26. Трудный День
Не из обычных людей
Тот, которого манит
Дерево без цветов.
Что мне в его имени? — думал Рейстлин, пробираясь сквозь кусты ежевики во двор Башни Высшего Колдовства и отцепляя широкие рукава от колючих веток. В небе разливались синие сумерки холодного лета. Эльф назвался охотно. — Мое имя — Kaaetindin, — сказал он. И уставился на Рейстлина, который остановился и повернулся к нему. Плечи мага вздрогнули, и эльф не сразу понял, что трескучий, колючий звук, который раздался в комнате — это смешок его спасителя. Один, потом — второй, потом — тихий смех, похожий на звуки рвущейся ткани. — Прости, — скрипнул Рейстлин, смущенный собственной реакцией и прикрывший пальцами губы. — Но… “Трудный День”? — Да, — легко подтвердил бывший пленник. — Что же, будем знакомы, Кааетиндин, — Рейстлин выговорил эльфийское имя практически верно, слегка растягивая первую гласную, так что имя в его устах вышло по-правильному протяжно, певуче, в конце оборвавшись словно звоном серебряного колокольца. — У тебя хороший эльфийский. Для человека. Но можешь не трудиться выговаривать, обыкновенно меня зовут просто Дин. А твое имя мне известно, — сказал Кааетиндин. — Слышал, как тебя называет брат. Твое имя Рейст. Улыбка соскользнула с лица мага, и он ответил: — Мое имя — Рейстлин. Во дворе Башни Рейстлин привел в порядок мантию, по возможности отряхнув листья и пробежавшись по одеждам руками, расправляя измявшиеся складки. Он обошел неширокий боковой фасад и поднялся на крыльцо. Отворил дверь. И — не успел сказать “Shirak”, чтобы осветить темный коридор, как практически налетел на своего учителя. — Добрый вечер, Каштановый, — сказал Хоркин, скрещивая на груди руки. — Давненько тебя не было видно. Чем был занят, ученик? И почему так выглядишь? Уж, полагаю, ты не из борделя, хотя и похоже. — Мастер Хоркин, дело в том, что… — Ну, после расскажешь. Подробно, — Хоркин повел глазами в сторону лестницы. — Тебя тут ждут. Рейстлин проследил его взгляд. Лестница уходила во тьму неосвещенного второго этажа. — Я бы прогнал паршивца, — сказал бурый маг. — Однако, подумалось — лучше уж вы поговорите здесь, чем мне после придется тебя разыскивать. Но, — он окинул взглядом фигуру Рейстлина, — если ты не расположен к беседам, ступай в кухню, а я вежливо попрошу твоего гостя убраться отсюда в Бездну. — Не надо, мастер. — Хорошо. Хоркин хмыкнул и взял Рейстлина за рукав, придерживая. — А теперь слушай-ка меня, Каштановый. В этой Башне от меня нет и не может быть секретов. Потому после я тебя серьезно кое о чем порасспрошу. И приготовься к несвойственной тебе откровенности. Я излагаю свои мысли достаточно ясно? — Достаточно, мастер Хоркин. Хоркин выпустил рукав Рейстлина и аккуратно снял с его плеча ежевичный листок. — Хорошо. Ступай. *** Рейстлину отчего-то отчаянно хочется, чтобы ступени ветхой лестницы не скрипели под его ногами, однако, старые доски стонут даже от его легких шагов. Маг поднимается в темный коридор и, не зажигая света, подходит к одной из дверей. Останавливается и медлит прежде, чем опустить руку на ручку двери и открыть. Эта комната Башни — необитаемая и неиспользуемая. Почти совсем пустая, только в углу стоит прямо на полу неведомо зачем здесь оставленный ящик с битой лабораторной посудой, да в другом углу сдвинутый наискось стол, на котором пристроилась лампа. За окном почти совсем темно, и только золотистый огонек слегка разгоняет полумрак, чернильной синью утекающий в углы. В этой комнате пол не скрипит, и Рейстлин прикрывает за собой дверь и тихо останавливается, прислонившись к ней спиной. Карамон стоит у окна, заложив руки за спину, спиной к брату. — Думал, ты не вернешься, — не оборачиваясь, говорит он. — Почему, братец? Карамон не отвечает. Оборачивается. Ласково и мягко улыбается, и идет к Рейстлину плавным шагом, несмотря на его вес и габариты, неслышным, мягким, кошачьим. Рейстлин бранит самого себя за то, что машинально пробует отсутпить, забыв, что некуда — позади закрытая дверь. Широкая рука Карамона накрывает горло Рейстлина, сжимает, так, что маг закашливается, но соскальзывает, выпуская и сгребая воротник мантии. Карамон тащит брата от двери вбок и втискивает в стену. — Ты меня предал, — цедит Карамон в такое знакомое, такое родное лицо, выплевывая каждое слово. — Ты. Меня. Предал. Он знает в этом лице каждую черту, каждую морщинку у прищуренных глаз, каждый взгляд — тихий, испуганный, настороженный, сердитый, гордый, внимательный, разбирающий по косточкам, пристальный, изучающий, пронизывающий как иглой. И все же — сейчас лицо брата такое незнакомое. Что-то в нем он не узнает. Чего-то о нем он не знает. — Где ты его спрятал? Куда ты дел его? — выцеживает Карамон. — Никуда. Карамон бьет по такому родному лицу, не примериваясь, беспощадно и сильно. Рейстлина отшатывает в сторону, но упасть ему не дает рука Карамона, все еще стискивающая ворот одежд. Карамон тут же бьет еще раз, и третий, на сей раз выпуская и позволяя магу упереться рукой в стену, удерживаясь на ногах. Вторую руку Рейстлин вскидывает, чтобы зажать нос, из которого тянется алым росчерком к губам струйка крови. Карамон вглядывается, чтобы увидеть на лице брата такое желанное выражение испуга, покорности, привычно опущенные глаза. И раскрывает рот, вдруг понимая, что тонкие губы Рейстлина взрезает улыбка. Острая, злая и почему-то какая-то снисходительная. Карамон подшагивает снова и стискивает плечи Рейстлина до боли, заставляя его выпрямиться. Борется с желанием стереть эту улыбку с лица брата. — Смеешься? — интересуется Карамон. — Знаешь, что я делал с этим эльфом? Знаешь, как я его пытал? Как именно? Как ножом резал ему плечи, глубоко, глубже, чем ты можешь порезаться своим ножом, которым ты срезаешь травы. Как оставил ему ожоги раскаленным на огне лезвием? Знаешь, как кожа шипит, когда прикладываешь к ней раскаленное докрасна железо? Знаешь, как хрустят кости, когда их переламывают? Знаешь, как действует плеть? — Догадываюсь… — Рейстлин исподлобья, снизу вверх смотрит на брата. — Ты устроил мне наглядную демонстрацию. — Нет, братишка, это было еще не наглядно. Наглядно будет, когда попробуешь на себе. Мы близнецы, и я люблю тебя, Рейстлин, — Карамон встряхивает брата так, что тому кажется, будто желудок подскакивает к горлу. — Разве не ты мне говорил, что в самом начале мы были одним существом? Рейстлину больно, ноет разбитый нос, и он чувствует, как расцветает на скуле кровоподтек. Кровь все еще струится по лицу, и Рейстлин отирает ее рукавом мантии, задевая повреждения и морщась. — Я люблю тебя, Бездна тебя побери, у меня нет никого, кроме тебя, — говорит Карамон. Вглядывается в лицо брата. В голубые, сейчас кажущиеся темными, глаза. — Я готов защищать и оберегать тебя, будь ты проклят… — А так и не скажешь. — Молчать, — Карамон притискивает его крепче, так что Рейстлину становится трудно дышать, и он вскидывает голову, глядя на брата из-под ресниц. — Ты дорог мне, Рейстлин. Потому я спрошу еще раз. Но мое терпение не безгранично. Куда. Ты. Спрятал. Эльфа. Куда ты его перенес? Говори или, богиней клянусь, ты получишь так, как тебе еще никогда не доставалось! Карамон срывается почти на крик, словно выплескивая слова в лицо Рейстлину, как можно более оглушительно, как можно более хлестко. — Еще один раз по лицу, Карамон — и я ничего не скажу тебе. — Угрожаешь? — Информирую о характере травмы. Карамон наклоняется к Рейстлину и тихонько отвечает на ухо брату: — А я не по лицу. Карамон перехватывает руку Рейстлина, которую тот, было, поднимает, чтобы отереть рукавом кровь с лица, стискивает запястье так, что маг шипит. И рывком выворачивает. Рейстлин не удерживает болезненный вскрик, рвется, однако из крепких, как железные тиски, рук Карамона не вырваться, и Рейстлин делает только хуже: чем сильнее он выворачивается, тем сильнее брат выворачивает ему запястье. Рейстлин задыхается. — Говори, — приказывает Карамон. И еще раз: — Говори! — Карамон… Не руку!.. — Не может быть у тебя столько сил, ты хилый, ты не выдержишь, — усмехается Карамон в побледневшее лицо брата. — Тебе и пытки не нужны, братишка. Но я и их дам тебе испробовать, если не заговоришь. Тебе, видимо, так хочется?! — Отпусти… Я скажу… — голос Рейстлина срывается с шипения на вскрик. Он сутулится, прижимая руку, которую наконец отпускает Карамон. Прижимает пульсирующее резкой болью запястье, роняет голову. Съеживается перед братом, опускает взгляд, прерывисто вздыхает, кусая губы. — Я скажу, Карамон… Тебе нет нужды выворачивать мне руки… — Слушаю, — роняет Карамон, и взгляд, которым он меряет сжавшегося брата, становится каким-то одобрительным. — Только слушай спокойно, братец, — предупреждает Рейстлин. — Когда ты проводил меня в лазарет, я наклонился, чтобы осмотреть эльфа и положил руку ему на плечо, тем самым создав тактильный контакт. Видишь ли… — Слушаю, — повторяет Карамон. — Видишь ли… подумай сам, Карамон. Чтобы переместиться коридорами магии, нужна большая волшебная сила. Да, я наложил на него обезболивающее заклинание и даже немного подлечил… Не смотри на меня так, Карамон, мне было его жаль. И меня бесило, что ты выполняешь роль палача при Китиаре. И сейчас бесит… Но я пока всего лишь ученик, и такие чары, как телепортация мне недоступны. Для этого нужно быть мастером магии… — Что? — Я не телепортировал его, Карамон. Это он телепортировал меня, — заканчивает Рейстлин. Он говорит слегка сбивчиво — от боли, и торопливо — опасаясь брата. — И ты думаешь, я в это поверю? — голос Карамона звучит приглушенным рыком. — Ты не там ищешь себе врагов, братец. Я все время помогал тебе и оберегал тебя. — Лжешь, Рейст. — Подумай сам, Карамон. Вы поймали мага. — Почему тогда он не исцелил себя? Почему не телепортировался раньше? — На это уходит много сил, братец. А ты с ходу запытал его до полусмерти. Карамон снова берет Рейстлина за плечо и стискивает. Рейстлин кусает губы. — Допустим. А почему из лазарета он телепортировался с тобой, а не один? Зачем ему тратить силы, чтобы тащить тебя с собой? Откуда он вообще знал, что ты придешь? Вы сговорились? — Нет, Карамон, — маг не делает попыток вырваться и смотрит на брата в упор. — Может быть, он и собирался, а я подвернулся ему под руку вовремя. Он боялся, что ему не хватит сил на полноценное и правильное перемещение. Потому он собирался использовать меня, как щит, если его забросит не туда, куда ему бы хотелось... Рейстлин вдруг отводит взгляд, опускает глаза и усмехается. Выговаривает: — До этой поры пользоваться мной можно было только тебе, братец. Нерака не идет мне на пользу. Ему стыдно — вдруг понимает Карамон. Совестно, что его, такого знающего умника, провел в магии какой-то ушастый. Он выпускает плечо брата, и Рейстлин обходит его, отступает к окну, не поворачиваясь спиной, прижимая вывихнутую руку и поддерживая ее второй, уместив больное запястье, укутанное в черный бархат рукава, в ладони. Маг отходит медленно, не сводя глаз с Карамона, словно удерживая его взглядом, и наконец занимает позицию спиною к окну, в другом конце комнаты. — А теперь послушай ты меня, Карамон, — негромко говорит он. Карамон машинально чуть подается вперед, чтобы расслышать тихий голос брата. Удивленно поднимает брови — Рейстлин больше не звучит прерывисто. И от его голоса веет холодом. — Теперь ты будешь молчать и слушать, как слушал я твои удивительно живые описания пыток, какие тебе хочется на мне испробовать. — Рейст… — Я попросил слушать. Тем более, что мне немного нужно сказать тебе, братец. Сегодня был последний раз, когда ты вел разговор подобным образом. Больше ты не прикоснешься ко мне никогда. Никогда в жизни не тронешь меня и пальцем. Не придушишь меня, не оставишь мне кровоподтеков, не вывихнешь руки. Никогда больше не замахнешься на меня ремнем, рукой, или чем-либо еще, что взбредет тебе в голову. Или уже я сломаю тебе руку и оставлю раны. — Рейст! — одергивает Карамон брата, шагая к нему, чтобы снова взять за плечи, встряхнуть, вытряхнуть эти глупости, стряхнуть с голубых глаз этот ледяной взгляд, заставить смолкнуть, вбить обратно эти чеканные слова, падающие безупречными, посверкивающими осколками льда. — Стой на месте, братец. Но Карамон не слушает, делает еще шаг. У Рейстлина очень болит вывернутое запястье. Однако, он игнорирует эту боль, так как для заклинания нужны обе руки. Маг вскидывает руки, складывая их в быстром и выверенном жесте, сжимая зубы и краем сознания отмечая и отодвигая острую боль. Выпевает мягко и практически нежно, позволяя звукам заклинания рассыпаться четким стаккато: — Destructive pyrosphere. Магия отзывается легко и охотно, тут же повинуясь воле мага, наполняя силой, кружа голову, проясняя ум, взметываясь из груди, из сердца, скатываясь по плечам, к пальцам, до самых кончиков, искрясь внутри осознанием власти. Ладони тот час одеваются теплом, и Рейстлин легким танцем рук посылает чары в сторону Карамона. Не в брата — ему под ноги. Вспыхивает. В деревянный пол оглушительно ухает огненный шар, небольшой, но вполне красноречивый, оставляющий на досках черное пятно, окатывая Карамона жаром и ослепляя светом, заволакивая комнату дымом. Брат отшатывается назад, перепуганный ревом, вспышкой и жаром, бестолково моргая и мотая головой от неожиданности. Сквозь оранжевую вспышку он слышит голос брата, перекрывающий гудение в голове: — Ты либо очень болен, либо очень глуп, Карамон. В любом случае, мне больше нет до этого дела. — Ну-с, молодые люди. Рейстлин изумленно и растеряно щурится на появившегося в дверях Хоркина, удивительно мирного, который помахивает рукой, разгоняя сизые клубы дыма, и смотрит на них. — Шуму от вас на всю улицу. Каштановый, пора бы уже и ужинать. Тебя, юноша, не приглашаю, — поворачивается он к Карамону. Рейстлин закашливается от сухого, терпкого дымного запаха, сквозь дым смутно видит как выходит Карамон, с грохотом захлопывая за собой дверь. — Мда, Каштановый, еще одного визита твоего брата наша Башня просто не переживет, — улыбчиво говорит Хоркин. — Чем это ты так шарахнул, а? Что это было? — Деструктивная пиросфера, — выдавливает Рейстлин. — Что? Перейди с магического на человеческий. — Огненный шар… — А. Ну, Каштановый, — Хоркин смотрит на своего ученика, смотрит, как тот сползает спиной по оконному косяку, как прижимает руку и слегка пригибается, как вытирает с лица уже малость подсохшую кровь. — Вижу, душевно поговорили. Идем-ка отдыхать. Сдается мне, что у тебя сегодня трудный день… М? Он удивленно хмыкает, когда Рейстлин почти что беззвучно смеется и подтверждает: — Да, учитель. У меня сегодня “Трудный День”.