***
Смоллетт уже подходил к каюте Уайта, мужчина чувствовал как его руки немного потеют, а колени слегка дрожат. Неизвестность пугала как никогда раньше. «Что задумал Вуда? Неужели он догадался? И что же теперь? Застрелит меня или же за борт выкинет?» — от этих печальных мыслей у капитана уже начинала болеть голова. И вот он наконец дошёл до злополучной двери. Капитан пришёл как всегда вовремя, но стучаться не решался, будто что-то останавливало его. Он немного злился на самого себя за слабость и неспособность признаться даже самому себе в чуствах, но вдруг в душе появилась надежда на взаимность и хоть какая-то уверенность. Собравшись силами он постучал в дверь. С другой стороны послышались шаги, а после ему открыл и сам хозяин небольшой и небогатой, но весьма уютной каюты. Сам хозяин каюты выглядел весьма по-домашнему, по-простому: слегка растрепанные золотистые волосы, отсутствие фирменной повязки пирата, из-за чего любой желающий мог бы увидеть его шрам и не рабочий глаз, а из одежды — лишь простая рубашка, штаны да обыкновенные сапоги. Пират почему-то смотрел в пол, чем сильно удивил капитана, ведь обычно Вуда смотрел прямо в глаза собеседника. Это была его дурацкая привычка. А теперь тот будто боялся на него лишний раз взглянуть. Но вот тот поднимает взгляд своих карих глаз в чужие небесно-голубые, и Смоллетт на него тоже смотрит, не отрываясь, и они говорят в один и тот же момент фразу: — Мне нужное тебе кое-что сказать, — они улыбнулись, оба немного повеселели. — Заходи, не стой у порога, — с доброй улыбкой говорит Уайт, позволяя капитану пройти в его каюту.***
В каюте немного пахло воском, Вуда явно зажег по крайней мере одну свечу и относительно недавно молился. — Ты волнуешься? — вдруг спросил капитан, поворачивась к Уайту. На душе у Смоллетта снова стало неспокойно, будто внутри него начинался шторм. — Просто ты часто молишься чтобы успокоиться, насколько я помню. — А, это? Нет, то есть, да-да, я недавно молился, н-но это вовсе не значит, что я переживаю, нет-нет, — нервно проговорил Уайт, сжимая края своей рубашки. Он чувствовал как его ладони потели, ему было мерзко и скверно, что приходится врать товарищу о собственных чувствах, да еще так неумело. И очевидно, что Александр раскусил ложь Вуды, словно орех. Мужчина подошёл к пирату поближе и осторожно взял его руки в свои, смотря прямо в чужие карие глаза, которые то и дело пытались скрыться от его взгляда. — О, что ты хотел мне сказать? — осторожно начинает капитан, поглаживая руки пока что ещё друга. — Я? Сказать? Ах, я… — Уайт прикусил нижнюю губу, борясь со своими страхами и предрасудками. Он тяжело выдохнул, а после, наконец, подняв взгляд на Смоллетта, сказал: — Алекс, я грешник, страшный грешник, и гореть мне в аду за мой грех, но я не прощу себе если не скажу тебе лишь одно, — тот выдохнул и прикрыл глаза, будто готовясь к смерти, как в том проклятом сне. — Я люблю тебя. Давно полюбил, сам не знаю когда, но больше ни в кого не влюблюсь. И вот повисло молчание. Вуда ожидал в лучшем случае быть отвергнутым. В худшем — быть убитым в этой самой каюте, но он был готов принять наказание от капитана. Но Смоллетт не планировал делать что-то подобное, он скорее приходил в себя после признания, а как только всё осознал, на его лице появилась улыбка, которую Уайт правда не увидел, ведь глаза его были плотно закрыты. Александр аккуратно кладет свою руку на щеку пирата, чувствуя немного колючую щетину, а после целует того сначала в уголок губ, а потом и в сами губы. От неожиданности по спине Вуды пробежала толпа мурашек, а глаза его распахнулись и щеки его покраснели от смущения, но затем он прикрыл глаза и сначала осторожно, а потом более уверенно, начал отвечать на поцелуй, поглаживая чужую руку. И не нужно было им в тот момент ничего кроме этого самого, такого грешного, но не менее сладкого поцелуя.