Блэквуды

— Ты почему из дома без спросу ушел, Ингольв? Еще и без теплой одежды, давно не болел? Подняв ворот тулупа, я почти до макушки скрыл светлую голову Ингольва от нежданно захватившей улицы колючей слепой метели. Ветер особенно яро швырялся снегом в лицо, подогревая и без того отвратительное настроение. За спиной еще слышались отголоски громких переговоров ломарцев, судя по звуку, кто-то смеялся, что-то выкрикивал, и самым резким шумам вторил лай соседских собак, будто подспудно чувствовавшим оставшееся напряжение в воздухе. Хотелось закрыть волчонку уши и не выпускать из дома, пока жестокий народ не покинет деревню, но что-то отчаянно свербело в груди, ныло, подсказывая, что на этом мои проблемы не кончатся. Будь я хоть трижды помощником Гекаты и ведьмаком этого села, злые языки найдут с чем связать появление Ингольва и пронесут слова ломарцев через каждый дом. В первые дни здесь только ленивый не интересовался моим появлением в Ведьмином доле, и спустя время все были в курсе того, что я с отцом натворил в столице, предав собственную семью. Примерно с тех пор на хорошее отношение я не рассчитывал, страх перед Гекатой несколько остужал пыл особенно ярых блюстителей порядка, но теперь ее нет, а моя сила значительно скромнее. — Ну, чего молчишь? Кошка язык откусила? — Нет… Громко шмыгнув заложенным носом, Ингольв уткнулся мокрым лицом мне в шею и покачал головой, заскулив. — Мне теперь жить нельзя, раз папа такое делал? — Можно, всё можно, я разрешаю. — А как… а как же ломар… ломарцы? — Плюнь на них и разотри, как говорил дед Васька. Не им решать, как тебе жить и за чьи грехи отвечать. Перехватив мальчишку поудобнее, я обнял его крепче и завернул к дому. Тонкие руки обняли меня в ответ, влажная ладонь сжала край рубашки на спине. Под ухом снова послышались дрожащий всхлип и натужное шмыганье. На ткани наверняка уже собралось огромное мокрое пятно от слез — мавкам дополнительная стирка. — Получается… я больше не увижу папу? — Выходит так. — Даже одним глазком? Может, он не плохой? Может, они врут? — Не знаю, Ингольв, не знаю. Не так много северян с таким именем и подобной славой. Кое-как открыв заскрипевшую на холоде калитку, я шагнул во двор, еще пока не заметенный по пояс снегом, и поторопился к крыльцу, уже слыша, как в доме засуетились мавки. Под их общее причитание я прошел через террасу на кухню и, не снимая тулупа с мальчишки, сел у нагретой печи, блаженно откинувшись на горячую стенку. Замерзшие пальцы с трудом удержали подсунутую мне кружку горячего ароматного взвара, лицо закололо от нахлынувшего тепла. Ингольв завозился на коленях, сопя куда-то в плечо и отчаянно избегая взглядов нянек, но вспыхнувшие уши сказали всё за него. — Мы весь дом обыскали! Думали, со страху спрятался в шкаф или под кровать! — Я весь двор прочесала, боялась, что ты в лес убежал! — Без одежды, по такому холоду! Мягкие, любимые ладони легли мне на щеки, согревая раскрасневшуюся от мороза кожу, не ограничивая себя в ласке, Янка расцеловала лоб и чуть укусила за кончик носа. Аня принесла еще одну кружку настоя и вынудила волчонка ее взять, по пути растерев мои уши краями шерстяного платка. Агния, возмущаясь чуть ли не громче всех, притащила толстое шерстяное одеяло и, накрыв им нас поверх тулупа, выдала мне щелбан, чтобы не зазнавался. — Поскакал к ломарцам один одинешенек, такой шум поднял, что в лесу было слышно! Неужели не мог взять с собой хоть кого-то из местных мужиков? Да хоть ту же Роську! — А-агни… — Помолчи, пока я говорю! Грозно топнув ножкой, старшая мавка отвернулась к плите, накладывая в глубокие тарелки исходящие паром картошку с мясом прямо из чугунка. Мне честно хотелось узнать, в каких прегрешениях я еще виноват по мнению девушек, но разморенный теплом и уютом, я почувствовал, как веки тяжелеют, постепенно отделяя от происходящего на кухне. За какие-то считанные минуты голова стала совершенно непосильной ношей, а пледа с тулупом отчаянно мало. Вот бы наверх забраться, на саму печь, и укрыться поплотнее, чтобы жар пробрал до костей. Сейчас еще чуть-чуть посижу и обязательно залезу на лежанку. — Мом? — Я молчу. Голос мавки слышался будто бы издалека, на миг мне показалось это странным, но дрема, сковавшая тело, была намного сильнее прочих ощущений. Прикрыв глаза, я клятвенно пообещал себе всего минутку отдыха и без сил провалился в темную пучину сновидений. Там, в мутном, холодном свете забитых больными коридоров, они выглядят как часть тех полотен, что всегда восхищали Гани. Тонкие и хрупкие, еще непривыкшие к тяжелой работе пальцы Гемеры подрагивают, снимая очередной слой тряпок. Самые нижние, ближе к коже, пропитаны кровью насквозь, став почти единым целым с хозяином. Стягивая их с обезображенной огнем бугристой плоти, сестра крепко поджимает губы, смаргивая подступающие слезы, и молчит, давая высказаться тому, кто лежит перед ней, с не меньшим мужеством терпя боль и мучительную лихорадку ослабшего от ран тела. — Это не жизнь, Гера… В не стихающем больничном шуме самый громкий звук исходит от мокрого, грязного бинта, легко соскользнувшего в таз с красной водой. — Это не жизнь, я не смогу тебя защитить. Я стану твоей обузой… Август говорит заполошно, болезненно, но вместе с тем уверенно. Он знает, что случается с такими, как он, он понимает, что его ждет впереди. Долгое тяжелое лечение вдали от гениальных родителей обречено на провал. Он сам обречен. Но Гемера, словно не слыша этого и не понимая, склоняется к остаткам лба и оставляет невесомый, легчайший поцелуй. Против этого у юнца нет доводов. Он замолкает, чуть дрожа и судорожно стиснув в руках застиранный подол медицинской формы Геры. Я верю в эту божественную пару святой и ее мученика, пока среди ночи в больничном крыле не слышится жуткий, отвратительный вой. Снотворное слишком слабо, чтобы дать Августу хотя бы временное спасение. Никто из персонала не спит, но мало кто подходит, людям нечего предложить страдающему. Редкие вспышки некроса, подавляющие ощущения, дают все меньший результат, даже если тело перестает мучать парня, то его разуму помочь невозможно. Поднявшись с матраса в каморке, я успокоил лежащего напротив Гани и сменил Гемеру на ее посту. Судя по синякам под глазами и воспаленным векам, еще одни сутки без отдыха она едва ли перенесла бы, и я решительно заверил, что сам отлично пригляжу за Августом. В усталом взгляде, брошенном на прощание, можно было прочесть сомнение напополам с благодарностью. Оставшись наедине с больным, я сжал подушку в руках, уже зная точно — эта ночь, будет спокойной. — Мом? Вынырнув из кошмаров прошлого, я с трудом осознал себя вновь и отделил привычные тогда суждения от нынешнего сердца. Обиженным бродячим псом былые чувства ранили меня, кусали напоследок, напоминая, как я думал еще совсем недавно. Гера осознанно допустила смерть Августа. Я был в этом абсолютно уверен, она доверяла мне, и за маской добродетели в ней мне чудились высокомерие и корысть, заставляющие ее раз за разом примерять образ святой девы, помогающей нуждающимся. Все люди в госпитале невольно принимали участие в этом спектакле, подыгрывая ее тщеславию и жажде внимания. Без них, убогих и больных, она не могла бы сиять так же ярко. Так я считал. И даже когда Гемера заняла место матери при осаде, я не отрекся от своего слепого убеждения, основанного лишь личном зеркале души. Потому то нападение в лесу мне казалось вполне честным, втоптанная в грязь, сестра больше не могла нести привычную ей роль, гордо возвышаясь над остальными, но… я забыл, что даже в болотной тине и нечистотах драгоценность остается драгоценной. Бриллиантам пыль не вредит. И, надев свитер с горлом повыше, Гемера вновь вернулась к помощи другим. Сияние ее будто не ослабло, а я впервые испугался этой силы. Себе, конечно, в этом не признался, только лишний раз не желал перечить, держался так далеко, как мог, пока возвращение отца не выкорчевало зачатки совести в моей голове. В этом плане садовником он был не очень. — Мом? Детские ладони коснулись моего плеча, голос Ингольва звучал откуда-то сверху. Рассеяно оглядевшись, я обнаружил себя на кухне и только спустя несколько долгих секунд действительно осознал, что происходит, выудив из омута воспоминаний самые последние. Мальчик и ломарцы. — Да? — Ты тяжело дышал. — Во сне? — Угу. Коснувшись руки, я постарался ответить как можно увереннее. — Это нормально, всё нормально. Как ты? Не заболел? — Не знаю. — Как это? А что болит? Что не так? — Тут, — тон Ингольва показался грустным, чтобы увидеть мальчишку, я приподнялся и, заглянув на печную лежанку, рассмотрел силуэт и неловкий жест в сторону сердца. — Очень больно, так больно, что хочется плакать постоянно. — Ох, это… увы придется потерпеть, Инги. Такое бывает и проходит нелегко. Съёжившись под новой волной собственных чувств, Инги замер, словно надеясь запереть их в себе, не пролив случайно наружу с жалобным всхлипом. Его дыханье стало почти неразличимым, настолько тщательно по привычке он пытался затаиться, пряча и боясь показать новообретенное горе. — Не терпи, плачь, если нужно, так проще пережить всё, правда. Иди сюда. Привстав на стул, я сунулся на лежанку и, едва уместившись там, сгреб мальчишку в охапку, невольно став его небольшим безопасным коконом. Прикрывшись старым ватным одеялом, я заглушил голос Инги, не желая будить среди ночи мавок. Светлая, даже в темноте чуть ли не сияющая макушка волчонка, спряталась у меня на груди, выплакивая тревоги. Не зная, чем еще могу помочь, я прикрыл глаза и замер, лишь поглаживая ладонью вздрагивающие плечи. — Я бы и сам не прочь, только мне слезы уже не помогут. Моей вине даже моря не хватит. Рассветные лучи застали нас так неожиданно, что, растерявшись, я не сразу понял, сколько прошло времени на печи. Казалось, лишь на мгновение прикрыл глаза, задумался о своем буквально на секунду, как веки тронуло теплое касание солнца. Где-то рядом, перебирая посуду, занялась завтраком Анька, Яна, сидя под нами за столом, смешивала травы для настоя, Агнии не было видно, но я расслышал скрип половиц в зале. Сколько бы я ошибок не совершил, сколько бы зла не принес, мир двигался дальше, не оборачиваясь и не замечая раскаяний. Странное чувство, страшное, ведь убежать от собственного чистилища в душе не получится даже к ломарцам. — Мом? — Тихий зов откуда-то из-под одеяла прозвучал как мяуканье котенка. — Да? — Что мне теперь делать? — Я не знаю, волчонок. Чего бы ты хотел? Натужно засопев забитым носом, мальчишка завозился рядом, устраиваясь удобнее и выглянув с края печи. Услышав его, Яна выудила из трав стебелек лаванды и протянула его смутившемуся Инги. — Хочу остаться тут. Можно? Я не буду много есть, днем могу защищать дом, носить дрова и воду, а еще убирать снег могу, и… — Постой, погоди. — Все комнаты буду подметать! И спать, где положите, я места много не займу. Сжав в ладони травинку, волчонок повернулся ко мне, в его взгляде было столько надежды, что я не мог бы сказать нет, точно не после стольких совпадений, но мавка опередила с ответом. — А мы тогда на что в доме? — Яна… Чуть не подпрыгнув на месте, Инги счастливо улыбнулся. — Я травы могу учить! — А у нас и травник подходящий есть. Подмигнув мальчишке, Яна повернулась ко мне, несказанно довольная собственной шалостью, но я поспешил остудить ее строгим взглядом. Потрепав волчонка по голове, я постарался донести как можно спокойно и понятно: — Сказать честно, мне хотелось бы, чтобы ты остался здесь и занялся травником, но пока ты слишком мал для принятия настолько серьезных решений. Остановимся на том, что станешь помощником. Будешь следить за тем, что я делаю, и запоминать, в первую очередь для собственной пользы. Хорошо? — Хорошо. В больших бездонных глазах показалось столько благодарности и радости, сколько я не мог представить и во всем тщедушном теле волчонка. На свою беду я не сразу понял, о чем именно попросил Инги, и как мои слова для него прозвучали. К концу следующего дня я отчаянно пытался придумать, чем таким занять его, чтобы хотя бы на пять минут остаться наедине с собой. Как самый прилежный ученик на свете, он следовал за мной хвостиком, куда бы я не пошел, и, цепляясь за край моей кофты, вставал рядом, внимательно наблюдая за работой, будь то варка снадобий, готовка или прием больных в просторной кухне. — Какой у вас ответственный помощник! Как он мне моего старшего напоминает, тот тоже первые лет пять меня даже отлучиться не пускал, а уже о том, чтобы как-то с мужем днем время провести, даже думать не приходилось. Протянув мне на осмотр обожжённую сковородой ладонь, краснощекая торговка Еля склонилась к волчонку, заинтересованно разглядывая его лицо и явно смущая, но даже так мальчишка не отошел и с достоинством выдержал восхищенные причитания женщины. — Ай какой славный, только худенький совсем, и одежда не по размеру. Ведьмак, ты что мальчонку не кормишь? И одежку не купишь впору? — Он у меня второй день. — Да ты что?! А я думала уж месяц, с тех пор как ты от Роськи стал прятаться. Ну ничего, я тебе у соседки молока выпишу, жирного, парного, мигом вытянется, еще выше тебя станет, а уж жених какой выйдет, всем девкам на загляденье. Шустро одернув перекошенную рубашку Инги, торговка достала из кармана небольшой гребешок и ловко причесала лохматую макушку волчонка. Не желая отступать и уходить от меня, мальчик замер на месте как вкопанный, неловко переминаясь с ноги на ногу и отчаянно краснея. — Еля, не дергайся, пока я руку обрабатываю. — Да потри срезом картошки, и я побегу. — Что ж ты сама это не сделала? Картошка в доме кончилась? Или сплетни? Раз пришла, сиди смирно и не мешай. Кое-как распределив мазь на пару обожжённых пальцев, я достал бинт и аккуратно перевязал раны под недовольным взглядом торговки. — Злой ты, ведьмак, как пить дать злой. — Зато честный… В отличие от некоторых. Последняя часть фразы почти сорвалась с губ, но ее вовремя прервал новый стук по воротам. Прислушавшись на мгновение, я дал знак Еле уходить, вслед за ней подхватив тулуп с вешалки. Не на шутку перепугавшись, Инги вновь вцепился в меня, не желая отпускать на улицу, но я успокоил мальчишку, уточнив, что пришел новый посетитель. Выбежав на крыльцо дома, я дождался, пока сплетница выйдет и скроется в сгустившихся сумерках прежде, чем позвал нового гостя. — Кто?! — Тишка с лесопилки, у нас там это, одному совсем плохо, нести страшно, хребет перебило поди. Главный просит всех знахарей звать. — Понял, сейчас инструменты возьму. Заглянув в дом всего на считанные секунды, я взял подготовленный для таких случаев саквояж и, быстро отчитавшись мавкам, вылетел обратно на улицу. Растерянный, мертвецки побледневший рабочий скорым неровным шагом повел меня на другой конец деревни. Ветер отчаянно задувал уши, снег сыпал так яро, словно пытался сделать из меня сугроб. Чуть не утопая заметенных дорогах, мы кое-как пересекли по краю главную площадь, лишь отдаленно, неясно различая повозки среди поднявшейся бури. Единственным ориентиром мне был рабочий в пыльной, грязной стеганке с низко надвинутой на лицо шапкой. — Дальше тут по тропе придется, иначе крюк делать! — Веди! Послушно кивнув, Тишка подошел к едва заметному повороту, давая первым ступить на узкую, свежевытоптанную тропинку, где даже одному показалось бы тесно. Упрямо прикрывая глаза от холода и снежинок, я прижал к себе покрепче саквояж и, шустрее перебирая ногами, двинулся по колее среди высоких сугробов. Где-то впереди темным пятном замаячили постройки, источавшие теплый свет, рядом с ними призрачными силуэтами сновали рабочие. Дернувшись в последнем рывке из снежных оков, я вылетел на вытоптанную площадку у какой-то из задних дверей, и стоило выдохнуть, как затылок вдруг огрело чем-то тяжелым. Пошатнувшись, я не устоял на ногах и, выронив саквояж, упал на колени. На белом полотне подо мной показались красные пятна. — Стоило придержать язык, господин ведьмак. Неверяще, до последнего надеясь на злую шутку, я поднял голову, стараясь сосредоточить неясное зрение на лицах подошедших рабочих, и, словно в отместку за это, вновь получил удар ногой по животу, вынудивший окончательно распластаться на площадке. Рука привычным движением потянулась к клинку в обуви, в ушах отвратительно звенело, взгляд плыл. Я шарахнулся к сугробу, силясь вернуть дыхание, но в слепящем свете фигуры нападавших уже склонились надо мной и, не заставив долго ждать, один из них поймал мою кисть и, выкрутив, заставил отпустить оружие. Жуткая боль прошила руку, вскрикнув, я пнул обидчика ногой и почти сразу ощутил, что кто-то из рабочих ее поймал. Последовавший за этим хруст и новая волна агонии унесли встревоженное сознание в блаженную тьму, пока тело мимолетно отмечало все новые и новые удары.