***
Он был моим светом, моей молнией, пронзающей грозовое небо. Я плохо помню, как мы познакомились — был слишком пьян, пока шатался под проливным дождём у морского берега. Тогда моя жизнь впервые зашла в тупик: повзрослев, я не понимал, что делать дальше, пока над страной висели чёрные тучи, призванные Сёгуном, и прятал свой глаз Бога в рукаве хаори, готовясь к тому, что однажды и у меня его отберёт Комиссия Тэнрё, следуя указу Сакоку. То были тёмные времена, наполненные страхом, преследованием и бедностью. Люди не помнили и не знали, что такое яркое солнце, но я нашел его в Томо, окликнувшем меня из-под старого клёна. Его улыбка была подобна солнечному лучу — наполненная жизнью в месте, где её давно уничтожили, она уже знала, что сможет осветить меланхолию моей души. Холодный ливень разбивается о макушку, остужая разгорячённую голову. Я смотрю на парня без всякого выражения, думая о том, что даже если он что-то спросит, я едва ли смогу ответить. Но он только хлопает рядом с собой по примятой дождём траве и достает из-за запáха кимоно осиновый лист. Я пьян настолько, что не успеваю подумать, как уже приземляюсь рядом, и под раскаты грома в летнюю грозу не замечаю, как остаток вечера растворяется в незамысловатой мелодии, что он играет на этом осиновом листе. С того дня прошли месяцы, прежде чем мы встретились снова и я узнал его имя — Томо. Оно переводилось как истина, мудрость. Я не сразу осознал, как близко ему было это значение, как оправдывал он данное ему имя своей непоколебимостью, верой в правильность своих действий и желаний, даже самых безумных, как желание вызвать Сёгуна на поединок и избавить страну от вечности нестерпимых страданий и потерь. Я думал, что все это шутки, никогда не воспринимая его слова всерьез, даже когда поддавался чарам его решимости. Я верил в другое. Верил в то, что он не пойдет на праведную смерть. Но в одно мгновение, словно вспышка молнии, — неожиданное и пугающее, — он прячет катану в ножны, ознаменовывая конец тренировки, и широко улыбается мне, гордо вскинув голову. Я тоже выпрямляюсь, тяжело дыша. Я еще не знаю, что он хочет сказать, потому от услышанного у меня подкашиваются ноги. — Завтра я вызову Сёгуна на дуэль. Я молча смотрю на него, не веря в то, что он действительно говорит об этом. В моих глазах застывает ужас, и каждый клеточкой тела я ощущаю, как он расползается по венам, кипятя кровь. «Нет. Этого не может быть. Он шутит». Но он не шутил — я видел это по его взгляду, резко ставшим стальным, предупреждающим о том, что спорить бесполезно. Я и не собирался, но теперь сокрушаюсь, ведь... ...он был моим другом — самым ценным, кто был рядом тогда. Я кричал, разбивал кулаки о стены своей коморки и приходил под клён в надежде увидеть его там, словно погасший глаз Бога, что я держал в руках — всего лишь иллюзия, жестокий розыгрыш, которые он так любил. Но Томо не появлялся, теперь он был далеко отсюда, улетел осиновыми листьями к небу с улыбкой на лице. Я знаю, почему он улыбался — он был рад. Рад, что умирает, попытавшись что-то изменить, рад, что его беззащитную грудь в последние мгновения полосовала Мусо но хитотати, рад тому, что его оружие коснулось искусства. А я плакал, ловя его спину, когда он летел освободившейся птицей, испустив свой последний вздох. Обмякший, он лежит на моих коленях. Впервые совершенно спокойный, не горящий идеями, не сквернословящий, не желающий вызвать меня на поединок. И я, захлебываясь в слезах, смотрю на руки, запачканные его кровью, которую не сотру с себя ещё неделю и буду прижимать облупившиеся кусочки к коже, чтобы побыть с ним чуть-чуть подольше. Я не могу поверить в случившееся, я больше ни во что не хочу верить, ни в богов, ни в людей, ни в дружбу, когда она оставляет тебя одного, несясь к гибели со скоротью света. Он был самим светом... ...и подобно молнии, мгновенно погас, оставив в моей жизни оглушительный раскат грома, чей закат я слышу до сих пор. Я стою на обрыве и мне тошно от этой жизни. Я ненавижу каждого, кто виновен в его смерти, я ненавижу себя за то, что ничего не сделал, чтобы уберечь его от самоубийства. Если бы он был здесь, он бы смог меня отговорить, так почему же я не сказал ни слова, молча провожая его взглядом, когда он поднимался во Дворец? Сколько бы я ни терзал себя этим вопросом, так и не нашел себе оправдания. Его попросту не было — ни его, ни жалкого подобия того, что могло бы объянить моё грешное бездействие. Я был тем, кто первый вскопал землю для его могилы, и должен был быть первым, кто возляжет рядом, кто будет слушать его музыку под шум дождя, кто будет танцевать с его мечом в небесах, и петь песни, надрывая горло. Ничего я не хотел больше, чем ещё раз взглянуть в его горящие глаза, почувствовать, как его рука опускается на моё плечо, и наши стаканы звенят под басы пьяного смеха. Я бы отдал ему свою жизнь, даже если бы он снова ринулся в бой с Сёгуном, потому что он был не просто другом — он был моим братом. И летя вниз, я чувствовал себя молнией, разрезающей небо пополам, разверзающей дно моря, когда солёные волны приняли меня в водную пучину. Я хотел умереть, я грезил об этом, как он грезил о победе над Баал. Но чьи-то нежные и сильные руки вытащили меня, когда я закрыл глаза, успокаиваясь — наконец моё тело упокоиться, и душа вознесётся со скоростью света к дружбе. <i>Архонты, почему же мои руки не вытащили его?</i>«Сон в летнюю грозу»
14 октября 2023 г. в 02:10
Кадзуха не смог сдержать истошного крика, когда кость в ноге хрустнула, пронзая тело острой, почти нестерпимой болью. Не было сомнений в том, что он сломал ногу, когда они свалились невесть куда, и Кавех упал прямо на него, разбив своим весом несчастную кость. Парень тут же, не мешкая, откатился в сторону и быстро встал на ноги, потирая ушибленное бедро и бормоча извинения в перерывах между шипением от собственной боли.
— Пожалуйста, только не говори, что я сломал тебе ногу, — взмолился он через пару секунд, когда окончательно пришел в себя.
— Поздно, это уже случилось, — хмыкнул Кадзуха.
Он старался не двигаться, чтобы лишний раз не тревожить рану. Благо, перелом был закрытым, кровью он не истекал, иначе — пиши пропало. Никто из них не ожидал, что платформы вот так исчезнут из-под ног, да и возможности вовремя сгруппироваться у них не было — слишком небольшое расстояние между полом и потолком, едва ли выше роста Кавеха. Кадзуха посмотрел наверх: путь назад тоже был отрезан, платформа задвинулась, и у Кавеха по просьбе самурая не получилось свинуть её ни на йоту, как бы тот ни старался.
— Попадос, — пыхтя, заключил инадзумец, пока подтягивал себя руками к стене, чтобы облокотиться на неё.
А Кавех тем временем виновато смотрел на его сломанную ногу, и по лицу его Кадзуха отчётиво видел, что тот беспокоится далеко не о том, что они застряли. Наверняка он так же не имел понятия, какую первую помощь можно оказать при переломе, ведь он был архитектором, а не искателем приключений. Кадзуха же не хотел, чтобы этот славный малый зацикливался на том, что происходит с путешественниками повсеместно, потому растянул губы в фирменной улыбке и хлопнул его по ноге вместо плеча.
— Чего нос развесил? Доставай свой чудо-чемоданчик, будем шину искать.
Кавех облегченно выдохнул и поспешил призвать Мехрака. В изобилии его наполнения они умудрились отыскать неширокую доску сантиметров сорок в длину. Кадзуха хотел было посмотреть на Кавеха вопросительно, мол, зачем ему вообще может пригодиться нечто такое, но потом вспомнил шатер, который он полчаса устанавливал перед тем, как отправиться ко сну. Что ж, в любом случае, Кадзухе несказанно повезло, что ногу ему сломал именно Кавех.
Они установили шину, перевязали её изолентой, тоже найденной в Мехраке, и когда убедились, что конструкция держится достаточно крепко, Кавех предложил немного передохнуть. Самурай благодарно кивнул, мягко улыбнувшись: ему действительно требовалось немного времени, чтобы прийти в себя после очередной волны боли и попыток не скулить слишком громко.
— Что будем делать дальше?
— Не знаю, — вздохнул Кадзуха. — Похоже, мы попали в какой-то тоннель. У нас выбор только один — идти дальше.
— Я понесу тебя на спине.
Кадзуха вновь улыбнулся в знак благодарности, и какое-то время они посидели в тишине, слушая собственное дыхание: из-за эха оно звучало громче, чем обычно, и никакие другие звуки более до них не доносились.
— Пойдем, — наконец сказал Кадзуха. — Надо выбираться из этой задницы.
Они шли долго и медленно почти в полной темноте. Путь им освещало только зелёное мерцание Мехрака, что парил подле них с грустным выражением на мордочке. Он тоже беспокоился, как и его хозяин, нёсший уснувшего от боли Кадзуху на своей спине. Кавех не мог позволить себе остановиться и передохнуть: не сейчас, когда на нём лежит ответственность за их спасение и за здоровье Кадзухи, ведь шина — только временная мера. «Нужно поскорее добраться до конца тоннеля», — лишь об этом думал архитектор, мотивируя себя необходимостью как можно скорее доставить самурая к лекарю.
Вот только тоннелю не было конца. Он всё тянулся и тянулся, разрастаясь многочисленными поворотами, будто они попали на самое дно пирамиды и шли по трубам. Кавеху казалось, что он уже сделал несколько кругов, попав в петлю: редкие факелы на стенах выглядели совершенно одинаково, появлялись, если верить внутреннему ощущению времени, через равные промежутки, и мерцали как будто один в один, как их предшественники.
Может, он проходит мимо них уже не в первый раз?
— Мехрак, — позвал Кавех, остановившись, и чемоданчик, загоревшись чуть ярче, повернулся к хозяину. — Выкинь из себя что-нибудь. Я хочу кое-что проверить.
Мехрак послушно открылся и силой дендро элемента вытолкнул из себя первое попавшееся — ключи от дома с плюшевым львёнком. Кавеху захотелось хлопнуть себя по лбу за такое неудачное совпадение, но спустить Кадзуху на пол, чтобы положить ключи обратно, не мог — боялся потревожить и его сон, и ногу, поэтому архитектору ничего не оставалось, как мысленно попрощаться с любимым брелоком и морально подготовиться к режиму мозговыносилки у Альхайтама.
Оставив ключи позади, втроем они двинулись в путь снова. У Кавеха почти не осталось сил тащить на себе Кадзуху, руки ныли, но окончательно он обессилел, когда спустя долгий и изнурительный круг, в тот самый момент, когда он подбадривал себя тем, что ему показалось, будто они проходят один и тот же маршрут, ключи сверкнули металлическим блеском под огнём факела. Он едва сдержал негодование, чуть не уронив Кадзуху, и паника, что до этого лишь настойчиво постукивала в двери сознания, смогла пробраться внутрь, проскользнув ехидно смеющейся тенью в щель.
Надо было разбудить Кадзуху, но что он мог посоветовать в такой ситуации? Пробить новый проход в стене? В полу? Или может в потолке?
Кавех, по-прежнему держа самурая на уже дрожащих и от страха, и от усталости руках, был не в силах оторвать взгляда от ключей. Что это значило для них? Конец или начало нового витка пути? У Кавеха не было ответа на этот вопрос, но его пугала мысль, что они могут застрять здесь надолго — на недели, месяцы, годы, а может даже века: он слышал о таком случае, когда один из профессоров Хараватата пробыла в руинах целых сто лет, не постарев ни на минуту, и время для неё тянулось совершенно по-другому. Возможно, они уже находились здесь дольше, чем Кавеху казалось.
В конце концов, выбора у него не было: он как можно аккуратнее спустил Кадзуху на пол и посадил у стены, удивившись тому, что самурай не проснулся даже на мгновение и не дрогнул; после чего забрал ключи и сам сел рядом, чтобы передохнуть. Что делать дальше все ещё было непонятно, но и будить Кадзуху даже в такой ситуации совесть ему не позволяла — лучше он дождётся, пока тот проснётся сам.
И вот так, под тёплым светом танцующего огня, во мгле тоннеля, он сидел, делясь невзгодами с единственным, кто мог его сейчас слушать — молчаливым чудо-чемоданчиком, пока сонные волны не подхватили плавящееся под пламенем сознание, унося его в незнакомые места к смутно знакомым лицам.