Часть первая.
О вопросах про смерть(начало).
Он укрепил и сделал сильнее Здравый смысл и Темную сущность. Он сделал так, что от них нельзя было сбежать, пока они скреблись с другой стороны черепа, выжимая из мозгов последние остатки жить самостоятельно. И Тёмная сущность, и Здравый смысл совсем не обращали на это внимания, считая, что они полноправные хозяива в теле Фёдора Достоевского. Дазай же не просто ослабляет действие других сторон. Он избавляет от них полностью, заставляя совсем забыть о том, что они когда-то были у него в жизни. Дазай заглядывает ему в глаза, касается руками всевозможных открытых участков кожи, которых неожиданно становится больше, когда Достоевский проводит с ним время. Глаза снова становятся чисто сиреневыми, и Осаму любуется ими, подавляя желание прикоснуться губами к прикрытым векам. Федор видит это и ему хочется разрешить исполнить желание, но у него не поворачивается язык, будто им кто-то управляет. Он сжимает в своих руках пальцы Дазая, мечтая, чтобы сила последнего стала работать сильнее, но давление на язык не уменьшается. Дазай отлынивает от работы, получая нагоняй от Куникиды и настороженные взгляды Фукудзавы, который иногда переглядывается с Ранпо. Но ему абсолютно плевать, пока Федор точно также пропускает большую часть собраний Небожителей и забрасывает доработки по «Каннибализму». У Достоевского миллион идей, но они всё также сидят на лавочке, а в один из дней Дазай без страха и угрызений совести раскладывается по всей скамейке в полный рост, лишь совсем немного настороженно укладывая лохматую голову на колени Федору. Русский на него не смотрит, продолжая рассказывать всякую чепуху – на этот раз про то, как пытался сдать на права. Левая рука Федора аккуратно ложится на скрытое смятой рубашкой солнечное сплетение, а правая сама по себе застывает над бледным лбом. Он проводит невесомо, самым кончиком пальцев по непослушной челке, сам не замечая, что рассказывает, как рассказывает, а главное, как они вообще пришли к теме сдачи прав. Осаму ловит его за пальцы левой руки, ощущая кожей мягкий хлопок перчаток, которые Федор выбрал под руководством Дазая. Он бережно тянет за ткань на среднем пальце, стягивая перчатку с хрупкой руки. Оглаживает ладонные сгибы, легонько надавливает на ярко выраженные вены, пытается порезать собственную кожу об аккуратно подстриженные ногти. Федор смотрит на эти нежности невидящим взором; его губы шевелятся, но совсем слабо и почти не слышно. За всеми звуками в парке голос его едва различим, но Дазай слушает, не прося остановится или говорить громче. Детектив в довершении переплетает свои обмотанные бинтами пальцы с чужими, более длинными, костлявыми и с несколькими порезами, не скрытые пластырем. Тянется к правой, которая в ожидании зависла в нескольких сантиметрах над теплым лбом. Дазай повторяет свои действия с перчаткой, и небрежко кидает ее ко второй, которая лежит у него на груди. Слегка подталкивает застывшую, немного дрожащую от чего-то кисть в сторону волос, позволяя полность зарыться в своих прядях. Федор замолкает, пропуская мягкую копну через пятярню. Холодный цвет лёгкого свечения заставляет обоих прикрыть веки. Точнее Достоевский лишь делает вид, что видит перед собой кромешную тьму, а сам из-под опущенных ресниц рассматривает расслабленного Осаму, аккуратно высвобождая пальцы из общего «замка». Гладит тыльной стороной ладонью место под подбородком, а в груди бешено колотиться сердце, когда Дазай безоговорочно слегка откидывает голову назад, чтобы дать Достоевскому побольше места. Высшая, ненормальная степень доверия, и ему стоило бы упиваться ею, но он чувствует только щемящее чувство, которое сдавливает что-то в лёгких. «в груди разрасталась дыра. он не видел её, но чувствовал. с каждым грубым толчком дыра болезненно становилась шире, а ему казалось, что он не может дышать. чужая рука давила на нижнюю часть шеи. совсем легко, скорее для устрашения, но он всё равно не мог вдохнуть» Федор провел ребром ладони по яремной ямке, легонько надавливая костяшками указательного и среднего пальцев. Дазай не дёрнулся, готовый, кажется, даже задохнуться, если Достоевский так решит. У Федора дёргается нижнее веко, а громкий выдох заставляет Осаму открыть глаза, слегка щурясь – свет способностей вдруг стал ярче. – Сделай мне одолжение, – Осаму хмурит брови на ледяной, отстраненый голос Федора. Открывает рот, чтобы спросить, что не так. Руки сами тянутся к шее, ведь ему нестерпимо хочется оставить ощущение прохладной кожи над бинтами подольше, но Достоевский рвано убирает в сторону тянущуеся конечность, по итогу и сам складывая свои руки на груди, больше не прикосаясь к Дазаю. – Не давай людям лапать твою шею, если ты в них не уверен. Задушат – не успеешь даже осознанный вдох сделать перед смертью. «он дёргается и это становится ошибкой. руки давят, полностью перекрывая кислород, и он давится слюной, пытаясь вырваться, но навалившееся сверху тело отрезает любые возможности. та, что зовётся темной вдруг отзывается на его мольбы, умоляя продержаться чуть меньше минуты. давление настолько сильное, что он не может ей ничего пообщать, потому что, кажется, отключится через секунд десять» – Но ведь в тебе я уверен. По крайней мере я полностью доверяю тебе в вопросе о своей смерти. Дазаю хочется засмеяться от выражения лица Достоевского, но когда он пытается выдавить из себя усмешку, обнаруживает, что не может, потому что у Федора глаза чисто сиреневые и в них до невозможности хорошо видны негодование и что-то схожее с болью. Далекое, почти забытое. Дазай тянется к рукам Федора, намереваясь снова, собственноручно положить его кисти на свою шею, но русский не позволяет, напрягаясь до отказа, а Осаму ощущает что-то похожее на вину.***
Часть вторая.
Та, что всегда помогала.
Под язык ложится ещё одна таблетка, а сам он сжимает пульсирующие виски пальцами, плотно, до белых точек, зажмуривая глаза. Темная сущность предусмотрительно вывела из строя Здравый смысл, решив, что он слишком много себе позволяет последнее время, а теперь медленно, с чувством раскалывала голову Достоевского, словно орех. От её ярости ускорился пульс, от криков болел затылок, в по лбу скатывались редкие бисеринки пота. И Тёмная сущность при этом всё верещала проклятья и в сторону Федора, и в сторону Дазая, никак не сбавляя громкости, будто может делать это весь день. Вообще-то, действительно может, но он не хочет об этом думать. Он плотно стискивает зубы, смотря на расплывчатую карту Йокогамы. Темная сущность не может надавить сильнее, потому что она уже выложилась на все сто процентов, но это не ограничивает её в возможностях пуще прежнего материть Достоевского, ежеминутно приговаривая, что сдохнет Феденька без неё, поэтому пусть завязывает со своей шарманкой. И Федор понимает, что это глупо, опрометчиво и Темная сущность очень даже права, но в груди расползается жжение – он вспоминает теплые руки Дазая, которые податливо ловят открытые запястья Федора, когда тот слегка растерянно от собственного, плохо скрытого смущение протягивает их ему, доверяя и позволяя сносить свою способность под чистую; он вспоминает тихие мысли и отсутствие тотального контроля над ним; вспоминает как Осаму, собственноручно подаваясь вперёд для поцелуя, шепчет, что ему нравится сиреневый. Дазай любит котов и сладости, поэтому Федор медленно стучит по клавишам, в поисках котокафе. Осаму тащиться от любого упоминания хвостатых, а у Достоевского, вообще-то, на них лёгкая аллергия. Во всяком случае на бурую кошку Сигмы подозрительно чесался нос, но если детектив так любит этих созданий, то он вполне согласен потерпеть, лишь бы Дазай снова прикосался к нему, избавляя от всех неприятностей в мире. Темная сущность орет, как ненормальная, чтобы он не смел называть её неприятностью. «он считает себя испорченным. сломанным. ненормальным. одним словом неприятностью. та, что зовётся темной шепчет ему, как родная мать из сказок, – конкретно из них, потому что его родная мать никогда так не делала, – что он не прав, и что мир ещё увидит, какой он совершенный и прекрасный. он ей не верит, потому что даже её он считает изъяном, ведь она – часть его. про того, кто зовётся здравым он вообще молчит. она мягко смеётся, обволакивающим, ласковым голоском рассказывая ему что-то. она совсем на него не злится за резкое обзывательство, просто радуясь, что мальчик чудом пережил очередную лихорадку от туберкулёза этой ночью» Он досадливо поджимает губы, подсознательно понимая, во что превратились их слаженные отношения. Но это сейчас так не важно, поэтому он выписывает адреса в блокнот, начиная кликать поочередно на все ссылки, смотря оценки, отзывы и меню. Темная сущность бьётся острыми плечами по стенкам головы, целясь в общей сложности в затылок. Он выбирает то кафе, в котором и отзывы хорошие, и тематика кафе интересная, и выбора сладостей мерено немерено. Они даже на картинках выглядят приторно и Фёдору сводит зубы, но он не до конца уверен из-за чего конкретно это происходит – из-за шоколадной посыпки на тирамису, или из-за того, что Темная сущность начала играть по грязному, выдавая в мозг левые алгоритмы, которые Достоевский не просил её запускать. Вообще-то, это не похоже на подчинение и Федор может нагло проигнорировать указ запущенный Темной сущностью, но он так привык, что даже сначала не понимает, что тянется руками к бумагам с «Каннибализмом». Вовремя мотает головой, одергивая самого себя, а рука меняет направление, подцепляя блистер тех же самых таблеток. Они никогда не смогут заглушить стороны, но смогут снизить риск, что Темная сущность пробьет дыру в его затылке. Дазай кладет теплую, наполовину шершавую из-за бинтов, ладонь на холодную, впалую щеку, поглаживая большим пальцем и игнорируя яркое свечение, на которое оборачиваются несколько прохожих. Он наблюдает как красный цвет, снова начавший проявляться с нездоровой агрессией и рвением, пропадает, очищая радужку глаз до чистого, легкого сиреневого. Федор стоит неподвижно, медленно моргая и перехватывая Дазая за запястье, чтобы увести его в противоположную сторону, давно выстроив в уме маршрут до «Льва». Единственное котокафе, которое одобрил и сам Достоевский, и вернувшийся Здравый смысл, еле успевающий говорить в перерывах между криками Темной сущности. Федор не совсем уверен, что Дазаю понравится или, что детектив там уже не был, но ему показалось, что они обязаны побывать в подобном месте для сплочения. – У нас свидание не в парке? – Осаму послушно идёт за ним, оставляя «Ямасита» позади. Способность всё ещё работает, а ветер треплет им волосы. – У нас свидание? – уточняет Достоевский с полуулыбкой, вдыхая наконец свободно. Темная сущность вконец перестала вклиниваться. Он не дожидается ответа ни через десять секунд, ни через минуты. Хитрая улыбка расползается сама собой. – Да. Мы идём есть. В твоём случае – зарабатывать сахарный диабет. Они проходят мимо старшей школы имени Минато Сого, и Дазай с гордостью рассказывает, что много лет назад проходил туда целый месяц для работы под прикрытием, узнав, что не все числа можно вынести из под корня, чтобы они получились «красивенькими». Достоевский хмыкает, а потом смеётся тихо, прикусывая обветренную нижнюю губу. Темной сущности совсем не слышно. Ему кажется, что где-то звучат отголоски счастливого смеха Здравого смысла, но ни криков злости, ни слез ярости, ни болезненных ощущений, и это делает его таким лёгким, что возможность взлететь кажется реальной. Когда они останавливаются перед дверями котокафе, Дазай уже успел урвать пару «детских» поцелуев в губы, невинно улыбаясь, когда Достоевский кидал на него нечитаемые взгляды, выразительно глядя на мимо проходящих людей. Осаму молчит, но улыбается при виде, кажется, знакомого места, легко запрыгивая на высокие ступени и утягивая русского за собой. Изначально Фёдор не думал, что в таких местах можно бронировать столики, но инстаграмм заведения опровергнул совсем не радостные ожидания, теперь предоставляя им возможность сидеть у окна и заниматься одним из любимых дел Осаму – рассматривать прохожих, в тот момент, когда люди в помещении для анализирования закончатся. К Дазаю кошки тянутся сами. Он подхватывает одну на руки на самом входе, когда она начинает тереться об его светлые брюки. Работница кафе кивает, задерживая прищуренный взгляд на Достоевском, но понять ничего не успевает – Дазай перекрывает ей взор своими широкими плечами, совершенно неожиданно впихивая ей серую кошку, которая уже успела облюбовать его руки, вылизывая пальцы в мелких порезах. Девушка хмурится, перехватывая пушистый комок поудобнее, чтобы не упал, а Осаму уже усаживает Федора к ней спиной, наровясь стянуть с русского шапку, но тот не позволяет, придерживая ушанку за кончик левого «уха». – Расскажи мне о себе, прошу, – Федор пьёт горячий тыквенный латте, наблюдая как Дазай, словно ребенок, с восторгом смотрит на густой шоколад, неряшливо выливающийся из фондана. У Осаму блестят глаза, а взгляд становится слегка настороженным. Достоевский даёт себе мысленный подзатыльник, потому что какой идиот будет спрашивать такое прямо в лоб? Дазай задумчиво отправляет теплый десерт в рот, а потом прячет улыбку от закатывающего глаза Федора. – Я серьезно, 'Саму. Я рассказываю тебе всё, что ты хочешь. – Нет. Я от тебя ничего не прошу. Вся высказанная тобою информация тщательно сортируется тобою же, – просто отвечает Дазай, сокрушительно мотая головой и как-то по грустному заглядывая в сиреневые глаза Достоевского. Последний вдруг прерывисто вздыхает, прикрывая глаза, но у Дазая хорошее зрение и быстрая реакция. Он видит, как на дне правого глаза полыхнул упрямый, жуткий красный. Ждёт пока, Достоевский снова посмотрит на него, чтобы сказать: – Я расскажу, если ты пообещаешь, что и я тоже буду посвещен в не самую яркую часть твоей жизни. Темная сущность прорвалась. Захохотала так, что в глазах наоборот побелело, вместо привычной темноты. Дазай плотным кольцом обхватил тонкое, похолодевшее запястья. Расслабленно помассировал тонкую, нежную кожу, у кромки перчаток, раздумывая, позволит Достоевский снять её или нет. Кисть была подозрительно податлива, но в принципе весь мужчина выглядел таким – он в миг стал каким-то уставшим, кусая губы от... боли? Осаму нетерпеливо барабанил второй рукой по мягким венам. – Если я расскажу ты отвлечешься? Тебе станет легче, если ты зациклишься на другом? – Обычно Дазаю это помогало, когда он работал в Мафии. Мори, после очередного мелкого эксперимента, от которого была побочка – ужасная головная боль – завлекал протеже разговорами. Это почти всегда работало. Исключением были лишь моменты, когда Дазай был недееспособен и вообще ничего не соображал. Жертвой экспериментов он всегда становился добровольно, надеясь, что в один момент Мори ошибётся в дозировке и он умрет. Огай позволял ему лезть в свои работы, но никогда не позволял оказаться в могиле хотя бы по колено. – Хочешь расскажу как в Мафию попал? Тебе же это интересует, да? Федор выглядел... печально. Он смотрел прямо перед собой, несколько раз кивнув. Несколько, потому что ни после первого, ни после второго кивка Дазай не начал говорить. Но не смотря на то, что он показывал, что ждёт, вряд-ли он будет слушать. Он сам не осознавал, но Осаму по тихому наблюдал, стараясь не хмуриться. Красный цвет то заполнял часть возле зрачка, то пропадал. Выглядело жутко. К ним на стол запрыгнул белый кот, у которого было немного покромсано левое ухо. Он жалобно мяукнул – видно, что любил и хотел ласковых прикосновений. Дазай виновато пожал плечами, грустно глядя на усатую мордочку, стягивая перчатку с левой руки и растирая холодную кожу, абсолютно не обращая внимания на косые взоры других посетителей, обостренные то ли на свечение, то ли на непотребство в общественном месте. – Кто беспокоит тебя? – Та, что всегда помогала. Дазай понимающе кивнул, облегчённо выдохнув, когда глаз снова стал сиреневым. – Извини, – тихо пробормотал Федор, при этом абсолютно не стесняясь смотреть в глаза. – Я испортил нам свидание. Интонация была зажата между утверждением и вопросом. Дазай зачерпнул немного шоколада на кончик ложки, который начал стремительно остывать. Требовательно прижал к губам Достоевского, хотя знал, что тот к сладкому не питает страстных чувств, но, видимо, придерживался мнения, что сахар успокаивает нервную систему или что-то в этом роде. – Не переживай, – с серьезным лицом начал детектив, когда Федор поморщился от приторности, распробовав всю прелесть фондана. В карих глазах плясали черти. – Я планировал под конец «свидания» намеренно попасться кому-нибудь из знакомых, застыв в позе самых страстных любовников нашего времени, но обсудить твою «помощницу» кажется мне более интересным. Так что ты ещё ничего не испортил.***
Часть третья.
О вопросах про желания(продолжение).
Он берет с вешалки застиранную однотонную майку с мелкой надписью на английском, за которую Федор мимолётно цепляется взглядом. Дазай возвращает вещь на место и берет висящую рядом кофту, рассматривая её со всех сторон, ловким движением вырывая торчащую из левого рукава нитку и показывает спутнику, вопросительно поднимая бровь. Федор подцепляет указательным пальцем достаточно плотную ткань, чтобы расправить, хотя делать это в воздухе было проблематично. Пожимает плечами, говоря что-то одними губами, сам не понимая, о чем думает. Дазай смотрит на него внимательно, пытаясь читать немую речь, но в итоге, не дождавшись четкой оценки, суёт вещь в руки Достоевского, справедливо решив, что тот может побыть вешалкой, пока он, Осаму, не соберёт приличное количество одежды. Русский перехватывает вещь, слегка встряхивая ею и бредёт за детективом вновь, огибая стеллажи и полки с вещами. Последний раз Достоевский был в секонде лет в восемнадцать, когда награбленных денег было ещё не столь много, чтобы растрачивать их, как захочется. Гоголь ходил с ним, закупая вещи ненормальных, ярких оттенков, всегда занимая одну примерочную больше, чем на полчаса и заставляя Федора рассматривать его в новых нарядах. Самому Достоевскому прикид всегда выбирали Темная сущность и Здравый смысл, оставляя ему выбор только в перчатках, а также сделав исключение в виде ушанки, с которой Федор не пожелал никак расставаться. К ней пришлось долго и муторно подбирать хорошее сочетание цветов и тканей, но Темная сущность справилась с этим просто прекрасно. Настолько, что Достоевский до сих пор ходил в похожем наряде, иногда меняя пальто или рубашки. Он еле ловит в руки шарф, который почти врезается ему в лицо. Тот грязно коричневого оттенка и с местом, где собраны десятки катышек, но Федор ничего не говорит, вещая шарф на запястье. Люди здесь снуют туда сюда, а Дазай мелькает между ними цветным пятном – на плече болтается ярко зелёная майка, похожая на пижамную или что-то в этом роде. Она оказывается у Достоевского в руках в тот момент, когда последний прошел мимо детектива, который с чувством знатока выбирал джинсы с меховой подкладкой. – Может посмотрим тебе перчатки? – Негромко спрашивает Осаму вдогонку, втягивая в шлевки понравившихся брюк ремень, который приметил ещё при входе. – Я не донашиваю за другими, – бормочет в ответ Достоевский, для верности поправляя свои перчатки. Слегка неуклюже из-за вещей в руках, но это его не останавливает. Думает недолго, тихо добавляя. – Теперь нет. – «Помощница» подсобила? – Дазай аккуратно складывает темные джинсы на протянутые руки Достоевского, уходя всё дальше, в глубь помещения. – Она тоже. Дазай узнал про Темную сущность не много. В частности, из-за того, что у Достоевского разболелась голова от бесконечного, непрерывного смеха, и Осаму сам потащил его из душного кафе, посадив в такси, учтиво закрыв дверь до того, как Федор назвал адрес. Хотя что-то подсказывало последнему, что детектив прекрасно осведомлен о местонахождении и штаба, и личной квартиры Федора. У Достоевского, конечно, хватило мозгов не рассказывать о том, что две стороны носят свои клички, до недавнего времени не вяжущиеся со своими характеристиками. Сейчас всё наоборот, но пусть в реальном разговоре они будут просто «голосами», чем устрашающими Темной сущностью и Здравым смыслом. Дазай – первый и, скорее всего, последний человек, которому Федор поведал о своём недуге, который уж слишком сильно похож на шизофрению ослабленного или попросту сильно замедленного действия. – Ты же понимаешь, что и тот, и другой – дополнение к твоей способности? – Осаму выныривает откуда-то слева, забирая из стопки шарф, чтобы отбросить его куда подальше и заменить полноценным комплектом, пополненный шапкой. – Ага, – без энтузиазма мычит Федор, краем глаза замечая, что Дазай кончиками пальцев ведёт по разнообразным тканям перчаток. Он закатывает сиреневые глаза, но молчит. Если Темная сущность и Здравый смысл являются способностями, то они абсолютно никак не могут быть связаны с умением убивать одним прикосновением. Точнее, связаны, но лишь косвенно и очень отдаленно, а именно – находятся в взаимовыгодном сотрудничестве, которое точно организовала Темная сущность, однажды разбудив этого монстра внутри ничего не знающего подростка. Федору хочется спросить знает ли Дазай о случаях, когда в одном теле были запечатаны сразу две способности, но справедливо судит, что это не та информация, которая его волнует сейчас больше всего. Дазай считает, что они – дополнение. Федор с ним не согласен, но спорить не желает. Дазай теперь осведомлен, что некая «личная помощница» однажды сделала для него незаменимое и Федор даже достаточно прозрачно намекнул, что в этом назаменимом кроется вторая способность, но детектив не развивал эту тему досконально, и за это Федор был, наверное, благодарен. Он знает, что Темная сущность была ему спутницей жизни всё время. И он в курсе о существовании Здравого смысла, но речь шла и идёт только о «помощнице», а не о том, кто лишь изредка вмешивался. Самое отвратительное то, что Достоевский всегда знал почему Здравый смысл отмалчивается и не лезет, давая свободу Темной сущности, но было всё равно не приятно, будто кто-то близкий всадил тебе нож в спину по рукоятку. Видимо, именно поэтому, Федор никогда не признавал Здравый смысл; ведь любое признание – принятие изъянов и правды. Темная сущность и Здравый смысл жили в самом Достоевском, а в нем уже слишком много дефектов, чтобы признавать, что с личными голосами тоже проблема. «у здравого свои принципы, и он его за это ненавидит. та, что темная прислушивается к нему, делает так, чтобы ему было хорошо, и знает, как развести людей, чтобы они пожалели его, дав ночлег и, возможно, еды. тот, что здравый постоянно молчит, и он его за это ненавидит. темная всегда говорит, и он её за это безмерно любит» Здравый смысл любил и любит тишину. Он надеялся, что Темная сущность когда-нибудь заткнется и, судя по тому, как он радуется, когда Федор идёт гулять с Дазаем, где-то там, где после активации способности последнего, насильно запираются стороны, надоедливая сущность молчит. Достоевский всё бы отдал, чтобы избавиться от них, дать Темной передышку, а Здравому покой, но времяпровождение с Осаму является чем-то вроде платной подписки, которую ты никогда больше не сможешь оплатить после истечения срока, по причине отсутствия денег. В их случае, будет отсутствовать сам Дазай. И уже даже не важно в каком смысле. Темная сущность начинает смеяться, а Достоевский резко оборачивается в поисках Осаму, но рядом только смеющиеся подростки, угрюмые люди за сорок и мелкие дети, которых привели с собой последние. Он сглатывает и слушает всё, что кричит ему сторона. Её пытается заглушить Здравый смысл, но получается, если честно, ужасно. Достоевский, к своему собственному, величайшему стыду, признает, что теперь не считает убийство Осаму чем-то обязательным, но тогда не существует приемлемой концовки в этом всём. Темная сущность затеяла это всё, подписав для Дазая смертный приговор к концу этого замечательного замысла, но как-то не учла, что отойдет на второй план, а Достоевский начнет впервые по крупному сомневаться в ней. Дазай – единственный гарант того, что Достоевский может отделаться от надоедливых сторон, но он ведь не может находиться с ним двадцать четыре часа в сутки, а значит и исход в виде смерти тоже приемлим. Так ведь? Темная сущность рубит последние верёвки сомнений, занося острозаточенный топор над головой. Здравый смысл что-то бормочет, но достаточно отстранённо, чтобы понять, что помогать он не собирается. Федор прикрывает глаза, готовясь к тому, что придется снова лицезреть глубокий фиолетовый и темно красный, напрочь забыв, что Дазай – единственный гарант чего-то там. Он ненавидит, когда к его шее прикосаются. Терпеть не может. В такие моменты он даже не может понять, что на самом деле чувствует – злость или страх. Но Осаму он это спускает с рук, потому что запястья плотно скрыты, чтобы никто ненароком не задел, и в доступе остаётся только верхняя часть. Глаза сиреневые, а Осаму улыбается ему, отражаясь в дальнем зеркале, убирая теплые пальцы от тонкой шеи и виновато прикасаясь губами к прохладной щеке. – Передай своей «помощнице» сердечный привет и то, чтобы не смела вылезать, когда мы вместе. Достоевский держится за ним, следуя через весь этот душный дурдом к примерочным. Ему так противно, что Дазай фактически обводит его вокруг пальца. Почти незаметно, но умело. Это Федор должен был узнать о прошлом Дазая. Это Федору нужно было составить полный психологический портрет. Ему, а не Осаму. Но почему он чувствует, что Дазай выжал из него все, словно из губки, а сам Федор никак не получает отдачу? – Любое желание, 'Саму, – вдруг говорит он, потому что готов пойти даже самыми гнусными методами, чтобы вытянуть хоть какую-нибудь информацию. Дазай забирает у него вещи, буквально кидает их на пуфик, поставленный в одну из тесных примерочных с отвратильными желтыми стенами, на которых видны неровности. – Дом. Задергивает со стуком старую шторку и Федор уверен, что показывать «образы» ему не будут.***
Часть четвертая.
О вопросах про жизнь(конец).
У Осаму лицо недовольного ребенка, но Достоевский не желает ничего слышать. Он благородно пропускает детектива в двери вагона первым, а Дазай, сложив руки на груди, послушно заходит, обиженно сверкнув глазами из-под непослушной челки. Он-то думал, что они сегодня пойдут в обещанное, уже третье котокафе, но Федор, получив какое-то сообщение, развернул их на полпути, потащив Дазая к станции. Купе небольшое, но вполне удобное для часовой поездки. Детектив мысленно прикидывает куда можно доехать за это время, ведь русский наотрез отказался рассказывать куда и зачем. Тот садится напротив, откладывая телефон подальше от проворных рук Дазая и тепло улыбаясь на напускное недовольство. Осаму отчего-то быстро смиряется со своей судьбой, забирается с ногами на обделанную тканью полку, складывает руки на небольшой столик и кладет голову на скрещенные запястья, исподлобья любуясь расслабленным Достоевским. Если размышлять с не самой яркой точки зрения можно вполне поставить точку во всем этом прямо сейчас. Как Федор может всадить Дазаю пулю промеж карих глаз из глока, спрятанного в сапоге, так и у детектива имеется возможность по рукоять клинка вспороть Демону шею. Но Дазаю лень двигаться, а Достоевский скорее себя убьет, чем позволит себе оказаться инициатором убийства Осаму. Федор снимает перчатку с левой руки и впутывает нежные пальцы в пушистые пряди, с наслаждением перебирая их и создавая на чужой голове ещё больше беспорядка. Дазай прикрывает веки, хотя наблюдать за спокойными сиреневыми очами намного привлекательнее, чем видеть перед глазами темень, которая утягивает тебя в тягучее сонное состояние. Темную сущность и Здравого смысла не слышно ни днём, ни ночью, а Федор всё-таки теперь в открытую не признает правоту Дазая, потому что любая способность уже потеряла бы сдерживаемый блок силы Осаму, а стороны молчали уже третий день подряд. Дазай был причиной, а не его сила, но Достоевский с усталостью уже который раз обнаруживает, что ему абсолютно плевать на всё. Пока в голове тишина, а Осаму вьется рядом, воняя кофе и заливая в уши истории из агентства... ну, Федор вполне ощущает себя почти довольным от жизни. Не на все сто процентов, конечно же нет! Невозможно чувствовать счастье так, будто кто-то выкрутил счётчик на максимум. А все кто считает по-другому либо ещё совсем маленькие дети, либо наркоманы. Но тем не менее, конкретно на счёт этой темы он чувствует, что-то наподобие блаженства и ему этого сейчас достаточно. Изначальный план в блокноте был выкинут в переполненный мусорный бак, чудом избежав участи быть сожженым – камин не горел, а специально зажигать его ради этого было лень. Новый план был сохранен в голове и Достоевский никогда не позволит Темной сущности его стереть, если она вдруг вернётся. Рука дрогнула, а Дазай раскрыл глаза, устремив проницательный взгляд на непроницаемое лицо Федора. Вообще-то, план был недоработан и не имел концовки. Это пожирало его изнутри. Он не понимал, что пошло не так. Ему физически было сложно поставить в ровно написанных предложениях точку. Логичное завершения дел просто не приходило на ум, а Достоевский давился кофе и таблетками от головы, смотря на пустой лист и рисуя себе тысячи картинок разных развитий событий. Каждый, тот, что идёт следующим, казался ему ещё более абсурдным, чем тот, что был до этого. Хуже всего то, что он понимал, что это может быть связано с отсутствием верных спутников, но он уже давно понял, что больше жить, как раньше, с ними не сможет. Он опускает глаза на Дазая, когда тот щелкает у него перед лицом. Осаму совсем не идет быть хмурым, а Федор неосознанно тянется к складке между бровями, бережно разглаживая ее и снова улыбаясь. Достоевскому хочется закричать, что Дазай сломал его, а потом уткнуться детективу в плечо, но это он, Федор, виноват. Виноват сам во всем, что сейчас происходит. Он поднимается, целуя Дазая в лоб и обещая вернуться через пять минут. Две невысказанных просьбы – не ходить за ним и не засыпать в открытом купе – остаются висеть в воздухе, пока Осаму проглатывает тяжёлый комок негодования. Ему хочется, чтобы поезд сейчас ехал за пределы Японии, где он сможет больше не видеть эту застывшую улыбку и стеклянные глаза, которые не выражают ничего кроме боли, которая режет Достоевского изнутри. Федор прижимается поясницей к перилам у окна в коридоре, оставив дверь в их купе слегка приоткрытой. Вот он, здесь, в конце вагона, смотрит на железный потолок с перегоревшей лампочкой. Он старается срочно доработать план, потому что не может находиться рядом с Осаму пока неизвестность давит ему на бедную душу, о существовании которой Федор узнал совсем недавно. А возможно она просто вернулась, выползая из преисподни, наконец отделившись от души ублюдка. Достоевский чувствует тошноту и присутствие Темной сущности. Она не смеётся, не злорадствует. Лишь молча ждёт, наблюдая издалека, и сейчас даже она не знает, что Федор предпримет. Его по наклонной тянет к варианту обратиться к старой помощнице, почти матери, потому что последний раз когда Федор жил в неизвестности – был в трущобах Питера с обостренным турбекулезом и склонностью к другим всевозможным заболеванием, которых удалось избежать лишь чудом, и он не хочет возвращаться к этой жизни. Совсем-совсем не хочет. Но как же заманчиво выглядит другая сторона, где он больше никогда не слышит Темную сущность и успешно учиться жить, как нормальный человек. Федор видит две проблемы сразу, потому что Федор не тупой. Во-первых, он не может быть нормальным человеком. Он вообще не человек. Он – чудовище, машина для убийств, срубившая головы сотням. Любое действие – ради собственной выгоды, а в голове у него живёт два голоса, имеющие прав больше, чем он сам. Во-вторых, на этой стороне должен быть Дазай, чтобы никогда больше не слышать Темную и Здравого, но Осаму Дазай ни за что в жизни не будет рядом с ним, потому что это всё игра, которую Федор затеял, и в которой успешно проиграл всё, что только можно. Наверное, именно поэтому Дазай относится к нему снисходительно. Потому что тоже понимает проигрыш Достоевского, но не давит, зная, что такое проигрывать таким людям, как они. Осаму подхватывает его в талии, смотря по-настоящему испуганными глазами и что-то спрашивает, а Федору снова ничего не слышно, но он бормочет одно, боясь, что Дазай может не послушать. – Никакого чая, ладно? Никакого кофе, таблеток, врача... Ничего, за чем придется уйти, понял? Они приезжают в Сагами под красный закат, а Федору так неловко, что он лишил Дазая возможности ощутить весь спектр эмоций, выжав их своим неадекватным поведением в поезде. Они берут такси, а Достоевский молча показывает щуплому таксисту что-то в телефоне. Осаму не знает почему конкретно, но надеется, что вся эта мишура того стоит. Он понимает, что Федор проиграл в неофициальной, начавшейся спонтанно для Дазая, игре. Он осознает, что Достоевский всеми силами пытается спасти положение и выплыть из чана с кипящей водой, в который сам себя загнал. И ему честно хочется встряхнуть Федора, переубедить любым возможным способом, что русский не проиграл, лишь бы тот перестал так убиваться. Даже сам Дазай переживает неудачи легче и ему серьезно совсем не хочется думать о чем конкретно он не догадался при составлении психологического портрета Достоевского. А это упущение очень хорошо бьёт по уязвимым местам, но Дазай молчит, стиснув зубы, потому что в эту часть жизни Федора он лезть не имеет никакого права. Машина плавно въезжает на закрытую территорию с небольшими домиками, которые снимаются и продаются по огромной цене за счет того, что окна каждого из них выходят на залив Сагами. Дазай хмурится, но заставляет себя не смотреть в сторону бледнего Федора, у которого, кажется, какие-то проблемы с дыханием. Осаму хочет попросить остановится, потому что машина – не лучшее место для начинающейся панической атаки, но таксист тормозит сам, а Достоевский умудряется протянуть ему деньги так, что даже не соприкасается с оголенной рукой тканью перчаток. Они ждут пока такси уедет. На самом деле, они, конечно, дают Федору возможность привести дыхание в норму. И пока он в спешке вспоминает все нужные в его положение дыхательные упражнения, Дазай получает прямиком в руки связку из четырех ключей, а Достоевский машет рукой вперёд, давая пройти первому. Снова. Тот ключ, что побольше – от высоких ворот. В этом районе мало у кого большие заборы, но видимо того, кто выбирал вообще ничего не смущает. Во всяком случае, Федор очень сильно пытается вернуть лицо непроницаемое выражение спокойствия и безразличия, а значит на забор ему явно плевать. Массивная дверь открывается со второго поворота, а Дазай не решается зайти внутрь сада, когда перед ним открывается картинка, словно сошедшая со страниц книг. Он мысленно подсчитывает сколько дней прошло с момента, как он ответил на вопрос Достоевского о «любом желании», и сколько дней нужно, чтобы привезти и посадить шесть кустов «вероники», умудрившись при этом сделать так, чтобы они прижились. И если правильно подсчитать, получается, что чуток не сходится. – Добро пожаловать, – тихий, размеренный голос Федора едва слышен – его заглушает шум воды с залива. – Это твой личный домик на навсегда. В двухэтажном доме уютно. Есть две спальни, большая кухня с запасным выходом, гостиная, небольшая веранда и камин. Дазай всегда хотел камин, как у Мори в кабинете, но этот был даже покруче. Как выяснилось в доме было всё, что нужно для людей, которые заселяются в восьмом часу вечера, уставшие и потрёпанные. Пледа, застеленные кровати, пачки чая и кофе, запечатанные йогурты, десяток мелких яиц, концентрированное молоко, дрова для камина, посуда и другие предметы первой необходимости или гигиены. – Федя, ты сошел с ума, – бормочет Дазай, легонько подталкивая Достоевскому к дивану у камина. – Теперь я могу принести чай? – И стакан воды, если не трудно, – кивает Достоевский, из-под полуоткрытых век наблюдая, как Осаму сначала разжигает камин, а потом уходит в сторону, где предполагаемо находится кухня. Он слегка улыбается, когда Дазай матерится от размеров комнаты, потому что домик на улице выглядел явно меньше. Левую ногу Федор поджимает под себя, с сожалением оглядываясь на прихожую, где пришлось оставить сапоги. Да, носки вполне плотные и просто так не слетят, но он уже давно не оголялся не перед кем настолько. С Дазаем слишком много непривычного и это то ли раззадоривает, то ли пугает. Он пока не может точно сказать. Ему кажется, что он запутался, но признавать это категорически не хочется. Осаму ставит на стол пока что одну чашку чая, а вторая рука протягивает Достоевскому воду, но треснувшее в огне полено, вызывает инстинктивное дергание, а Федор не успевает перехватить стакан должным образом, а чуть меньше половины стакана остаётся на полу, впитываясь в ворсистый ковер и носок правой ступни. Достоевский прикрывает глаза, молча усмехаясь. Карма та ещё сука, да? – Блять, – Дазай ставит стакан на стол, зло косясь на несчастное горящее поленье. – Сними носки, простудиться можешь. Тут по полу от воды сквозняком тянет. – Я сижу возле огня, Осаму. Ничего страшного, ткань высохнет сама, – Федор улыбается снисходительно, сам предпочитая снять к чертям мокрый предмет одежды, но не тогда, когда Дазай стоит над ним, как статуя, только и ожидая, когда Достоевский сдастся. – А ты для прикола зимой и летом пальто с ушанкой носишь? А я-то думал, что из-за херового иммунитета, – улыбается, сволочь, но уходить не собирается и это выводит из себя. – Если тебе так принципиально – могу дать тебе свои. – Сними бинты, а я сниму носки, – он жалеет об этих словах, но его что-то нестерпимо бесит во всём этом. То ли Дазай, смотрящий сверху вниз, то ли странное стечение обстоятельств, что именно ноги – самая слабая часть Достоевского – оказались в невыгодном положении, если так вообще приемлимо говорить. Лицо Дазая не трогает ни одна эмоция. Его совершенно точно сжирает любопытно, но он держит на лице маску, оглядывая комнату и беря со стоящего рядом кресла аккуратно сложенный плед. Расправляет его прямо в воздухе, кидая в Достоевского. – Я иду на кухню за второй кружкой, – Дазай уже почти на выходе из гостиной, когда говорит это. – Буду через сорок четыре секунды. Осаму аккуратно садится рядом на диван, протягивая Федору чашку и придерживая за дно, чтобы та ненароком не упала. Достоевский полулежал на диване, спрятав ноги под пледом и будто бы доверительно вытянув их в сторону Дазая. Огонь разгорается быстро, а поленья начинают трещать чаще. Солнце село за горизонт, и теперь в окна проникал едва видимый свет от заката. Федор перевел взгляд от полоски тусклого света на небольшое окошко у двери, но любой обзор закрывал дикий виноград, тянущийся почти до самой крыши. – Хороший домик ты нашел. Только вот за всем этим ухаживать нужно, а я сомневаюсь, что смогу мотаться сюда каждые утро и вечер, – бормотал Дазай, тоже глянув в сторону проблесков между темно зелёными листьями. Как бы прискорбно не звучало, но молчание стало давить. Он осознавал, что теперь должен быть его ход, но ведь игра уже закончилась? Карие глаза переместились на темный затылок, замечая сгорбленные плечи. Он плотно сжал губы. А так ли сильно нужны им постоянные игры? – Федя, шрамы это не уродливо. Достоевский замирает так, что не видно даже того, как поднимаются острые плечи при новых вздохах. Он медленно поворачивает голову к Дазаю, внимательно рассматривая его лицо. Взгляд медленно опускается вниз, движется немного вправо, немного влево, красноречиво намекая на мотки бинтов у Дазая на теле, концы которых небрежно вываливаются из рукавов. Но когда они снова пересекаются взглядами, Федор кивает, а Осаму на несколько секунд зависает. – Я знаю. У меня не совсем обычные шрамы, – у него такой спокойный голос, который почти оглашает «я в порядке», но у Дазая на это не то чтобы чуйка; просто когда сидишь в плотную с человеком, который раньше занимался селфхармом, относясь при этом к типу людей, которые вносят самоповреждение в свой ежедневный график, осознание, что «в порядке» может быть только в могиле, приходит быстро. У Осаму дёргается нижнее веко, когда Федор не выдерживает зрительный контакт, устало прикрывая веки. Длинные ресницы дрожали, а тени от огня бегали по относительно расслабленному лицу. И Дазай соврет, если скажет, что не видел, как напрягся каждый мускул на обескровленных щеках, когда чужая рука аккуратно, но с намеком скользит по скрытым, напряженным ногам. – 'Саму, нет, – шепот настойчив, но даже сам Федор слышит, что он на краю от того, чтобы заметно переломиться, поэтому снова что-то говорить он не собирается, вместо этого поднимая взгляд исподлобья, наблюдая откровенно недовольно. Или так только кажется из-за освещения. Наверное, всё-таки, кажется, потому что Достоевский чуть ли не пугливо закрывает глаза, скрывая сиреневое свечение, когда Дазай медленно, внимательно следя за последующей реакцией, убирает плед с ног. Левая нога всё также с носком, а от вида правой Осаму незаметно прикусывает себе внутреннюю сторону щеки, потому что невозможно это. Невозможно, чтобы кто-то посмел так изуродовать такое прекрасное тело. Даже сам хозяин. Когда чужие пальцы бережно прикосаются к рубцам, из груди вырывается рык, но он, если честно, какой-то жалкий. Осаму ничего не говорит, лишь аккуратно, не торопясь вытягивает ногу Достоевского полностью, оглаживая грубую кожу, чувствуя в полумраке каждую неровность. На ступне встречаются участки относительно здоровой кожи, но вот на самой пятке одно сплошное повреждение, а Дазая слегка потряхивает, когда он аккуратно поднимает штанину, при этом неосознанно крепче сжимая конечность дернувшегося Достоевского. Между длинным, узким шрамом и первым рубцом на ступне несколько сантиметров. Ну, может, четыре или пять. У Дазая всегда глазомер был не из лучших. Шрам уходит под ткань брюк и он не решается заставлять Федора нервничать ещё больше, хотя казалось бы, куда ещё больше. – Федя, что с тобой сделали...? – Шепот, как в бреду, пока мягкие пальцы водят по коже, запоминая расположение и размеры каждого рубца. – Я сам, – отчаянно хрипят в ответ. – Я не об этом. В комнате окончательно становится темно, если не считать свет от огня в камине и тогда у Дазая щёлкает в голове. Он косится на пляшущие языки пламени, и ему резко так хочется потушить их. Вообще больше не хочется никогда в жизни видеть, как горит огонь, зная, что именно эта стихия стала болью загнанно дышащего Достоевского, который старается аккуратно высвободить ногу, потому что всё это похоже на коллективное схождение с ума. Он слышит где-то далеко Темную сущность, но Дазай смотрит ему прямо в глаза и никак не реагирует, а значит Федор может поздравить себя с новыми полноценными галлюцинациями, только вот теперь их генерирует ни Темная сущность для устрашения и «воспитания», а воспалённое сознание. Мысли мечутся а голове и Достоевский не может понять ни одну из них, чтобы хоть как-то начать фильтровать их. – 'Саму, ты... – Тихо. И Федор, и Осаму могут предложить список из тысячи прилагательных, одно из которых могло вполне быть сказанным, вот только Дазай рассудил, что не хочет его слышать. Он едва касаясь носом ведёт по шву брюк вверх, доверчиво прижимаясь виском к сгибу колена. Ему не хочется резко дергать Достоевского, чтобы подмять под себя, но оказывается, когда делаешь это медленно, выглядит наверняка очень странно. Русский всё равно стукается об нагретую сидушку дивана головой, смотря ровно вперёд, на темный потолок. Дазай успокаивающе целует в районе левой ключицы, легко отодвигая воротник рубашки. Если Федор слегка повернет голову, то подбородком упрется в копну каштановых волос, которые так и не удалось пригладить должным образом. Левая рука крепко, но нежно держит правую ногу на весу, иногда лаская худую ляжку тёплыми касаниями нескольких пальцев. Другая кисть покоится на тонкой талии, а тяжёлое дыхание касается шеи, острого подбородка, обеих ключиц, яремного яблока и наполовину оголенного плеча. Федор не помнит и не осознает, когда Дазай успел стянуть рубашку настолько. Он понимает, что может двигаться и оттолкнуть, но ему так не хочется представать в образе одной только слабости перед Дазаем. В конце концов, страхам нужно заглядывать в лицо, не так ли? «он нависнул над ним, как тяжёлый камень, который вот вот упадет и раздавит. горячие вздохи ощущались на беззащитной шее и на линии челюсти. пальцы торопливо и небрежно гуляли по бёдрам» Темная сущность катается на его костях, как на аттракционе, и плачет, плачет, плачет. Рыдания такие громкие, что он уже не слышит громкие вдохи над ухом. «ему так больно и противно. он сомневается, что когда-нибудь сможет почувствовать другие эмоции помимо этих двух» – Нет, пожалуйста... – шепот едва слышен. Федору нужно признать, что голос сломался, а дыхания не хватает на полноценный вздох. Он не надеется, что его услышат. Он с позором сжимает зубы до жуткого скрипа и чувствует, как по щекам текут слезы, стекая и впитываясь в обивку дивана, когда он поварачивает голову вправо, стараясь хоть как-то сбежать от тяжёлых мыслей и осознания, что спустя столько лет он снова там, хотя делал всё, чтобы этого не произошло. Дазай остановился сразу, когда услышал мольбу, слетевшую с чужих уст шелестом лёгкого, болезненного ветерка. Слегка приподнялся на одном локте, несколько секунд позволяя себе понаблюдать за Достоевским. Дрожащая, тяжело поднимающаяся грудь, плотно сжатые челюсти и блестящие от влаги сиреневые глаза. Он потихоньку отстраняется, бережно опуская напряжённую ногу на диван, почти не удивляясь, когда Федор реагирует дерганно, подрываясь и стараясь схватить обеими руками. – Стой... Ладно, ладно... Я... Давай. Только не уходи. Осаму, пожалуйста, прошу тебя... – Тихо, Федя. Федору позволяют сложить дрожащие от переизбытка всех возможных эмоций руки на забинтованную шею, прижимая детектива к себе. Диван, на самом деле, узкий для двух взрослых парней, но у Достоевского подкосятся ноги на первом же шаге, если он попытается встать, а позорился он сегодня уже достаточно. Осаму пальцами левой руки теперь невинно считает выпирающие позвонки, а правая невесомо поглаживает влажную щеку, на которой впервые за все их общение проявился румянец. Не совсем здоровый, а скорее болезненно лихорадочный. Федор долго держит глаза полуприкрытыми, стараясь успокоиться, но нет у него Темной сущности и Здравого смысла, которые урегулировали бы эмоции. Зато у него есть Дазай Осаму, который не спит вместе с ним, каждые пол минуты прикасаясь губами к виску или скуле в целемудренных, теплых поцелуях.