***
Бин Лю поднялась с постели, чем-то раздосадованная. Это странное чувство поселилось у неё в даньтяне ещё ночью, вплелось в сны и проскользнуло следом в момент пробуждения. Женщина посидела на краю постели, задумчиво глядя в окно и считая пульс на запястье, но, так и не обнаружив ничего опасного, тяжело поднялась на ноги. Однако стоило ей выйти в зал, чтобы развести огонь, как она сразу всё поняла. Этот остолоп снова оставил открытой входную дверь, и теперь порог храма покрывал тонкий слой снега. Глубокие следы ушедшего уже давно занесло ветром, он снова исчез, не оставив после себя и облачка. «Тьфу ты, — подумала Бин Лю раздосадованно, оглядев заметённый пол, — хоть бы предупредил!» К обычным утренним хлопотам прибавился ряд давно позабытых вещей — вымести пол, собрать рассыпанные палочки благовоний и поправить обгоревшие свечи, принести хворост, сварить кашу, заварить чай… Лань-сюн, как божественная жена, справлялся со всеми делами в мгновение ока, а в его отсутствие старой заклинательнице пришлось потратить целых два больших часа, чтобы навести порядок. И на этом заботы не заканчивались. Прихватив с собой корзину с марлей, старая Бин Лю направилась к неприметной двери в углу храма и, отворив её, вошла в тихую, почти пустую келью. Её убранство составляли лишь письменный стол, подсвечник, флейта и простая постель без полога, в которой в беспамятстве лежал единственный обитатель комнаты. К изголовью кровати был прислонён меч, завёрнутый в белоснежную ткань так, что была видна лишь узорная рукоять. Бин Лю, щёлкнув ногтем, высекла искру из своих старых мозолистых пальцев и зажгла пару свеч, а потом оставила марлю у кровати и скрылась за дверью. На пару минут в келье воцарилась тишина — лишь завывал за стеной студёный ветер, да тихо и легко дышал лежавший на кровати человек. Вскоре Бин Лю вернулась с тазом тёплой воды, от которой валил густой пар. Комната наполнилась ароматом трав и влажной земли. По-старчески вздыхая и ворча на Лань-сюна, что заставил её заниматься неженской работой, она откинула с груди молодого мужчины одеяло и, подняв его неподвижную руку с простыни, ощупала выведенные на тёплой коже иероглифы. Выяснив, что хотела, она обмакнула марлю в воду и принялась стирать символы. На берегу какой волшебной реки Лань-сюн выкопал этот нежный цветок лотоса, Бин Лю не знала. Когда одним летним вечером после месячного отсутствия Лань-сюн возник на её пороге, с головы до ног покрытый тёмной кровью и с бессознательным ребёнком на руках, она смогла понять лишь, что из-за нападения божка-пустослова мальчик лишился души, и его тёплое живое тело представляет из себя лишь нежную и беззащитную пустую оболочку. Её познаний хватило, чтобы очистить ребёнка от следов паразита, и вот уже почти десять лет она вливала в его пустое тело и оцепеневшие меридианы живительную ци взамен утраченной — глоток за глотком, слово за словом. Тело росло, ребёнок превратился в юношу, затем в крепкого и здорового молодого мужчину, но сознание не возвращалось, из-за чего он походил на ярко освещённый, украшенный праздничный зал, в котором не найти ни одного гостя. Переворачивая мужчину с боку на бок, Бин Лю стёрла письмена с его плеч, шеи и рук, чтобы нанести вместо них новые — это следовало делать ежедневно. Грудь, живот и бёдра человека в беспамятстве покрывали бинты, тоже исписанные знаками, но их меняли лишь по прошествии полного лунного цикла. На уровне нижнего даньтяня слой ткани достигал толщины почти полного цуня, и символы шли по бинтам особенно густо. Бин Лю тонкой кисточкой покрыла кожу молодого мужчины иероглифами, сначала на руках, потом — на ногах, и устало выпрямилась, насколько позволяло её старое тело. Скорее бы Лань-сюн вернулся. В последнее время он не отлучался из монастыря Ледяной Ивы надолго, будто беспокоясь пропустить момент пробуждения гунцзы, так что в худшем случае на рассвете он должен возвратиться в монастырь, и завтра Бин Лю не придётся проделывать ту же работу. Она собрала использованную марлю, сложила в корзину и вынесла в зал. Потом вернулась за тазом с остывшей водой, чернилами и кистью. Напоследок пальцами потушила свечи и вышла, тихонько затворив за собой дверь. В тёмной келье снова воцарился покой. Гудел ветер за стеной, тихо, словно во сне, дышал прекрасный неподвижный мужчина, а под потолком расходился аромат трав и влажной земли.***
Лань-сюн был высоким, широкоплечим заклинателем, даочжаном Сун Цзычэнем. Длинные, густые, но словно мёртвые волосы всегда были собраны в простую причёску, и часть прядей свободно спадала со лба, обрамляя его серое безжизненное лицо. Лоб, скулы, нос и подбородок — всё словно было высечено из камня, и чтобы заставить черты его лица двигаться, казалось, нужно приложить поистине титаническую силу. Его мертвенно бледные руки были несокрушимы, а выпады меча — смертоносны и стремительны: мало кому из заклинателей было под силу выдержать его атаку или даже обменяться с ним парой ударов. Его тело не знало усталости, боли, страха, холода и жара — он мог за день преодолеть тысячу ли и не испытать ни капли изнеможения. Если бы он был человеком, его навыки сочли выдающимися даже среди прославленных заклинателей и известных кланов, и он быстро завоевал бы такую же славу, как представители кланов Ланьлин Цзинь и Гусу Лань. Но даочжан Сун Цзычэнь не был человеком. Его сердце давно перестало биться, пронзённое мечом, сосуды ссохлись, утратив способность кровоточить, меридианы опустели. Его сила не имела больше ничего общего с навыками совершенствующихся заклинателей — это были первобытные мощь и неистовство живого мертвеца. Его горло высохло от многолетнего молчания, а язык был давным-давно вырезан. И хоть Бин Лю-лаоши вырастила ему новый, он всё равно не мог говорить, словно принял обет молчания. Всё, что осталось от него прежнего — его человеческая душа. Прежде чем оказаться на самом краю мира заклинателей и найти этот затерянный во льдах монастырь, Сун Цзычэнь провёл почти семь лет, странствуя по дороге жизни рука об руку с живыми и ища способ восстановить душу любимого друга. Покинув туманный город И, он убивал монстров, спасал невинных, его меч не ведал отдыха, а его мысли были полны тоски и метаний. Он с огромным трудом заново нашёл путь на Небесную Гору, чтобы на коленях умолять Баошань Саньжэн о помощи, но та встретила его с отвращением и отстранённостью во взгляде и не пожелала даже слышать о Сяо Синчэне. Не найти было во всём мире человека, который связывал бы обязательствами заклинательницу, один раз уже протянувшую отступнику руку помощи. Однако Баошань Саньжэн не стала просто прогонять Сун Цзычэня, а вспомнила о своей шизце, с которой они обучались у одного мастера и могли называться сёстрами, если бы хоть кто-нибудь в этом мире помнил об их учителе. Именно Баошань Саньжэн рассказала Сун Цзычэню о Бин Лю и монастыре Ледяной Ивы. Бин Лю едва не порубила на куски и так мёртвого Сун Ланя, стоило ему показаться на пороге монастыря Ледяной Ивы, но при виде преклонённых колен и письма с Небесной Горы поумерила своё негодование и согласилась помочь. Однако для того, чтобы взрастить душу заново, нужно тело. И Сун Лань снова пустился в странствия. Охотясь за чудовищами и истребляя зло под солнцем, в одном лесу на залитой кровью поляне он наткнулся на пирующего божка-пустослова. Паразит свёл с ума юного мальчика, и тот, охваченный ужасом, убил своего отца и впал в беспамятство. Сун Лань обезглавил божка-пустослова и поднял мальчика на руки, намереваясь отнести его в ближайший клан заклинателей, как вдруг… идея зародилась у него в мозгу, и он застыл на месте, бережно держа в руках обмякшего ребёнка. Потом он аккуратно перехватил его одной рукой, а другой — измерил пульс. Ему хватило не больше минуты, чтобы понять — его помощь запоздала и больше не нужна. Божок-пустослов уже сделал своё грязное дело, душа этого мальчика была съедена. И если бы Сун Лань был живым человеком, в ту минуту его нутро сотрясалось от бешеных ударов разволновавшегося сердца. Он бы побледнел, у него бы закружилась голова. Но он не был живым человеком. Он мог почувствовать лишь лихорадку, зуд и тяжесть, и, выяснив, что после смерти отца у мальчика во всём мире никого не осталось, Сун Лань похоронил мужчину, а потом бережно прижал к себе ребёнка и помчался обратно на гору Байцзя. Его план был прост. Поместить разбитую душу Сяо Синчэня в этого мальчика и позволить ей тихонько притаиться там, как раненому зверю. Как благодатная почва, это тело окутает душу теплом и защитой, и она окрепнет и сумеет вернуться в мир живых. Бин Лю согласилась ему помочь. Она поместила душу Сяо Синчэня куда полагается и день за днём потихоньку лечила её чудодейственными мелодиями флейты, а Сун Ланю оставалось лишь ждать. Как полагается мертвецу. День за днём этот живой мертвец проводил в монастыре Ледяной Ивы, продуваемом всеми ветрами. Он подметал пол, колол дрова, ходил на охоту, следил за чистотой и огнём. Он омывал лежащего в келье бессознательного человека, расчёсывал ему волосы, ежедневно обновлял письмена и каждый месяц менял повязки. Когда Бин Лю заканчивала медитацию и бралась за флейту, Сун Лань замирал истуканом у двери и слушал мелодии Умиротворения, Исцеления, Смирения и Раскаяния. Слушал и смотрел своими тёмными, лишёнными жизни глазами на неподвижное тело, покрытое бинтами, заклинаниями и одеялами, ища в нём признаки пробуждения. Но так и не находил. Когда солнце садилось, Бин Лю опускала руки и откладывала флейту в сторону, и Сун Лань покидал келью, чтобы вернуться на следующий день. Он миновал алтарь и молебный зал, спускался под порывами ледяного ветра с горы Байцзя и пропадал в лесах, окружавших деревню Сян-Сян. Бин Лю запирала за ним двери. Ночь за ночью он отправлялся истреблять нечисть, такую же, как он сам, чтобы обрушить на них всю свою ярость, ненависть и бессилие, боль, гнев и тоску, скопившиеся за столько лет, и которые он не мог обрушить на самого себя. Будто истребление обычный призраков помогло бы справиться с призраками прошлого. С первыми лучами солнца он возвращался к запертым дверям и дожидался, пока Бин Лю впустит его, чтобы начать всё с начала. День шёл за днём, сезон сменялся сезоном, год следовал за годом, а на горе Байцзя, овеваемой ледяными ветрами, стояла вечная стужа, и всё звучала и звучала флейта, выводящая мелодии Умиротворения, Исцеления, Смирения и Раскаяния. Так протекли целых двадцать семь лет.***
Ему было тяжко в груди. Резь в глазах не отпускала ни на секунду, а руки и ноги не слушались, будто сделались мягче ивового пуха. Его словно душили рыдания, но он не понимал, что ему оплакивать. Он лежал на ступеньках покрытой мраком лестницы, вершина и подножие которой терялись во тьме. Он следовал по этой лестнице, сколько себя помнил. Не имело значения, спускался он или поднимался, ни ступени, ни тьма не кончались, простираясь на тысячи ли. Казалось, по этой лестнице можно подняться на Небеса из самой Преисподней, но сколько же для этого нужно идти? В конце концов он перестал шагать. Казалось, последние десять лет он только и делал, что преодолевал ступени, но сейчас последние силы оставили его, уступив место боли и тоске. Он лежал, распростёршись, на исполинской лестнице, окружённый лишь тьмой и тишиной. Но… тишиной ли? Словно с трудом пробираясь сквозь обступившие его тени, до его слуха долетели нежные переливы флейты. Или почудилось? Он приподнялся на локте, убрал волосы с ушей и весь обратился в слух. Флейта выводила мелодию Успокоения — он узнал её с первых же нот. Однако сама мелодия звучала словно из загробного мира или с вершины одной из Пяти Священных гор — едва-едва слышно, слабо, но настойчиво. Она достигла его ушей, и он оказался связан с заклинателем, игравшим на флейте. Тот словно накинул шёлковую нить на шею бешеного тигра — так невесома была эта связь, - однако она почему-то не разрывалась. Мелодия звучала и звучала на грани слышимости, и в какой-то момент он лёг обратно и подчинился её целительному влиянию, утишающему боль и смятение в его груди. Потом этого стало мало. Спустя, кажется, сотню лет он поднялся со ступеней — будто мертвец восстал из могилы — и двинулся навстречу этому звуку. Всё выше и выше. Ступени по-прежнему были покрыты мраком на восемь направлений и шесть сторон, но теперь словно что-то невесомое обхватывало его запястье и тянуло, как рыбу со дна мутной заводи. И он продолжал и продолжал подниматься, а переливы флейты звучали всё ближе и явственнее.***
На исходе двадцать седьмой осени, встреченной на холодной горе Байцзя, в келье в глубине храма монастыря Ледяной Ивы тело молодого мужчины дважды вздрогнуло. По щекам из-под плотно сомкнутых век на подушку побежали кровавые слёзы, губы изогнулись в улыбке отчаяния. Сун Лань заметил первые признаки агонии и, будто он снова стал живым человеком, ощутил укол страха в сердце. В конечностях нарастала дрожь, что-то словно шевелилось в груди, тяжело ворочаясь и не находя выхода. Он отнял было флейту от губ, но Бин Лю предостерегающе подняла руку и велела ему не останавливаться. Тяжело опираясь на посох, она приблизилась к постели и взялась за запястье мужчины, как делала уже бесчисленное количество раз, несмотря на все запреты «соприкасаться мужчинам и женщинам до свадьбы». Кровавые слёзы всё лились и лились, пропитав подушку, и, не выдержав, Сун Лань поднялся на ноги. Его исполинская фигура головой задевала потолок и возвышалась на склонившейся от времени Бин Лю. Не прекращая играть, он посмотрел на неё сверху вниз неподвижными глазами живого мертвеца, в которых явственно читались нетерпение и беспокойство. Как верный пёс, он смотрел на крошечную целительницу, и во всей его позе читался немой вопрос: «Что с ним происходит?». Бин Лю долго не отвечала, и его взгляд потемнел и затуманился сдерживаемой яростью, на руках вспухли узловатые жилы, щёки запали. Он был лютым мертвецом и не мог контролировать своё неистовство. Вдруг Бин Лю без страха повернулась к нему и велела: — Дай мне флейту. Она требовательно протянула к нему узловатую сморщенную руку, потом без сомнений поднесла к губам инструмент, будто секунду назад его не держал в руках лютый мертвец, и, оборвав мелодию Исцеления, завела неизвестный Сун Ланю мотив. Больше не в силах сдерживаться, тот кинулся к постели. Боль, о которой он забыл, страх, которого давно не испытывал, горечь, с которой не расставался — всё свернулось в ядовитую змею у него в груди и впилось зубами в его мёртвое сердце. Сун Лань обхватил руками чужое лицо, и когда кровь потекла ему на пальцы, инстинктивно попытался стереть её с чужой кожи. Словно его неловкие движения на самом деле возымели чудодейственный исцеляющий эффект, кровавые дорожки оборвались, сменившись чистыми, прозрачными, как лёд, слезами. Губы лежащего перед ним мужчины шевельнулись, и резко обозначившиеся вокруг рта складки были наполнены такой невыразимой тоской, что при виде неё заплакали бы Небеса. Сун Лань отдёрнул руки и отшатнулся от постели. Он не понимал того, что видел. Смятение переполняло его, глаза горели, а тело оставалось холодным, как лёд. Ему невыносимо было видеть это выражение лица, но он не мог оторвать взгляд. Стоя на почтительном расстоянии от кровати, он с болью в том, что осталось от его сердца, видел, как слёзы иссякли, как гримаса страдания разгладилась, и человек перед ним снова приобрёл умиротворённый вид. Обессиленная Ледяная Ива отложила флейту и сразу же опустилась в позу для медитации. Не сделай она этого — её жизнь могла оборваться со следующим вздохом. Только что она сыграла запрещённую мелодию из Дунъина, приводящую к потере памяти, и была так поражена скопившимися в этом гунцзя страданиями, что едва не поплатилась жизнью за своё лечение. В итоге ей удалось чуть приглушить горечь и остроту болезненных воспоминаний, и молодой господин ненадолго обрёл покой, а она могла позаботиться и о себе. Только когда смолкла незнакомая мелодия Бин Лю, Сун Лань опомнился. Всё ещё потрясённый увиденным, он прежде всего поставил перед Бин Лю три палочки благовоний, успокаивающих разум. Потом согрел воду, приготовил целебную мазь и переменил постель, избавившись от окровавленных простыней. А потом бережно умыл чужое окровавленное лицо, стёр кровь с волос, бровей и ресниц, и, покрыв веки лечебным снадобьем, забинтовал мужчине глаза. А потом Сун Лань, задыхаясь, будто его лёгким по-прежнему требовался воздух, отпрянул от постели, поспешно покинул келью и храм, и замер, лишь оказавшись на крошечном внутреннем дворике монастыря Ледяной Ивы. Он был так похож на Сяо Синчэня… С повязкой на глазах этот человек был так похож, так похож на него, на А-Сяо, на его дорогого друга, что это приносило Сун Ланю тяжкую боль. Снова будто в ответ на воспоминания заныло пронзённое мечом сердце — тем самым мечом, который сейчас, заботливо завёрнутый в белый шёлк, стоял у изголовья простой грубой кровати.***
В конце концов безумная боль в глазах прошла. Сяо Синчэнь чувствовал, что всё его тело объято холодом и оцепенением, словно он превратился в мраморную статую. Вместе с возвращающимися чувствами в его груди поднималась волна отчаяния. Зачем его вернули?! Зачем снова заставили очутиться в этом мире, где каждый его вздох приносил ему невыразимые муки? Кто это сделал? Сюэ Ян? От воспоминаний об этом человеке к горлу подступили рыдания и ужас. Сяо Синчэнь ощупал своё тело, своё лицо с привычными повязками на глазах и шею — без следа смертельной раны. Кажется, он сидел в кровати — простой, грубой, с соломенным матрасом. Кровать стояла у холодной каменной стены, а у её деревянного изголовья… меч. Сяо Синчэнь поначалу не поверил своим ощущениям. Он поспешно развернул гладкую ткань, взвесил оружие в руке и ощупал пальцами холодное смертоносное лезвие. Без сомнений, это был его меч, Шуанхуа. Меч, которым однажды он уже оборвал свою жизнь. Кто подобрал Шуанхуа у его тела, отчистил от крови и оставил у изголовья? Это мог быть лишь один человек во всём белом свете. Так до конца и не поняв, что же с ним произошло, Сяо Синчэнь не колебался ни на мгновение. Решительным жестом он вытащил Шуанхуа из ножен и снова направил клинок на своё горло: «Неважно, кто вы и чего хотите, я буду делать это снова и снова, я не дам вам решать мою судьбу!» Меч вонзился в плоть решительно и смертоносно. Но Сяо Синчэнь не почувствовал ни боли, ни брызнувшей крови. В следующее мгновение меч вырвали у него из рук — хоть он и уловил приближающийся порыв ветра, ослабевшие и будто чужие руки не слушались его, и одним яростным движением Сяо Синчэня разоружили. Для этого неизвестному пришлось схватиться за лезвие, но Сяо Синчэнь по-прежнему не чувствовал запаха крови. Не понимая, в чём дело, он замахнулся на нападавшего, но его тело отказывалось ему подчиняться, словно истратило все накопленные силы на попытку самоубийства, и спустя пару мгновений решительное нажатие на акупунктурную точку на груди обездвижило Сяо Синчэня. Всё его существо протестующе трепетало в желании сбросить оцепенение и избавиться от обидчика, как вдруг… чужие трясущиеся руки провели ему по волосам и спустя несколько неловких движений сорвали повязку с его глаз. Тусклый свет свечи за спиной у нападавшего ослепил Сяо Синчэня. Многолетняя тьма перед глазами, продолжавшаяся и после смерти, с неохотой расставалась с его зрением, и от неожиданности и боли у Сяо Синчэня заслезились глаза. Всё ещё парализованный, он не мог ни отвести взгляд, ни зажмуриться, и пламя свечи мучило его глаза… пока стоявший перед ним человек поспешно не погасил её. Погрузившись в благодатную темноту, наполненную тенями, с трудом сдерживая переполнявшие его беспокойство и растерянность, Сяо Синчэнь впился взглядом в стоявшего перед ним человека, но тот стоял слишком далеко. А потом он опустился рядом с кроватью на колени, и в сумраке комнаты привыкший к кромешной тьме Сяо Синчэнь узнал в незнакомце Сун Ланя. По его неподвижному лицу текли кровавые слёзы. Мертвецы не могут плакать по-настоящему, и слёзы не приносят им облегчения, но всё равно в минуты сильнейших потрясений и в них просыпается человеческая сущность. Сяо Синчэнь оцепенел. Его сердце, едва получившее возможность биться снова, словно окаменело. Поначалу он не поверил своим глазам — ведь он сам, сам убил своего друга! Без сожалений вонзил меч ему точно в сердце, а потом встретился с ним в обличье мертвеца. Так как же он мог сейчас верить своим глазам? Это был жестокий обман, а стоящий перед ним — или оборотень, или фальшивка! А потом эта фальшивка принялась развязывать пояс. Оцепенение от воздействия на акупунктурную точку ещё не спало, так что Сяо Синчэнь был не в силах отвернуться, поэтому продолжал наблюдать, как лже-Сун Лань снимает с себя верхние одежды, как развязывает нижний пояс и распахивает на груди халат. Неожиданно обострившимся взглядом Сяо Синчэнь разглядел тонкую вертикальную полосу, коротким чёрным росчерком пересекающую грудь самозванца, а потом этот самозванец взял его за руку и прижал его ладонь к своей груди. Не имея возможности воспротивиться этому, Сяо Синчэнь ощутил под пальцами ледяную кожу без единого признака кровообращения, а потом сосредоточился и понял, что не чувствует биения сердца. Человек перед ним не дышал, не шевелился, ци не текла у него по телу, а его сердце хранило молчание. Шрам на груди ясно говорил, что его закололи мечом. — А… — с трудом начал он, словно заговорив впервые за сотню лет. Его горло протестовало, связки ссохлись, а губы одеревенели, но он всё равно говорил — хриплым, нечеловеческим голосом, полным скорби и печали, — А-Сяо… Этим человеком действительно был Сун Лань. И он действительно был мёртв. Не передать словами, какой всепоглощающий ужас испытал Сун Лань, ворвавшись в келью и увидев занесённый Шуанхуа. Он не сумел крикнуть и остановить Сяо Синчэня от решительного и беспощадного удара, да и не успел бы он крикнуть. Он лишь выбросил в его сторону руку и едва смог прикрыть беззащитное горло от смертельного удара. Из его рассечённой плоти не пролилось ни капли крови, а потом он во вспышке неистовой ярости, вызванной испугом и отчаянием, швырнул меч в сторону. Он и подумать не мог, что А-Сяо захочет покинуть этот мир, едва Сун Ланю с таким трудом удалось вернуть его обратно. И поэтому, раскрывая перед парализованным Сяо Синчэнем ответ за ответом, он не мог сдержать слёз от осознания, что в очередной раз едва не упустил его. Едва не увидел смерть любимого друга своими глазами. Приложив его руку к своей холодной груди, Сун Лань ждал. Он видел, как стремительно перед глазами Сяо Синчэня проносятся мысли, догадки, подозрения, и как в конце концов его взгляд затуманился от потрясения. Не отпуская его руки, Сун Лань одним касанием избавил Сяо Синчэня от вынужденного оцепенения, но тот, казалось, всё равно не мог двинуться с места. Окоченев, он мог лишь смотреть на Сун Ланя, слабо различая контуры его фигуры в полумраке кельи и не говоря ни слова. И Сун Лань принялся всё ему объяснять. Скрипучим, ломким, как солома, голосом, от которого у слушателей самих бы заболело горло, с надрывом от многолетнего молчания, Сун Лань поведал ему свою историю с того самого момента, как господин Вэй и Ханьгуан-Цзюнь избавили его от власти Сюэ Яна. Он говорил и говорил, баюкая в руках окаменевшую ладонь поражённого Сяо Синчэня, и пока его лицо не выражало ни единой эмоции, оставаясь ледяной посмертной маской, голос сквозил нежностью и печалью. В конце концов оцепенение разжало когти и выпустило Сяо Синчэня из своих объятий. Тот пошатнулся, неловко поправился и тихо спросил: — …Цзычэнь? Мертвец перед ним слабо кивнул головой, не отпуская его руку. Сяо Синчэнь, наконец, ответил на это прикосновение и, сомкнув пальцы, взял его за руку. Холодную и безжизненную, как у висельника. Этот холод, казалось, пробирал до костей. — Что же с тобой стало… Я… Другой рукой он коснулся тонкого шрама, оставленного уверенной рукой и отличным клинком, и горько покачал головой. Сун Лань слегка отодвинулся, но Сяо Синчэнь настойчиво двинулся вперёд и снова коснулся смертельной, давно остывшей раны. — Что же… с тобой стало! — в сердцах повторил он, словно не находя других слов, и Сун Лань протестующе покачал головой. — Всё в порядке, А-Сяо, мне не было больно, — утешал он своего любимого друга, брата по оружию, своего спутника и напарника, словно малого ребёнка, — правда, совсем не больно… Тот посмотрел на Цзычэня с пустой печалью и устало вздохнул. — Прости меня, — он снова и снова проводил пальцами по коже вдоль раны, пока перед глазами не расплылась пелена, — прости меня, мой дорогой друг, прости меня, прости м… — Хорошо, — тихо отозвался Сун Лань, мягко отнимая его руку от своей груди и заключая Сяо Синчэня в объятия. — Но и ты меня прости. Каждый день с момента нашего расставания я корил себя за брошенные в порыве злости и отчаяния слова. Прости, что солгал тебе — я ни на миг не испытал облегчения от твоего ухода. Прости, что оставил тебя одного, хорошо, А-Сяо?.. Потому что сейчас, кажется, я не готов расстаться с тобой даже под угрозой смерти. Грудь и руки Сун Ланя были холодны, как у статуи, но там, где к нему прикасался Сяо Синчэнь, кожа нагревалась от чужого присутствия, словно желая вернуть сторицей полученные силу, тепло и ласку.***
Спустя пару месяцев, когда Сяо Синчэнь освоился со своим положением, они с Цзычэнем приняли решение покинуть монастырь Ледяной Ивы. Поблагодарив ворчливую и как будто ни капли не постаревшую за эти годы Бин Лю, Цзычэнь в последний раз спустился с горы Байцзя, но теперь — под руку с живым и здоровым Сяо Синчэнем. Все эти годы он так сильно жаждал этого момента, что не передать словами, но, вот странность — проходя по знакомым до боли тропинкам и лестницам, он испытывал что-то вроде печали грядущей разлуки. Он провёл Сяо Синчэня сквозь деревню Сян-Сян, и, остановившись у подъездных ворот, в последний раз обернулся. Дома стояли по бокам центральной улицы, как корзины с вещами у калитки при переезде. Дворы были наполнены фруктовыми деревьями, людьми и шумом жизни, улица уходила вперёд, петляя и теряясь среди домов, а над деревней Сян-Сян, как сторожевая башня, возвышалась заснеженная и неприступная гора Байцзя. Сун Лань отпустил руку Сяо Синчэня и, расправив полы одежд, опустился на колени в земном поклоне. Улыбка тронула губы Сяо Синчэна, и он последовал примеру своего друга. Так они, не обращая внимание на изумлённые взгляды жителей деревни и детский смех, трижды поблагодарили этот тихий край на самой границе заклинательского мира за гостеприимство и вновь обретённую надежду. Спустя три поклона заклинатели поднялись, оправили одежду и, не оглядываясь, вместе скрылись из виду, будто подхваченные ветром.