его лицо, какое-то пустое, совершенно безучастное ко всему, Костя не смог бы не узнать, пусть никогда и не видел его прежде, потому как видел сотни раз эти черты в собственном отражении. — Подойди, не бойся! — просит отец непривычно робким, слабым голосом. — Может хоть тебя признает, — добавляет он тихо, и надежда в его словах слишком близка к отчаянию. На негнущихся ногах Костя подходит ближе и замирает в полушаге от постели. Юноша даже не поворачивает головы в его сторону, так и продолжает глядеть куда-то в пустоту своими чёрными глазами. Теперь Княжич замечает кровь и на его рубахе, и то, как в широком вороте следы её на чужой груди складываются в часть причудливого изображения с символами, в которых Костя признает некоторые колдовские руны, которым обучал его отец. В рунах этих чует юный Княжич следы темного, страшного колдовства, но пущай и боязно ему до колик в животе, а всё-же делает он последний оставшийся шаг и тянется рукой коснуться теплой чужой щеки. Сердце в груди мальчишеской сжимается аж до боли, нежность и тоска изнутри его разрывают, кажется, на мелкие кусочки, а в ответ…ничего. Всё тот же пустой взгляд, и даже дыхание чужое не сбивается. Но как поднимает руку отец, тело безвольное, подчиняясь колдовству, приподнимается послушно на постели, заставляя Княжича отпрянуть в страхе, а потом слышится вдруг короткий болезненный вскрик, не его и не отцовский, и оно падает, скошенной травой обратно на перину. — Нет! — кричит Костя перепуганно. Кидается обратно, как можно ближе, о страхе позабыв. На грудь чужую падает, собой закрывая, и смотрит на отца со страхом и гневом, незнамо откуда вдруг в душе вспыхнувшим. — Зачем ты это делаешь?! — выдавливает из себя хриплым срывающимся голосом. — Зачем ты его хочешь убить?! — Он и так не жив! Тело мне оживить удалось, но души там нет! — кричит отец в ответ. И крик его полон страха и тоски. — Сынок мой, — из крика переходит он вдруг в глухой, отчаянный почти шепот, — не знаешь ты, на ЧТО я пошел с этим обрядом, какой грех взял на душу! А коли знал бы, почитай проклял бы меня… Пошел я супротив законов божьих и собственной совести, да только всё напрасно! — Ты не заточишь его снова в гробу под землёй! — трясет Костя головой. — Я не позволю! — звенит в его голосе знакомая сталь. Каков отец — таков и сын. — Он не жив, пойми ты! — отзывается отец, будто через силу каждое слово из себя вырывая. — Но и не мертв! — упорствует Княжич. Глаза чужие черные теперь закрыты, но вздымается мерными вздохами грудь, и бьётся сердце. Костя щурится от жгущих глаза слез и тянется поправить выбившуюся на высокий лоб прядь шелковых волос. Чужой сон, пусть и не сон это вовсе, всяко хочется оберегать. Хочется, чтобы не было этой грязной крови на матушкиной коже бледной и на одежде, чтобы не лежал он в этой мрачной комнате, где до сих пор, кажется, тьма живая, голодная и злая из каждого угла глядит на них. — Что же я натворил?! — шепчет отец горько, ближе подходит и, на пол рухнув подле постели, руками обвивает отчаянно чужие колени и, лбом в них уткнувшись, разражается иступленными рыданиями, сквозь слезы повторяя воем диким одно единственное «прости». Костя убегает прочь, будучи не в силах больше выносить это душу леденящее зрелище. В своей светелке он валится ничком на кровать и, зарывшись лицом в пуховую подушку, наконец позволяет себе разрыдаться. В ту ночь отец из дома уходит, и страшная буря гремит той ночью в лесу: гнёт деревья и небо разрывает молниями, воет, ревет раненым зверем так страшно, что не до сна Княжичу. Дрожит он в постели своей, а потом выбирается из неё и в отцову комнату держит путь, отчего-то зная, что туда ему надобно идти. И верно — там матушка. Сном колдовским беспробудным спит под меховым тяжёлым одеялом. Костя сперва медлит, а опосля, решившись, под одеяло и под бок чужой забирается и, голову прислонив к груди родной, чтобы слышать, как бьётся в ней сердце, засыпает вскорости, убаюканный теплом и ароматом каштанового меда и луговых цветов. Во сне ему чудится, будто безвольные матушкины руки обнимают его в ответ.