Зов крови

Замерев, боясь даже вдохнуть, я стою за углом поленницы и наблюдаю, как мой брат несёт в двух огромных вёдрах воду в дом. Альфа сильный, ему ничего не стоит поднять разом два двадцатилитровых ведра и нести их от колодца через весь двор, не расплескав ни капли. Сегодня мы с папой готовили обед, а после — наводили порядок в доме, и запас воды в бочке на кухне почти израсходовали. Мой брат Юнги, пораньше придя с работы — лесопилки — вызвался нам помочь. И сейчас я, затаив дыхание, смотрю на капельки пота на его виске, сверкающие в последнем луче заходящего солнца. Альфа трудился весь день на отцовской лесопилке, и несомненно, устал, таская огромные брёвна и длинные доски распила, однако же предложил папе и мне свою помощь по дому. Папа суетится на кухне, накрывая для нас всех стол и поджидая домой отца, а я прошмыгиваю вслед за братом во двор. И сейчас бессовестно подглядываю, как крепкие мускулы перекатываются на руках альфы. Мой брат от рождения светлокожий и светловолосый, что удивительно для нашей стаи — все волки нашего рода имеют более тёмную кожу и тёмный, вплоть до чёрного, окрас шерсти в обличье волка. Юнги же просто загорает до медового оттенка в человечьей сущности, а в ипостаси волка имеет шерсть цвета топлёного молока с рыжеватыми подпалинами на животе. И в кого он такой уродился? Брат замечает меня и подмигивает лисьим глазом. Я задыхаюсь от смущения и прячусь за поленницу. — Выходи, Чимин-и, я учуял тебя ещё у колодца. Твой запах фонит на весь двор, — с улыбкой зовёт меня он. Я приседаю на корточки и прячу в ладонях свои горящие щёки. Ни за что не выйду сейчас! Мне нужно успокоиться. — Малыш, сейчас отец придёт, — предупреждает меня Юнги. — Иди в дом! Он скрывается за дверью, а я ещё несколько минут пытаюсь согнать краску с лица. Скрипит калитка, я вздрагиваю — наш отец, глава семейства Пак, возвращается с работы. Тяжёлая поступь слышится от ворот до входа в наше жилище. Шаги затихают на пороге. — Пак Чимин! — раздаётся зычное. — Сей же час войди в дом! Или ты сегодня останешься без ужина! Пак Еджун снимает тяжёлые сапоги на пороге и заходит внутрь. Отец — глава нашей стаи, бессменный лидер вот уже тридцать лет. Наше поселение насчитывает порядка сорока семей — довольно-таки небольшая стая по местным меркам, но это не мешает моему отцу быть одним из самых уважаемых вожаков в стране. Его слово — закон, не только для всей стаи, но и в первую очередь для семьи. И если он говорит, что я могу остаться без ужина, то нужно поспешить, иначе так и будет. Сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, я вхожу в дом. Папа, Пак Юри, уже приготовил ужин, Юнги нарезает хлеб, а отец умывается после тяжёлого трудового дня. Наконец, отец входит в столовую, и вся семья садится за стол. После сытного ужина отец раскуривает трубку и пьёт чай, потом уходит в спальню, а папа семенит вслед за ним. Отец считает, что омежью работу следует выполнять омегам, он строго распределяет обязанности в семье по половому признаку. Никогда он не приносит воду в дом, оставляя эту тяжёлую работу на хрупких плечах своего мужа. Никогда не помогает со стиркой или с огородом. Но и свою мужскую работу знает крепко: мы никогда не нуждаемся в мясе, другой еде или одежде. Пак Еджун сам трудится на лесопилке, не покладая рук, и рано приобщил к тяжёлому физическому труду Юнги. Вдвоём они зарабатывают достаточно денег, чтобы прокормить нашу семью, а также поддержать более нуждающихся в стае. Мы с папой ведём дом, ухаживаем за большим огородом и хозяйством — держим стадо овец. Мы не смеем жаловаться на усталость или трудности, видя, что Еджун и Юнги так же трудятся до седьмого пота. И сейчас, кивнув папе, отец даёт старшему отпрыску лёгкий подзатыльник, чтобы тот шёл спать, оставляя кухню в моём полном распоряжении. Мои омежьи обязанности включают в себя в том числе мытьё посуды после ужина. Я привычно наливаю в большой таз тёплой воды из железного бака, стоящего на печи, в несколько заходов переношу из столовой на кухню всю посуду и принимаюсь ловко орудовать тряпкой. Это легкая работа. И хотя к вечеру у меня обычно гудят ноги от усталости, я не жалуюсь и с удовольствием освобождаю папу хотя бы на десять минут раньше от трудового дня. В спальне родителей слышится стук отцовских тапок о пол — всё, отец лёг и, значит, до утра не выйдет из комнаты. Я инстинктивно начинаю дышать глубже, домывая тарелки и вынюхивая желанный аромат. Запах Юнги, тихонько крадущегося ко мне на кухню из своей спальни, окутывает меня шалфеем и вереском. Этот невероятный запах заставляет мои напряжённые мышцы расслабиться, плечи мои опускаются, и я дышу часто-часто, стремясь напитаться любимым ароматом. Юнги тихо входит, молча, не оглядываясь на меня, берёт чистое полотенце и принимается за работу. Как настоящий жонглёр, он быстро и ловко вытирает вымытую мной посуду и расставляет её по своим местам. Как два заговорщика, мы работаем слаженно и торопливо. Этот ритуал — втайне от родителей — мы совершаем уже несколько лет, переступая через строжайший запрет отца: работа по дому — это омежья работа. Юнги, как истинный нарушитель закона, всегда дожидается, пока отец ляжет в кровать, и только тогда возвращается, чтобы помочь мне. Домыв посуду, но не надышавшись дивными феромонами альфы, я робко касаюсь его крепкого предплечья: — Иди отдыхать, брат, я закончу тут сам. Он оборачивается и одаривает меня широкой клыкастой улыбкой, да такой, что мне выбывает весь дух. — Я почти все тарелки уже вытер, кастрюли остались. Иди сам отдыхай, малыш. — Мне ещё нужно подбросить дров в печь, а корзина пустая, — возражаю я. И совсем не хочется уходить с кухни, до тех пор, пока брат здесь. — Я схожу сам, принесу дрова и подброшу в печь. Иди спать, Чимин-и. Я знаю, как ты устаёшь за целый день, — говорит Юнги. Дотерев последнюю кастрюлю, брат вешает полотенце сушиться, ерошит мои волосы — я обмираю весь, краснею и захожусь мелкой дрожью. Юнги же, делая вид, что не замечает моей реакции, разворачивает меня за плечи в сторону выхода, легонько толкает, произнося: — Спокойной ночи, малыш. Я вынужден уйти в свою комнату. Безумный трепет в душе не даёт мне спокойно лечь спать. Я переодеваюсь в лёгкую ночную сорочку, но не могу опуститься на кровать чисто физически. Ношусь по комнате, как умалишённый, из угла в угол. Сумасшедший. Я точно ненормальный! Звук ударов топора глухо раздаётся от поленницы. Видимо, Юнги тоже не спится, и он решает наколоть дров на завтра, в который раз облегчая нам с папой жизнь. Мой разум совсем отключается, когда я в тонких вязаных носочках, в лёгкой сорочке тенью проскальзываю в коридор, мимо родительской спальни и выхожу во двор. Крадусь на цыпочках — мягкая трава, скошенная Юнги накануне, почти не впивается в мои чувствительные ступни. Прижимаюсь к углу поленницы щекой и благоговейно рассматриваю широкую обнажённую спину брата. Он машет топором чётко, быстро и уверенно — эта работа привычна ему с детства. Наконец, расколов особенно крупную колоду, альфа выпрямляется, вытирает пот тыльной стороной ладони со лба и поворачивается ко мне лицом. Жмурюсь, потому что в свете луны его тело прекрасно: загорелая кожа притягивает мой взгляд, как магнитом, и я боюсь сорваться. — И сколько ты ещё будешь там прятаться, малыш? — тихо спрашивает брат. — Выходи уже сюда. Как заворожëнный, иду на его голос, на его запах, на его зов. Юнги хмурится, когда я подхожу ближе: — Ты в одной сорочке и без обуви! Совсем с ума сошёл? На улице октябрь месяц! И что я должен ответить? Да, я сошёл с ума. Да, я в его присутствии не чувствую холода. Потому что сам горю. Я сам — жаркое пламя. Я сгораю в своём сумасшествии запретного чувства к родному брату. — Чимин-и, ты дрожишь, — замечает он. Берёт свою рубашку, отброшенную на дрова, встряхивает и укутывает меня в притягательно пахнущую ткань. Обнимает осторожно, но близко к себе не прижимает. — Чимин, маленький, что же ты творишь… Я тоненько всхлипываю, когда он наклоняется к моей шее и с шумом вдыхает мой запах. Не отстраняется, дышит, согревая мою кожу тёплым дыханием. Гладит мои плечи, спину и осторожно притягивает меня ближе к себе. Я скулю, вырываюсь. Юнги ослабляет хватку, но от себя не отпускает: — Чимин, я же всё чувствую и понимаю. При моём приближении ты начинаешь благоухать корицей и ванилью так сильно, что кажется, будто мы в булочной семейства Ким. Я усиленно качаю головой, отрицая очевидное. — Я просто ещё расту, тебе кажется… — пытаюсь врать, но альфу не обманешь. — Ты смотришь на меня так, что даже потерявший обоняние старик Чже Хван давеча спрашивал меня, что между нами. Родители молчат, но поверь мне, отец не спускает с меня мрачного взгляда ни на минуту. Да и папа недавно пытался поговорить со мной. Но ему было так неловко, что он не смог толком ничего сказать. Чимин-и, между нами что-то происходит, что-то… Прижимаю к его рту ладошку, когда наш дворовой пёс, учуяв ночного зверька, громко начинает лаять. — Братик, прошу тебя… — шепчу ему на ушко, — давай уйдём отсюда. — Ты прав, Чимин-и, нас могут увидеть. Пойдём на сеновал и поговорим там. Я только возьму старый плед и одеяло из пристроя. Ты совсем замёрз. Расстелив плед, усадив на него меня и укутав одеялом, брат опускается рядом на пахучее луговое сено. — Тебе не колет в спину? — беспокоюсь я и отодвигаюсь, приглашая альфу разделить со мной импровизированное ложе. — Чимин-и, лучше я не буду садиться слишком близко к тебе… Нам поговорить нужно, а если ты будешь совсем рядом, боюсь, случится беда. — Юнги хмурится, а я прикусываю нижнюю губу от огорчения. — Юнги, давай сбежим, — умоляющий тон и дрожащий голосок выдают всю мою неуверенность и страх. — Куда, глупый? — хмыкает Юнги. — Всё равно куда. Туда, где нас никто не знает. Юнги смотрит в мои глаза пристально; полоска лунного сияния через просвет между досками освещает моё лицо. — Но ведь мы будем знать, — тихо возражает брат. — Юнги, братик… Это не может быть неправильно, то что я чувствую к тебе! — задыхаюсь я от нахлынувших эмоций. Мои пальцы стынут, но не от холода, а от значимости момента: я впервые решаюсь озвучить свои чувства к брату. Впервые даю имя тому тёплому и глубокому, что бурлит внутри меня. — Я люблю тебя, Юнги, люблю как альфу. Люблю давно, с самого моего рождения, кажется. Юнги перестаёт дышать, а я захлёбываюсь в своём признании, торопясь сказать о том, что мучает и возносит меня на небеса одновременно уже много месяцев: — Знаю, нас никто не поймёт. Осудят, даже, возможно, выгонят из стаи… Отец проклянёт, а у папы разобьётся сердце… Но я не могу бороться с этим, Юнги! Я чувствую, знаю — ты мой, мой истинный альфа! — Ты не можешь утверждать наверняка, — сомневается брат, — у тебя ещё не было течки, чтобы ты мог распознать запах истинного. — Юнги, я люблю тебя и без всяких течек, и буду любить после наступления совершеннолетия. Я знаю себя и чувствую свою судьбу. Ты — моя судьба, Юнги! Мой брат, мой альфа, мой истинный. Брат молчит, а меня охватывает леденящим ужасом: тень сомнения я замечаю на его лице. — Юнги… Я признаюсь тебе, открываю свои чувства… Что же ты молчишь, Юнги? — я знаю, мой любимый не заставит меня плакать, и всё же мне страшно до боли в сердце. — Чимин-и… Маленький мой… Мои чувства не так чисты и святы, как твои. Я боюсь, что испачкаю тебя, загублю, если позволю им вырваться наружу. Малыш, ты — самое драгоценное, что у меня есть! Я так не хочу навредить тебе… Шёпот Юнги затихает, он садится и отводит взгляд в сторону, сжимает кулаки что есть силы. Такая реакция не устраивает меня. Не такого ответа я жду, не на это надеюсь. — Юнги, я ведь тоже всё замечаю! — решаю надавить на альфу. — Твои взгляды, прикосновения, вроде бы мимолётные, но такие нежные. Твою реакцию на моё присутствие, изменившееся дыхание и твой запах, Юнги. Он тоже меняется, стоит тебе лишь почувствовать моё присутствие. У тебя нет омеги. В гон ты уходишь в лес, в старую избушку, один. Ты инстинктивно ждешь, пока я вырасту и у меня начнётся течка, и потому не находишь себе пару, братик. Признайся же, всё это не просто так! Юнги мучительно стонет, когда я пальчиком аккуратно начинаю выводить на его обнажённой горячей спине замысловатые узоры. Дыхание его учащается, я слышу его сердцебиение и ток крови в его венах; вязкий аромат его феромонов окутывает нас обоих, смешиваясь с моим запахом. Крылья его носа начинают трепетать, когда он втягивает получившийся общий запах. Я дрожу всё сильнее — от холода, от неизвестности, от предвкушения и от страха потерять брата навсегда. Юнги поворачивается ко мне, замечает, наконец, моё состояние. Тянется к одеялу, но, остановившись на полпути, хрипловатым голосом, так сводящим меня с ума, спрашивает: — Ты совсем замёрз? Почему ты выскочил неодетым из дому, глупышка? Позволь, я согрею тебя, маленький. Не дожидаясь моего ответа, брат ныряет ко мне под одеяло. Сгибает и притягивает к себе мои ноги. — Да у тебя ступни, как ледышки! — восклицает он, съезжает по пледу чуть ниже для удобства, и сняв мои носки, начинает растирать и массировать мои действительно заледеневшие конечности. — Боги, Чимин, о чём ты только думал? — слышу я немного рассерженный голос брата из-под одеяла. Откинув одеяло и положив руки ему на плечи, мягко отвечаю: — О тебе, альфа. Нежно оглаживаю его плечи, шею. Зарываюсь пальчиками в коротко стриженые светлые волосы на затылке — знаю, что Юнги любит такую ласку. Сам получаю удовольствие от ощущения его волос на моих ладонях. Альфа тихонько урчит от блаженства и ещё больше фонит своим запахом. Когда ему хорошо, запах вереска начинает преобладать. Сейчас альфе очень хорошо, и аромат вереска так естественно сплетается с моими ванилью и корицей… Всё это время, что я невинно ласкаю его шею, он не перестаёт массировать мои ступни. Движения его из уверенных и быстрых становятся всё размереннее, все нежнее. Он мягко разминает мои холодные пальчики, что никак не могут нагреться. Юнги в какой-то момент съезжает совсем вниз, и мои ступни оказываются на уровне его лица. Я не вскрикиваю и не дёргаюсь. Я принимаю его поцелуи с царственным спокойствием. Пока брат дышит на мои ступни и согревает их своими горячими губами, я с довольной улыбкой откидываюсь назад и ложусь удобнее. Юнги тихонько смеётся, когда я издаю звук, похожий на мурлыканье: он сладко втянул в горячий рот мой мизинчик на левой ноге, и влажно обласкал его языком. Он не спеша проделывает такую штуку со всеми пальцами по очереди, не забывая массировать другую ногу. А я уже и правда мурлычу, как наш толстый серый кот, когда его разморит теплом от печи. Альфе явно нравится слышать эти звуки, иначе бы он так не старался, чтобы я их издавал. — Котёнок, какой же ты котёнок, — хрипит у меня в ногах альфа, поблёскивая белозубой улыбкой в темноте. — Юнги… — хнычу я, — у меня и ручки замерзли, и шейка, и лицо… — Хитрый котёнок, — брат поднимается на руках, нависая надо мной. — Покажи мне, где ещё тебя согреть? Поднимаюсь с пледа. Мы сидим на коленях друг напротив друга, утопая в душистом сене. Глядя альфе в глаза, развязываю шнурок своей сорочки, что под самое горло закрывает вырез. Тяну за подол вверх, быстро и ни разу не эротично. Но, кажется, альфу всё устраивает, ведь стоит ему увидеть меня полностью обнажённым, рык вырывается из его горла, а зрачки сверкают в полумраке опасным жёлтым светом. — Чимин-и, маленький мой… Я не думаю, что это хорошая идея, — пытается он спасти свою душу. Мою ему уже не удастся — ведь я кладу свою ладошку ему на грудь, туда, где гулко бьётся его сердце, и прошу откровенно: — Юнги-я, братик, поцелуй меня. И брат сдаётся, покорённый моей просьбой и собственным желанием. Он припадает к моим губам, нежно и ласково вылизывает мой рот, одновременно учит меня целоваться: — Впусти меня, мой маленький, дай мне свой сладкий язычок… Твои губы пахнут ягодами… Ты пахнешь булочкой с корицей и клубничным джемом… — шепчет он между поцелуями. Я стараюсь, повторяю за ним его игру с моими губами. В какой-то момент брат стонет прямо в поцелуй, когда я особенно нежно втягиваю его нижнюю губу и слегка прикусываю своими зубами. — Ты так быстро учишься, — Юнги легко трётся своим носом о кончик моего, — я даже начал сомневаться, что это твой первый поцелуй. — Знаешь же, что первый, — слегка обиженно тяну я. — Ты мой первый альфа, братик! Первый и единственный во всём! Юнги морщится. — Это плохо, Чимин-и. Мы с тобой родные братья, мы не должны этого делать. Мы не должны этого чувствовать. — Но мы чувствуем. Ты и я, мы любим друг друга, Юнги, — резонно возражаю я, — а значит, наши чувства не могут быть плохими или грязными. Мы любим друг друга по-настоящему, чистой любовью… — Чистой любовью? — взрывается внезапно Юнги. — Я расскажу тебе, КАКОЙ чистой любовью я тебя люблю! Брат хватает меня за запястья, заводит мои руки мне за спину, перекрещивает их на моей голой пояснице, удерживает своей крупной ладонью. Я не сопротивляюсь, когда он с усилием вжимает меня в себя, голым животом в свой живот. Я чувствую бёдрами его возбуждение через ткань его штанов, а он может чувствовать мой, подрагивающий в нерешительности — вставать? не вставать? — небольшой омежий член. — Ты маленький глупый ребёнок, если думаешь, что я, взрослый альфа, хочу любить тебя чистой платонической любовью! Я хочу взять тебя, чтобы ты принадлежал только мне, целиком и полностью! Войти в тебя так глубоко, чтобы ты не мог нормально дышать, и лишь вскрикивал бы подо мной от удовольствия! Хочу трогать тебя, здесь и здесь, — брат быстро касается моей шеи, груди. Напористо проводит по моему мягкому доверчиво расслабленному животику, опускает ладонь на мои половые органы, накрывает и чуть сдавливает в большой ладони мягкие яички. — Я хочу знать, каков ты на вкус, здесь, — теперь он сильнее сжимает руку на моём члене, а я откидываюсь назад и откровенно громко стону. Брат перебирает пальцами мою мошонку, слегка надрачивает член, и задушенным шёпотом опаляет моё ухо и шею: — Я хочу втереть в твой живот мою сперму, чтобы ты пах мной; и хочу твою — на мне. Хочу, чтобы ты стонал так громко, как только сможешь, когда я буду пробовать тебя на вкус, когда возьму твой член в рот. Я задыхаюсь от его слов, мне становится обидно, когда, сделав ещё несколько движений по органу, его рука покидает мой начавший наливаться член. И совсем не пугаюсь, когда рука заходит мне за спину, оглаживает мои ягодицы, сжимает их по очереди сильно, до боли. Снова оглаживает, нежно, отчего по коже разливаются приятные волны тепла. — Хочу трогать и вылизывать тебя здесь, — брат проводит вниз по нежной ложбинке между ягодиц, и я рефлекторно напрягаюсь от неведомого. — Хочу быть в тебе, первым и единственным. Хочу наполнить твой живот своим семенем, и чтобы ты кричал подо мной, когда я буду это делать. Что, братик, о такой чистой любви ты мечтаешь? — с внезапно горькими интонациями в голосе заканчивает Юнги. Он отпускает меня, отталкивает от себя. Я падаю в сено, и колючие травинки впиваются в мою кожу. Но я не чувствую их. Я сосредоточен на внутренних ощущениях: мне не противно, не страшно и не стыдно от всего того, что делал со мной Юнги. Мне только обидно, что он отвергает меня, отталкивая. Брат шарит руками по сену, выискивая мою ночную сорочку. Всё это время он шепчет себе под нос: «Я чёртов извращенец», или что-то подобное, мне плохо слышно. Наконец, найдя моё одеяние, он быстро надевает его на меня через голову, завязывает ленты, хватает одеяло и укутывает меня в него, оставив наружу только нос с глазами, полными слёз. Меня не пугают его желания, а пугает его отказ от меня и нашей любви. — Чимин-и, тебе нужно идти в дом. Пожалуйста, забудь всё, что я тут наговорил и сделал. Прошу тебя, малыш, ради твоего же блага! Кажется, мой глупый брат думает, что я по первой его просьбе наплюю на свою любовь, забуду и отпущу чувства развеиваться, как развеивается туман от утреннего солнца. Да ещё вот теперь, когда он открывает мне силу его собственных чувств и желаний? Я, Пак Чимин, младший сын вождя волчьей стаи. Я упрям, как мой отец, и терпелив, как мой папа. Родители своим примером всю жизнь учат меня, как добиваться поставленных целей, как трудиться во имя исполнения мечты. И никакой глупый альфа Пак Юнги не заставит меня отказаться от него. Через три месяца мне исполнится восемнадцать. У меня начнётся первая течка, которая докажет моему упрямому альфе, что мы являемся истинными друг для друга, не смотря на то, что мы — родные братья. И если семья и стая не примут нашу любовь, наш выбор — что ж, вариантов останется не так много. Мы уйдём с Юнги и начнём новую жизнь, наполненную любовью и страстью. Я никому не позволю разрушить наше счастье с альфой, даже ему самому! Может быть Юнги прочитал в моих глазах все эти мысли, потому что, тихонько вздохнув, он надел свою рубашку, вытащил из моих волос застрявшие соломинки, и тихо сказал: — Пойдём, я отведу тебя в дом, малыш. Не думай ни о чём. Ты по-прежнему мой младший брат, мой самый родной человек. И я люблю тебя, мой маленький. Очень сильно люблю…