27. Звезды на языке
Путник в дальней стране!
Вернись, тебе покажу я
Истинные цветы.
Доски столешницы — гладкие, за много лет отполированные тряпками, и блестящие. В них отражаются магические огоньки, которые плавают под потолком для освещения, и золотое пламя камина. Поверх столешницы — крылья широких рукавов мантии Рейстлина, бархатные, беспросветно-черные, опавшие мягкими складками. Рейстлин сидит, уложив руки на стол и обессиленно устроив на руках подбородок. Потом опускает голову так, чтобы спрятать лицо в черном бархате, потому что в коридоре слышны приближающиеся шаги Хоркина, а молодому магу ужасно совестно, что у него на скуле разбавленными чернилами цветет синяк, что нос все еще ноет, что, кажется, на лице еще осталась кровь, что ломит вывернутое запястье. Рейстлину ужасно не хочется, чтобы Хоркин видел его вот таким — слишком усталым, избитым собственным братом, и ужасно стыдно, что мастер слышал их ссору, что он, тем не менее, Рейстлина уже видел и уже знает, что на него сегодня поднимали руку. Бурый маг уже давно знает, как Карамон привык общаться с братом, но прежде следов было хотя бы не видно под мантией. И, несмотря на это, Рейстлин чувствует, словно с него сняли некие оковы, которые он носил очень давно. Чувствует легкость в груди и, оглядываясь мысленно вокруг себя, оглядывая то, что осталось рядом с ним, понимает — рядом больше нет Карамона. И никогда не будет. Рейстлин вздыхает просто затем, чтобы почувствовать, как легко стало дышать. Он слышит, как Хоркин заходит на кухню, как подходит к камину, чем-то шуршит. Рейстлин не поднимает голову. Это очень невоспитанно, — думает он, но все равно у него просто нет сил поднять голову и встретиться взглядом с мастером. Перед глазами плавают цветные пятна в темноте, ткань мантии пахнет немного — пылью, немного — травами, немного — кровью, поскольку Рейстлин рукавом отирал ее с лица. Из прострации Рейстлина выводит тихий стук кружки о стол, и молодой маг слышит теплый запах синего чая из нустарии. И — замирает, потому что чувствует, как на макушку ему ложится ладонь Хоркина. Она тяжелая, широкая и сухая. Слегка придавливает и самую малость гладит каштановые пряди, а сам бурый маг не говорит ни слова — ни о чем не спрашивает, не приказывает поднять голову или дать взглянуть на ссадины. Не упоминает ни о брате, ни об эльфе. Рейстлин старается не шевелиться, понимая, что отчего-то не хочет прервать эту скупую ласку. Отец никогда не проявлял никаких нежностей и обычно выражал чувства просто коротким одобрительным хлопком по плечу — но в основном Карамона. Мать часто гладила Рейстлина по волосам, но прикосновение ее нервных и худых пальцев всегда оставляло ощущение, что Розамун не ласкает, а, скорее, ощупывает, стараясь понять, кто перед ней. Рука Хоркина не пытается быть деликатной, не зарывается в пряди — просто придавливает, надежно и молча, потом ерошит волосы и исчезает. Рейстлин наконец приподнимает голову, чтобы посмотреть на наставника, который преспокойно садится напротив. Впрочем, излишней тактичностью бурый маг тоже не страдает. — У тебя там глаза на мокром месте, Каштановый? — интересуется он. — Нет. — Ну, хорошо. Пей чай. Если помнишь, я собирался с тобою кое-что обсудить, так что сейчас у тебя должен случиться приступ невиданной откровенности. Рейстлин молчит. Он садится ровнее и обхватывает ладонями горячую кружку. — Я понимаю, что ты хочешь знать, мастер Хоркин, — коротко кивает он. — Об эльфе, о том, что я сделал, и отчего так зол Карамон. — А кто такой Карамон? — уточняет Хоркин, который вальяжно наливает себе в кружку из фляги явно не чай. — Мой брат. — А, — бурый маг щелчком закрывает крышечку фляги и отправляет ее обратно, за голенище сапога. — В целом, ход событий мне понятен. Тебя вызвали присутствовать лекарем при пытках, ты вместо этого устроил так, чтобы пленника вообще никто не мог тронуть и пальцем, а после исхитрился утащить его куда-то коридорами магии. Это понятно. А то, что мне было непонятно — я подслушал, пока вы ругались. Но поясни мне, Каштановый, почему? Что тобой двигало? Вот что хотелось бы знать. — Не знаю, учитель. — Дурной ответ. Тебе, что, семь? Рейстлин слегка кашлянул. — Прости, мастер Хоркин. Я хочу сказать, что мне сложно разобраться в собственных мотивах. — Опять не очень искренне, ученик. Ну, что ты подумал, когда в первый раз узрел своего пациента? Можешь прямо нецензурно. Рейстлин некоторое время молчит, глядя в кружку. Чай — темно-синий, как чернила, и на его поверхности пляшут блики от огня и магического света. Они дробятся маленькими искрами и слегка дрожат — и это походит на ночное небо, щедро усыпанное звездами. А где-то в недрах этого неба прячется невидимая черная луна. — Я, — наконец говорит он, — подумал, что… Я ужаснулся тому, что это — дело рук моего брата. И еще — что не должно быть столько боли для кого-то, кто ни в чем не виноват. Что в пытках нет никакой необходимости — и что брат делает это по исполнительности и для удовольствия. И я испугался. Говорить — неожиданно легко. Юный маг словно раскладывает по полкам очевидное. Словно поясняет самому себе — не наставнику. — А пытки по необходимости, значит, дозволяешь, Каштановый? — уточняет Хоркин без сарказма. — Думаю, что для умного человека в пытках никогда нет необходимости, — отвечает ему ученик. Хоркин присвистывает, а Рейстлин наконец делает глоток чая, чувствуя звезды на языке.