Часть первая.
Связь с разумом теряется, и делает это быстро.
На тумбочке в прихожей у Дазая новый букет «вероники», которым он любуется, сидя за высоким столом, который абсолютно не вписывается в общий интерьер комнаты в общежитии. Помещение пропиталось запахом полевых цветов. Детектив рассматривал их слишком пристально, не в силах отделаться от мысли, что Федор ведёт слишком грязную и нечестную игру. Засранец прекрасно знает, чем можно сломать Осаму и тот осознает все планы Достоевского, но сопротивляться не имеет никакого желания. Федор не представляет никакой угрозы, пока крутиться вокруг Дазая, а значит можно немного расслабиться. Да и не видит он ничего такого в том, чтобы обзавестись более интимными связями с врагом. Можно, конечно, вставить избитую, но действенную фразу «врагов держи близко», но Осаму просто предпочитал признавать, не бегая от себя и правды, что Достоевский тот ещё красивый ублюдок, который своим существованием доказывает, что ни один Дазай родился бракованным. Детектив просто знает, что не против поиметь особых связей с Федором, а потом и самого Федора. Хотя, Дазай не ощущал сильной потребности нагнуть Достоевского. Хорошая беседа и размеренные диспуты, заканчивающаися ничьей и понимающими гляделками уже было сродни оргазму. У Осаму было ощущение, что он проиграет, но фиалковые, полуприкрытые глаза, лёгкая улыбка и сладкие, словно мед речи, сглаживали все острые углы. Если проиграть означает утонуть в Достоевском – Дазай не против. Он просто не будет сдаваться слишком быстро, стараясь перетянуть одеяло на себя. А пока Дазай тихо посмеивался над своими мыслями, попутно представляя, как сейчас наконец ляжет спать, Достоевский только начинал работать, поджигая тонкую сигареллу. Перед ним снова лежал открытый блокнот с множеством вырванных страниц и включенный ноутбук со слепяще ярким экраном. Он курил редко, но иногда всё доходило до того, что нужно было срочно чем-то прочистить мозг, при этом не напиваясь. Флирт. А он считал, что хуже, чем харакири уже не будет. Темная сущность резко обозлилась на него за что-то и лишь изредка сквозь зубы разжевывала ему этот бред, пока Здравый смысл вдруг оживился, помогая и давая советы в те моменты, когда Темная сущность не кидалась на него с замыслом задушить или хотя бы избить. Такая перемена ему не особо нравилась. Всю свою жизнь он уважал именно Темную сущность, а Здравого смысла презирал из-за его трусости и отсутствием желания делать что-то. Темная сущность взростила в нем личность, показала возможности и научила принимать себя таким, какой он есть, в то время как Здравый смысл не сделал ни-че-го, но какого же было удивление Федора, когда многоуважаемая сущность дала понять, что почти плюёт на идею соблазнить Дазая, тогда как изначально была в первых рядах за осуществление этого плана. Впрочем, несмотря на то, что именно Темная сущность правила у него в голове, отдавая приказы и указывая на нужные действия, Достоевский вдруг решил, что конкретно на план с Осаму это распространятся не будет, и закончить наконец начатое. Сотня сайтов, миллионы слов, десятки испорченных страниц, из которых не вырваны и выброшенны только несколько штук. Он вчитывается в свои же слова, делая глоток чая и наслаждаясь тихим свистом ветра, который проникает в приоткрытое окно. В каком-то смысле он понимает, как это работает, но находит это чем-то слегка невозможным. Он осознает, что флирт может быть шуткой, издёвкой, манипуляцией, проявлением чувств и чем-то неосознанным. И Федор примерно понимает как работает данная система, потому что неоднократно флиртовал со многими женщинами, от которых ему что-либо нужно было, но есть одна большая проблема. Такие разговоры для Достоевского никогда не были всерьёз, приправленные хорошей дозой сарказма и собственным высокомерием, потому что ни одна особь женского пола не могла смекнуть, что уважаемый, божественно красивый парень из далёкой, холодной страны, плевать на них хотел, нуждаясь в их деньгах, положение или золотых цепочках на тонких, соблазнительно выгнутых шеях. Иногда, когда общался с женщинами в возрасте, он вообще ничего не делал, строя из себя застенчивого парнишку. Это была одна из его нелюбимых ролей, но получалось приемлемо. А с Дазаем было по-другому. С ним играть было интересно, но включать в это всё ещё и флирт не хотелось. Если Достоевский ошибётся и направит флирт в шутку, негативную сторону или манипуляцию, Осаму вгрызется в эту возможность всеми зубами и разорвет Федора в клочья, потому что... потому что это же Дазай. Он был социопатом, психически неуравновешенным и суицидником, но стоит ему сверкнуть своими большими глазками, как все девушки мира готовы лечь под него, не зная о нем буквально ничего. Во флирт играть было нельзя. Впрочем в любовь тоже, а всё из-за достаточно обширных познаний Осаму в сфере всех этих телячьих нежностей. Но со вторым Федор рискнул, осталось только не облажаться с первым. Флирт, в общей сложности, зависит от типа восприятия человека. Федор провел с Осаму достаточное количество времени, чтобы осознать, что детектив не тянет на любителя прикосновений, хотя кожу на левой руке всё ещё немного жгло при воспоминаниях. Темная сущность вдруг громко цокнула, а Здравый смысл аккуратно подал идею, которую Достоевский хотел уже отклонить, но видимо «хозяйка разума» придерживалась того же мнения. Возможно та попытка соприкосновения было попыткой флирта, но Федор до этого момента придерживался версии того, что Дазай проверял что-то для самого себя, не имея в планах ничего большего. Осаму слушает его. Наслаждается и без всех этих комплиментов, приятных слов и нежных улыбок, и Федор не уверен, что это наоборот не отпугнёт Дазая, но попробовать ведь стоит. Темная сущность начинает причитать, а у Достоевского снова гудит голова. Он устало поднимает взгляд на настольное зеркало, всматриваясь в него чуть ли не несколько минут, хмурясь и пропуская брань Темной сущности мимо ушей. Он не понимает. Глаза у него были фиолетовые с тех пор, как в нем пробудились способности, а красные, едва видные, крапинки, к которым, как к магниту, тянулись тончайшие капилляры, появились чуть позже. Момент этот он упустил, в свое время не имея возможности посмотреться в зеркало. Когда он впервые с того времени увидел блеск аметиста вперемешку с темно красном, он не испугался, достаточно за три года изучив свою силу, чтобы понимать, что так проявляется его внутренние стороны. «ему никогда не нравился этот красноватый оттенок. даже несмотря на то, что с ним были связаны прекрасная сущность и ненавистный смысл. он его портил. он глядел на себя каждый день, стараясь избегать этого пронизывающего взгляда, но на линзы так и не решился. люди странно смотрели на него, но было как-то плевать. пока за этим цветом таиться Темная сущность – великая повелительница его разума, не раз выручавшая его – он не против» Но сейчас красный цвет на одном глазу отступил, уступая место чистому, яркому сиреневому. Ободок был, как и у всех нормальных людей, дымчато черным, от которого шли небольшие крапинки более выраженного фиолетового. Темная сущность кричала и билась об стенки его разума с такой силой, что казалось ещё немного и в какой-то части его головы появится дыра. А Здравый смысл смеялся. Впервые за многие годы, и Темная сущность почему-то никак не могла его достать и отключить от внутренней системы. Она ничего не могла, а он всё продолжал прожигать своё отражение, силясь сделать в зеркале отверстие. «Темная сущность дёргала за ниточки, в он шел и не боялся трогать их всех, потому что все возможные болезни он уже подхватил. она двигала его руками и запускала алгоритмы, когда на него скалились дранные собаки и одноглазые наркоманы, продавшие свои органы на черном рынке. она смеялась, а он вторил ей в ответ, растягивая губы в однобокой улыбке» Достоевский пил чай, продолжая смотреть в зеркало, но второй глаз нормальным не становился, а когда Темная сущность приказала ему, резко и громко, заняться делом, он вдруг понял, что нет и не было такого отдельного человека, как Федор Достоевский. Всегда была подпольная оболочка, в которой уже жил кто-то другой. Сколько прошло лет? Здравый смысл и Темная сущность всегда были рядом, с самого рождения. Говорили, когда зашипеть на пугливую мать, чтобы она ушла поскорее; говорили, что делать если отец кричал на него; говорили, что именно за старшего брата нужно держаться. Он бегал, теперь разными, глазами по потолку, проматывая все моменты в жизни, а в голове, не смотря на все старания и рыдания Темной сущности, стучало, что его не существует, как отдельной личности. Сущность и смысл всегда давали ему немного свободы, чтобы он не понимал, но почему осознал сейчас? Темная сущность – хитрая сука; она не отпустила бы контроль по собственной инициативе или глупости. Он огладил похолодевшими пальцами листы блокноты. Почти на каждой строчке аккуратно было выведено одно и то же имя. Дазай может аннулировать способности. Является ли Темная сущность и Здравый смысл способностью, учитывая, что именно одна из них когда-то нашла убийственную силу в закромах души? Можно ли считать, что Осаму буквально избавляется от «лишних» сторон Достоевского?***
Часть вторая.
Голоса вызывают привыкание.
Их отсутствие – зависимость.
Дазай улыбается ему. Вполне счастливое выражение лица застывает маской, когда Федор прижался к его мягкой щеке, мазнув по заострённой скуле холодным носом. Возмущенный крик Тёмной сущности потонул в белом, но на удивление приятном шуме. Осаму смотрит так по идиотски удивлённо, что Федор почти закатывает глаза, но Здравый смысл шепчет, что это сейчас будет не уместно. Его тоже слышно плохо, но по сравнению с бедняжкой Темной сущностью, Здравый смысл говорит в микрофон. Старые, засохшие листики шуршат под ногами, хрустя под тяжёлой подошвой. Дазай слишком пристально всматривается в лицо Федора, обгоняя русского буквально на полшага. Достоевский зеркалит его улыбку, только чуть более уверенно, видя, что Осаму улыбается скорее по инерции, всё ещё слегка выбитый из колеи. Затылок покалывает от рвущейся наружу Темной сущности, но Федор соврет, если скажет, что это доставляет ему дискомфорт. Он почти ничего не чувствует, крутя в голове миллион мыслей, сотни возможных развития диалога, десятки приемлемых действий. Он не находит нужного решения, ведь обычно за принятие задач в сложные моменты отвечала Темная сущность, а Здравый смысл умеет только громко, бесконечно рассуждать обо всем на свете. Слова застревают в горле, потому что Дазай находится в непозволительной близости, а Здравый смысл слышится всё хуже и хуже. Он улыбается. Улыбается Осаму, улыбается себе, улыбается счастливому Здравому смыслу и жуткой Темной сущности. Представьте, что всю вашу жизнь в вашей голове спорят две стороны, разъедая ваши мозги и мысли, когда им удобно. А потом представьте, что однажды они затыкаются, оставляя вас один на один со своими мыслями. В первые мгновения вы не ощутите ничего, кроме умиротворяющего блаженства. Он понимал, что если Темная сущность и Здравый смысл исчезнут совсем, ему будет тяжело, так как стороны брали на себя большую часть работы мозга, фильтруя информацию на постоянной основе, но Федор был уверен, что мог бы научиться делать это самостоятельно. Темная сущность с малых лет учила его, что без них он неполноценная личность и вряд-ли привыкание пройдет легко и спокойно, но ему так нравилась тишина в голове. Нет ни голосов, ни скребущихся ногтей по затылку, ни драк, ни бешеных криков. И он знал, что у него прекрасный склад ума. Думать было легко и приятно, пускай никто и не шептал ему нужных ответов, но Достоевскому так даже больше нравилось. Думать лично, развивая мысль и не злясь от того, что Темная сущность забирает то или иное размышление себе, было сплошным удовольствием. Он скучал бы за ними, но в любом случае ему не предоставляет случая отделаться от них насовсем, потому что от Дазая он рано или поздно избавиться. Голова стала лёгкой, и пускай всё равно была забита миллионами мыслей, совсем не болела. Подумать только! Он может думать о сотне вещей, не имея проблем с болями и разъеданием мозга под гнетом кислоты, которая выливала на него Темная сущность. Вообще, этим всем можно наслаждаться на постоянной основе, только вот... – У тебя всегда была частичная гетерохромия или ты линзы носишь? – Осаму задаёт этот вопрос без задней мысли, не имея никакого представления о том, какой механизм существует у Достоевского в голове, и что именно по его вине этот механизм сейчас с треском ломается. Ему вдруг становится интересно как работает система у Дазая. Есть ли у него его личные сущности и смыслы? ...только вот держать рядом с собой Осаму не получится. Он не сомневается, что влюбить в себя Дазая уже сделано примерно на половину, но это не значит, что из-за влюбленности личность детектива сотрётся. Федор прекрасно знает, как это работает. В первое время после осознания и принятия чувств любой человек теряет рассудок и способность здраво мыслить, желая ласки и внимания от объекта вожделения. И Достоевский уверен, что Дазай не настолько бесчеловечный, пустой, бывший мафиози, чтобы пойти против всех возможных правил, которые устанавливались веками. После этой мысли в подсознании что-то щёлкает, а Темная сущность истошно орет: «Кто бы говорил», а потом хочет продолжить кричать матами, но нить сознания, которая связывает его и ее, резко обрывается, когда Дазай смыкает пальцы на тонком запястье, кончиком пальца касаясь обнажённого участка бледной кожи между короткими перчатками и отделанным белым мехом рукава. – Раз уж взялся меня охмурять, то возьми на заметку – ненавижу, когда меня игнорируют, – у Осаму улыбка блеклая и слегка однобокая, почти раздраженная, но с щепоткой мягкости и усталости. У Осаму непослушная копна шоколадных волос, которая прибавляет ему более детский, безобидный вид и ему точно было легче втераться в доверии к врагам Мафии. От Осаму пахнет «вероникой», дешёвым табаком и дорогим парфюмом. Отвратильное сочетание, кстати. – Ни то, ни другое, – Достоевский говорит загадками и именно сейчас Дазай думает о том, что ненавидит головоломки, когда на них даётся слишком мало времени, или если они связаны с ним самим, либо с Федором. Достоевского интересно читать, будто он книга, но написанная на другом, незнакомом для Дазая языке. Осаму учит новые слова, выписывая их в толстый словарик, разгадывая значения сам, потому что переводчика для этого языка не существует, а у Федора уточнять не хочется. У последнего, кстати, намного лучше получается понимать врага, но детективу даже нравится, что русский превосходит его в этом. – Голоса в голове есть у всех, Осаму. Просто у кого-то они слишком тихие, а у кого-то слишком громкие. – А...? – Дазай моргает, не отрывая взгляда от расслабленного лица Достоевского. По итогу чуть не врезается в стоящего в очереди за кофе человека, но Федор успевает придержать его за предплечье, пряча снисходительную улыбку. – Очень... глубокая мысль, Федя. Только... к чему она? Достоевский скосил на него взгляд, а улыбка сама сошла с губ. Федя. Последний раз его так называл Гоголь, а предпоследний – он. Ему не нравится сокращение имени, но Николаю это объяснять было бесполезно, а Дазай, кажется, понял всё по одному только застекленевшему взгляду, сначала плотно сжав губы, а потом позволяя себе чуть-чуть расслабиться и виновато улыбнуться. Сам Федор серьезно кивнул, давая понять, что принимает молчаливые извинения и думая о том, что весь план со флиртом пошел коту под хвост. Тем не менее, последний вопрос Федор считает риторическим; да и тем более подходит их очередь. Себе он берет не сладкий флэт уайт, а внимательно рассматривающему сладости Дазаю, по классике – бичерин. Последний хихикает своим мыслям, когда Достоевский оплачивает кофе своей картой, сосредоточенно хмурясь своим мыслям и не глядя отпивая из своего стаканчика, пока бариста печатает чек. У Осаму достаточно довольное лицо, чтобы суметь зацепиться в неотфильтрованных мыслях за идею того, что Дазай чем-то схож с котом. И не с любым бродячим; ассоциации вызывает именно толстобокая, бурая кошка, которую Сигма притащил в их штаб пять месяцев назад с целью вывести канализационных крыс. Пожалуй не стоит говорить, что это проклятое хвостатое чуть не сожрало Скарлетт, а Федор почти заставил Сигму пожарить и умять за обе щеки эту ненормальную суку, чтобы знал, как таскать в штаб посторонних, неприрученных животных. В итоге обошлось почти без живодёрства – кошку Федор безжалостно выкинул на улицу. Дазай был таким же вечно наглым, вечно довольным, а когда надо – строил виноватые мордашки и только один Бог видит искреннен он или нет. Здравый смысл вдруг где-то на периферии сознания откликается, что Достоевскому стоит перестать пытаться обвести вокруг пальца самого себя и признать, что он прекрасно понимает, когда Дазай выражает откровенные чувства, а когда нет. А Федор ощущает стыд, потому что Здравый смысл прав. Темная сущность кричит, и суть в том, что Федор знает это, но он абсолютно этого не слышит. Они немного отходят от прилавка, а Федор, вопреки всем своим размышлениям о том, что Дазай равнодушен к прикосновениям, снова касается холодными костяшками чужого виска, заправляя густую прядь за ухо. Так он напоминает ему образ, в котором Дазай был на момент конфликта с Шибусавой. У Достоевского вспыхивают глаза и даже слегка приоткрывается рот в предвкушении – он вспоминает Осаму в белом, почти режущем глаза, костюме, который смотрелся на нем не менее элегантно, чем на том же Тацухико, который был первым из них троих ценителем моды. Он представляет, как разоденет Дазая в девственно белые, дорогие ткани. Такое одеяние Осаму будет не просто к лицу, а будет смотреться так, будто он родился в этой одежде. Он не успевает сделать юноше самый настоящий комплимент, остановленный голосом детектива, который внимательно разглядывал его профиль исподлобья. – Когда ты так смотришь, становится даже немного страшно. Так и скажи, что я красивый до того, что ты хочешь меня пожрать прямо здесь, – тихо говорит Дазай, по лихорадочному блеску фиолетовых глаз стараясь считать эмоции. А потом приглядывается, удивлённо отпрянув. Достоевский мгновенно поднял брови в вопросе, следя за в миг уменьшенным черным зрачком, который слегка подрагивал, отражая свет фонарей. Осаму приблизился снова, непозволительно близко, и дыша Федору в подбородок, рассматривая что-то на лице Демона. – Это как-то связано с твоей способностью или что? Почему глаза меняют цвет буквально сейчас? Теперь у тебя просто ярко сиреневая радужка. Ну, знаешь, без этого убийственного красного, которым ты отпугиваешь обычных смертных. Разве такое возможно? Достоевский огляделся, будто где-то рядом, посреди улицы, может появиться зеркало. Это особо то и не требуется. Ищет он свое отражение не потому что пугается или из любопытства, а скорее просто для приличия. Ни Здравого смысла, ни Темной сущности он больше вообще не ощущает в своей голове. Это чувствуется странно, а в груди поселяется давно забытое чувство тревоги, но не из-за этого. Федор не может это объяснить, но чудовищная мысль приходит к нему быстрее, чем он успевает осознавать её: «А если Здравый смысл и Темная сущность всё ещё живут в нем, просто не в голове, а где-то глубоко внутри, и всё равно пытаются сказать что-то?». Он замирает, повернув голову к Дазаю, но смотря совершенно не на него, а куда-то поверх. – Ты кого-то увидел? Федор медленно кивает, а потом уж через чур расслаблено указывает подбородком за спину Дазая. Осаму ему, в принципе, доверяет сейчас, и оборачивается, готовясь к худшему, но из горла доносится свист облегченного вздоха, который резко сдавливается, когда Достоевский оплетает его запястье двумя руками, растирая своими ледяными ладонями лишь слегка теплые кисти детектива. Их пока что не заметили, но Чуя и Коё обладают чудесным зрением, в значит нужно потихоньку отступать, потому что... – Накахара расскажет Мори, а Мори – Фукудзаве, – Федор читает его мысли, дыша ему в шею, а у Дазая резко расширяются зрачки. Он склоняет голову набок, чтобы видеть и исполком Мафии, и Достоевского. Последний почти сложил голову ему на плечо, кусая губы от еле сдерживаемого смеха. Дазай думает, что он считает это своей почти полученной победой, но если спросить у самого Федора – он сам не знает, что его так веселит. Возможно Темная сущность и Здравый смысл поддерживали в его голове не только мысли, но и психическое состояние. – За пятнадцать минут отсюда можем добежать до моста Кокусаи. Там красиво, а кофе выпьем по дороге, м? И никто нас не заметит. – Забавно, – Дазай пятиться назад, пряча улыбку, когда прикрывает тыльной стороной ладони лицо. Они достаточно быстро покидают пределы парка Ямаситы, двигаясь по направлению к одному из мостов, на котором сам Осаму за всю жизнь был от силы раза четыре; и если он правильно помнил, был он там только по работе, связанной с Мафией. – А я думал, что никогда не поведусь на твои демонические соблазнительные речи. Достоевскому хочется рассмеяться, но он помнит, что теперь он сам за себя, а значит некоторые алгоритмы мозга – в том числе и подачу эмоций – придётся контролировать самому, пока они не разойдутся и действительно сильная Темная сущность не вырвется наружу, круша остатки разума в забитой информацией голове. Люди задевают их плечами, чудом избегая столкновения с открытыми участками кожи Федора. Почему-то впереди идёт Дазай, утягивая за собой слегка уставшего русского, который идёт с полуулыбкой, потому что как же тихо. Ни здесь, вокруг, а у него в голове. Осаму его не тревожит, замечая, что с изменениями во внешности происходит ещё что-то такое, что ему увидеть не дано физически, поэтому просто держит курс на один из ближайших к парку мостов, оглядываясь раз в три-четыре минуты. Он почему-то не сомневается в чуткости и остром зрении исполкома, но очень надеется на то, что они спишут всё на парные галлюцинации, потому что Дазай ещё явно не сошел с ума настолько, чтобы гулять с врагом всей Японии на виду у целого города. Он оборачивается ещё раз, потому что ему слышится среди всех этих голосов и топота ног шаги Чуи. Он их знает наизусть, но при очередном вывороте шеи на сто восемьдесят градусов, Осаму наткнулся на горящий взгляд сиреневых глаз. В них отражались огни неоновых вывесок, подсвеченные слова и дорожные фонари, но не это заставляло их светиться ярче, чем они есть на самом деле. Федор смотрел на него, широко распахнув очи, без улыбки, неплотно сжав губы. Дазай забывает, что идёт по оживленной улице и поэтому снова чуть не врезается в посторонний объект – на этот раз в столб, – но Достоевский придерживает вновь, и теперь уже более крепко, полностью перехватывая чужое запястье. Они выходят на мост. Осаму поджимает губы, смотря себе за спину, конкретно на тот самый столб, который очень хорошо видно отсюда. Федор по-доброму смеётся, но ловя неправдоподобно обиженный взгляд детектива, не успевает сдержать тень страха, мелькнувшую на бледном лице, когда понимает, что с контролем эмоций у него плоховато. Дазай хмурится, утягивая русского на середину моста, где люди больше жмутся к перилам, чтобы быть поближе к воде. Достоевский почти подсознательно кладет руку в мягких перчатках на плечо детектива, позволяя последнему сжать вторую кисть в прохладных пальцах. Федор не понимает, что позволяет Дазаю вести. У них свой ритм и музыка в голове, которые они делят на двоих, когда Осаму аккуратно прикосается лбом к мокрому от пробежки лбу Достоевского. Тонкая, длинная ладонь мягко оглаживает талию русского, а чужие уста что-то шепчат, но Федор не слышит, слегка подаваясь от объятий назад и затуманенным взором глядя на особо притягательное место, находящиеся выше подбородка. Осаму не двигается, когда Достоевский прикосается языком к нижней губе Дазая, проводя и оставляя мокрый след. Они двигаются уже более медленно, но всё также плавно, а проходящие мимо люди обходят их стороной, пряча мечтательные или грустные улыбки, не признавая в полумраке известного детектива и самого разыскиваемого преступника. Федор опаляет теплым выдохом приоткрытые губы, и у Дазая они менее потрескавшиеся, чем у самого Достоевского. Детектив смотрит из-под полуприкрытых век, наклоняя голову ещё чуть-чуть в бок, а русский, рвано дыша, накрывает губы Осаму своими. Первое, что становится понятно – Дазай действительно один из самых наглых людей, которых Достоевский когда-либо встречал. Детектив без промедления лезет языком в чужой рот, обводя кончиком розоватые десна. Федор плавится в его руках от осознания, что Осаму – первый и последний человек, с которым можно потерять контроль. И именно это он сейчас и делает. Он упирается на твердо стоящего Дазая, который без вопросов переносит почти весь вес Достоевского на себя, позволяя почти упасть, остановив их отвратильное подобие вальса. Тонкие пальцы в перчатках путаются в шоколадных патлах, а вторая кисть плотно обхватывают тонкую талию, сжимая почти до синяков через бежевое пальто. В момент, когда Дазай отстранился, главным образом, чтобы вдохнуть немного воздуха, Достоевскому показалось, что он снова слышит Тёмную сущность. Она так громко смеялась, сквозь злые слезы говоря, что Фёдор – идиот. Не туда он двинулся и теперь, кажется, сам стал зависимым. Это не любовь и он это знает, потому что умение и желание любить убили в нем ещё очень давно. Но он бы всё сейчас отдал, чтобы не слышать громкие возгласы Темной сущности. Он сжимает плечи Дазая, по дикому рыча, когда утыкается в изгиб тонкой шеи, натыкаясь носом на шершавые бинты. – Осаму, – шипит он, ожидая, пока детектив слегка опустит голову, чтобы посмотреть на Достоевского – русский достаточно сильно сгорбился. Дазай поднимает бровь, взглядываясь в глаза, в которых начали появляться красные крапинки по краям радужки. И выглядит это уже даже не интересно, а страшно. – Помнишь фразу про голоса? Звук можно регулировать. Дазай не хочет сейчас думать об этом, пускай мысли льются за края чаши размышления сами. Наплывают самые странные теории, но красный цвет, блестящий напротив его лица, становится слишком выраженным, и Дазай приказывает себе не думать. Он утягивает Достоевского в новый поцелуй, потому что ему больше нравится чистый сиреневый, чем грязный фиолетовый с примесью цвета крови.