Блэквуды

«Лес отпевает принцесс Лес, где я ощущаю страх Лес отпевает принцесс Мы встретимся во снах Вот и земля, рукой подать В дым и пепел, в город крестов лежит путь Душа устала идти Без мыслей иду в темноте наобум Без мыслей иду в темноте наобум. » Theodor Bastard — Лес

Заледеневшие пальцы судорожно сжали край шерстяной шали, совершенно не спасавшей от колкого, злого ветра, задувающего с самого заката. Рыжие волосы, поначалу сиявшие в теплом отсвете лампы, как дикое пламя, потухли, стоило девушке выйти за четко очерченный край светлого пятна. Пар не срывался с губ мавки, всё тепло, приобретенное с ведьмаком, растерялось, иссякло еще час назад, тело снова сковывал смертный холод, тот самый, что бесконечно давно объял ее в глубине лесного озера. Проникнув под кожу, он забрался в самое сердце, затушив трепещущую свечу жизни, столь хранимую заботой отца. Теперь ее фитиль мог заставить тлеть только ведьмак. Вытянув шею, она попыталась разглядеть в непроглядной тьме темную фигуру Мома среди синих сугробов, за ворота выходить было нельзя, но чуть поскрипывающая на ветру калитка так и манила попробовать. Дрожащей рукой коснувшись прохладного дерева, она потянула дверь на себя и остановилась ровно на краю. Несколько сотен лет назад Яга отхлестала бы мавку даже за случайное появление на передней части двора, а уж выходить за забор, к людям, было строжайше запрещено. Лес не зря путал тропинки у ворот в деревню, и, потерявшись среди сосен однажды, ты больше не можешь вернуться к живым. Охранные символы, отпугивающие потусторонних жителей, надежно закрывали поселение. Наверняка они когда-то пытались попасть обратно домой, наверняка однажды бились в слезах у родных стен, наверняка звали отца, просили, молили пустить, но эти воспоминания остались погребены под ворохом лет, проведённых в озере. Судорожно вздохнув, Агния опустила голову и осторожно вытянула носок темного валенка к дрожащей от снежной крошки дороге. Что-то забытое встрепенулось в груди, вспыхнуло на мгновение и расцвело застарелой радостью и тоской по жизни в деревне. Домов тогда было чуть ли не в пять раз меньше, деревья — ниже, морские волны — теплее, тропинок вело к Долу не сосчитать сколько, и земля летом охотно делилась жаром после знойного летнего дня. Смех с подружками на сеновале, плетеные тряпичные куклы для младших, яркие ленты на тонких ветвях и в толстых косах, вечерние прогулки в обнимку с крынкой парного молока. Сладчайшая медовуха на губах после плясок у костра, первый, случайный поцелуй с молодым охотником, крепкие руки, сжимающие в объятьях. Зависть подруг, ведь ее молодчик самый красивый, сам уложил медведя. Сердце так и заходится. — Агния! Нога мавки опустилась на снег, оборвав едва вспыхнувшие видения, и широкая улица аккуратных приземистых домов вдруг сменилась продолжением леса, словно никакой деревни тут никогда не было, и избушка ведьмака единственная стоит среди высоких скрипучих сосен, клонимых диким необузданным ветром. Для нее в этом мире ничего больше существовать не могло, и если Мом не вернется, то и этот островок скоро поглотит забвение. Никакого тепла, никакой ласки — ничего, кроме бесконечных тропинок и колючего валежника. Стоит только сделать шаг, и лес снова запутает так, что мавка не скоро найдет озеро и дорогу назад, чтобы не нарушала больше неписанных правил. — Агния! Чья-то рука резко отдернула мавку обратно. Голос сестры чуть ли не иглами впился в сознание. — Ты что творишь?! Ты что придумала? Совсем ума лишилась? Хочешь, как Анька, потеряться на сотню лет и вернуться к матери одичавшей кликушей, как когда она к отцу попасть пыталась? Перед внутренним взором Агнии неумолимо воскрес вид мавки после века забвения. Оборванная, грязная, на человека не похожая, пальцы — одна сплошная рана, голос жуткий и страшный, давно забывший о людской речи. Из всех троих она отца больше всех любила, больше всего проводила с ним времени и сильнее прочих горевала о потере. Когда у младшей кончились силы, а у старшей терпение, Аня бросила сестер, упрямо пытаясь из раза в раз попасть домой. Если бы не Яга, они бы до сих пор пытались отыскать потерянную мавку. — Прости, прости Ян. Я не хотела, правда, но сердце не на месте, Мома уже так долго нет, и чем глубже вечер, тем страшнее. Может, царь поищет его? Вдруг лазейку какую найдет? Хоть тараканом проберется за ограду? — Нельзя, его удел охранять снаружи. Я бы тоже хотела, жуть как хотела, но он… он… — отчаянно пытаясь сдержать всхлип, Яна глубоко вздохнула, смаргивая слезы. — Он сказал, что не станет… люди должны сами защищать, а они… где они? Спрятав сестру в шерстяных объятьях платка, Агния сжала ее так крепко как могла. Сама она запрещала себе плакать, не сейчас, не здесь, но глаза предательски щипало. — Тише-тише, придумаем что-то. Перед взором в свете лампы на крыльце на мгновение расплылся чей-то неясный силуэт. Прогнав набежавшую влагу, Агния различила фигуру маленького Инги. — Я могу пойти! — Ты мал и не знаешь деревни, если потеряешься или замерзнешь, Мом нам этого не простит. — Я не замерзну и не потеряюсь, найду его по запаху, следы еще должны остаться. — Но ты еще слаб. — Все будет хорошо, как обернусь, накиньте на меня шубу потолще, так точно не замерзну. Нервно переступая с ноги на ногу, волчонок выглядел так, словно только кивни головой, дай намек, и он, как вырвавшийся из клети щенок, побежит во весь опор вперед по улице, в обитель метели. Ринется в первый ближайший сугроб, пролетит его, даже не заметив, и не глядя пронесется до самого края деревни, подняв на уши всех дворовых собак. Мал он еще, как же мал, и не по его силам такая работа, но выбор… выбора не было. Каждое движение стрелки на стенных часах сейчас отдавалось уколом ядовитой иглы, разъедающей душу. — Попроси шубу у Ани и… — Уже бегу! Развернувшись и бросившись к внутренней двери, Инги мгновенно запнулся о ступеньку, но, шлепнувшись, словно не заметил заминки, быстро прошмыгнув внутрь, чтобы через считанные секунды вылететь из-за дверей укутанным в старую шубу, еще с Васькиного плеча. — Я готов! — Будь осторожен. — Не задерживайся долго. Высунув нос за край платка, Янка проследила, как волчонок пронесся к калитке, смело распахнув ее. — Не буду! Спрятавшись поглубже в шубу, он легко обернулся и, вцепившись в края меха зубами, побежал вперед по дороге, вдыхая поглубже морозный колючий ветер, несший за собой сразу сотни разных запахов. Во главе всего стоял, конечно, навязчивый, заполонивший всё запах дыма, забивающий нос, но к нему то и дело примешивался аромат холодной древесины после колки дров, запах круп в кладовых и заледеневшего мяса, мышей в погребах и кошек во дворе, коров, мычащих в стойлах, и куриц, маявшихся взаперти. Где-то то и дело мелькала мерзкая вонь алкоголя, у домов путешественников привычно пахло горькими благовониями для странных богов их земель. След Мома терялся в этом многообразии, но чуткий нос Ингольва цеплялся за тонкий шлейф трав, сладкого напоминания дома, вкусной еды и въевшегося в ведьмака аромата можжевельника. Здесь он шел, и здесь, и свернул сюда… Отыскав уже заметно засыпанную метелью дорожку через сугроб куда-то вбок с основной дороги, Ингольв, спешно перебирая лапами в протоптанной колее, едва втащил шубу в проем, порыкивая от натуги. В воздухе сильнее запахло деревом, вдалеке сквозь темную мельтешащую занавесь виднелась башня пильной мельницы и заготовленный сруб на просушке. В такую погоду и в такое время на лесозаготовке делать было нечего, даже в плотницкой едва хватило бы занятия, но волчонок совершенно точно чуял след здесь. Замедлившись, он застыл на мгновение и спрятался за шубу, пережидая особенно сильный порыв, бросивший в морду крошево снежинок с сугроба, но стоило только вновь показать нос, как жестокий хлыст страха ударил по обостренному чутью, заставив бросить всё и пронестись вперед, на явный, мерзкий запах крови. Мом! Тело судорогой свело при попытке выкрикнуть уже родное имя. В воздухе яркими вспышками пронеслась еще череда следов, среди них больше всего выделялась горечь благовоний и тонкий, особенный аромат многолетних льдин севера. Лишь однажды услышав его, не перепутаешь ни с чем другим — так пахнут пики гор и фьорды, где едва ли ступал простой человек, и чьим духом жили ломарцы. Оглушенный картиной прошлого и сотней ужасных мыслей Ингольв замер у края вытоптанной площадки, неверяще, испуганно глядя на припорошенный белым, изломанный силуэт ведьмака. Волчье сердце сжалось от страха. Только сбросив личину, он потянулся к Мому, ослабевшие ноги донесли мальчика до пятна на снегу, невероятно важного для сироты, и, видимо, незначительного для других. — Мом… Упав на колени, Ингольв осторожно ощупал руки и голову Мома, лишь в последний момент припав ухом к груди и прикрыв сопливый нос ладошкой. Сердце мерно билось, обещая еще послужить, но кожа уже заледенела, и на поверку одна из ног стала словно бревно. Трусовато помявшись на месте и попытавшись сообразить, за что браться первым, волчонок сбегал за шубой и, расстелив ее, с трудом столкнул на неё сидящего у сугроба ведьмака. Детские пальцы неловко застегнули бурые края на несколько крупных пуговиц, волчья морда сунулась внутрь, под бок, горячим, шершавым языком облизывая лицо и покусывая руки, разгоняя кровь. — Уйди… иди домой… не хватало и тебе… Тихий, сиплый голос сорвался на сухой кашель. Мом сжался, инстинктивно подтянув к себе здоровую ногу. Совсем не труп и вполне шевелится. Посчитав свою срочную помощь оказанной, Ингольв вылез на улицу и, вцепившись в ворот шубы, поднатужился, чтобы втянуть ведьмака обратно на узкую тропу, но лапы то и дело зарывались в снег, разъезжались и дрожали, напоминая о голодном, тяжелом путешествии из севера. Неоткуда было взяться той силе, что могла бы удержать взрослого человека. Зарычав, заскулив от досады, Ингольв заметался по тропе, не зная, звать ли кого-то на помощь. С одной стороны, он проверит по запаху, был ли деревенский у лесопилки или нет, но с другой… знать наверняка, что в голове у других, он не мог. От обиды на весь свет отчаянно хотелось завыть, разругаться с самой природой. — Тише… тише… Повозившись под слоем одежды, Мом не с первой попытки перевернулся и кое-как сунул озябшие руки в свободные, длинные рукава чужой шубы. Использовав шерстяной слой как подложку, он подозвал к себе волчонка и, чуть шатаясь, встал на четвереньки без учета поломанной ноги. Только так, тихонько перебирая конечностями, он двинулся наконец-то в колее и за мельтешащим у лица серым боком, начал выбираться от проклятого места. — Не торопись, всё болит… Тяжело шевеля разбитой губой и как никогда ощущая нарастающую шишку на затылке, ведьмак сделал остановку на середине пути, не давая черным мушкам усталости полностью заполонить обзор. Тело и правда страшно болело, порой считывался каждый синяк, словно укором напоминая о доброте и отзывчивости Мома, поспешившего без оглядки помогать остальным. В голову ему, грешным делом, лезли всякие мысли о том, что сварил бы всех причастных в кипящем котле, заморозил бы насмерть или планомерно наполнил туши острым железом из бескрайних запасов средней мавки. Зрелище показалось до того чудным, что от подобия транса ведьмака пробудил только шершавый язык волчка. Мом снова продолжил путь, на этот раз стараясь не думать ни о чем, чтобы собственный разум не пытался его усыпить. Одолев остаток тропы, Ингольв осторожно вывел ведьмака на дорогу, подсказывая, куда лучше ступить, и стоило волчонку осознать, что самая сложная часть путешествия позади, как лапы сами пустились вскачь. Но мгновение радости слишком быстро смел тихий, судорожный вздох Мома и его упавшее на снег тело. Силы кончились, даже те, что были у него взаймы. Вставай, ну же, вставай… Нервно крутясь рядом, Ингольв больше ничего не мог придумать и ничем не мог помочь. Упав лицом в холодную насыпь, ведьмак замолчал и больше не шевелился. Волчонку оставалось только проверить сердце и дыхание. Живой. Едва ощущаемое, едва заметное облачко пара возле губ слегка успокоило мальчишку, хотя времени на раздумья всё равно не оставалось. На часах наверняка уже за полночь, самое холодное время для ночи, а Мом всё еще тут на улице. Промедление может слишком дорого обойтись. Оглядев улицу и прикинув расстояние до дома, волчок перевернул ведьмака на спину и вновь вцепился в капюшон над его головой. В этот раз, то ли за счет упрямства, то ли ровной дороги, но шубу удалось сдвинуть с места, пускай тяжело, пускай сложно и небыстро, по чуть-чуть двигаясь вперед. Лучше, чем ничего, хуже, чем могло быть. Крепкие, хваленые волчьи клыки скоро заныли, не прошло и половины пути, даже с учетом той мерзкой тропы. Снова сказывалось недоедание, снова Ингольв корил себя за отвратительную слабость. Мысленно вспомнился чуть ли не каждый пропущенный ужин или обед в лагере северян, всё то, что могло сделать мальчишку настоящим волком. Он знал, что его челюсть могла бы перекусывать шеи или кости крошить, среди помощников отца водились даже те, кто мог и живого человека напополам перекусить, они же глотали мелкую живность не глядя. А он… Снова щелкнув зубами, Ингольв попытался перехватить капюшон поудобнее, но, как ни старался, нарастающая боль никуда не уходила, благо, терпеть ее можно было, посильнее сжав челюсть и сильнее загребая уставшими лапами. Еще немного, еще пара-тройка дворов… Отрешившись от чувств, волчонок в какой-то момент решил, что путь до дома стал по-настоящему бесконечным, а сама цель ускользала из сознания, тело двигалось механически, ничего не замечая. Он решил, что возможно именно так чувствовали себя те, кто, по слухам, терялся в лесу навсегда, потерянно скитаясь между деревьев по дорожкам, которые никуда не вели и никуда не выходили. Сам Ингольв к этому времени так безумно устал, что, кажется, только накатившая тошнота держала его разум. Лапы не слушались, подушечки горели вроде бы поначалу, но сейчас волчок готов был поверить, что, опустив взгляд, он не увидит своих конечностей, растеряв их где-то там, позади. Но всё это было не важно, теплый свет, чуть дрожащий на холодном крыльце, безмолвно манил. Отголосок какого-то древнего знания подсказал, что прямо здесь можно ношу отпустить, всё, что будет после, уже не имеет смысла. Ни дрожащие силуэты в проеме двери, ни голоса, доносившиеся из ниоткуда, ни чужие руки, прижимающие к себе, и только вдруг объявшее душу тепло разом утешило, унесло немощный разум.