Эхо твоего имени

             Настенные часы отсчитывали минуты прощания. Антон жалел, что не имел машину времени, как на страницах Уэллса, поэтому разглядывал Арсения и запоминал каждую линию образа. В альбоме его фотографий — десятки, но ни одна камера не передаст то, что видят глаза. Ту неугомонность, когда Арс выдумывает очередную «штучку» и спешит осуществлять её немедленно, теребит спадающие на лоб тёмные локоны и морщит нос. Или когда он задумывается о чём-то глобальном, лицо делает ужасно сложное, того и гляди в истукана острова Пасхи превратится, а потом — оп! — морщинка между бровями разглаживается, улыбка расцветает, что обычно означает только одно: нашёл решение своей задачи. Но больше всего Антону будет не хватать Арсения спящего, и нет, Антон вообще не маньяк, не извращенец и даже никакой не фетишист, но буквально час назад любовался рассеянным светом на Арсовой коже, тем, как чуть подрагивали тёмные ресницы, создавая колючие тени; губы — слегка приоткрытые — не манили целовать до поджимающихся пальцев, а вот едва касаться и запоминать на уровне кожи — точно да. Антон Арсения даже обнимать побоялся, чтобы ни в коем случае не разбудить. Привычка — коварная вещь, особенно если долгие недели засыпаешь и просыпаешься с ощущением присутствия рядом кого-то ещё. Совсем скоро это чувство рассеется, и за ним — оглушающая тишина. Она уже расползалась под рёбрами тягучим дымом и лишала возможности улыбаться. Собственное обещание не унывать перед Арсением постепенно тонуло под ударами пушечных ядер действительности, где нужно было собираться на вокзал.              Арсений стоял на балконе и смотрел на просыпающийся Петербург, крепко сжимая ладонями кружку со свежесваренным кофе, но так к нему и не притронулся. Пытаться узнать, о чём он думал — было затеей бесполезной, ведь в собственной голове бесконечной строкой бегало одно и тоже: останься, не уезжай, останься. Антон поднялся с дивана, в три шага оказался у стеклянной балконной двери, приоткрыл её и встал возле Арсения. Солнце игриво пряталось за облаками, выглядывало на пару затяжных мгновений, исчезая снова. Внутри Антона грусть накатывала так же стихийно — от ноющей пустоты до дерущего отрицания; судя по невидящему взгляду, Арсений был на таких же эмоциональных качелях. Он опустился в ярко-жёлтое кресло со скоростью медленно оседающего в груди сожаления, что время, этот безжалостный механизм, остановить никому не под силу. Кружка с тихим стуком встала на крохотный деревянный столик — особая гордость отчима, — кофе взбудоражился от движения, но тут же затих.              Пить его не собирались.              Антон присел на корточки перед Арсением, привлекая к себе внимание взглядом, положил широкие ладони на обтянутые джинсами бёдра, аккуратно погладил и, получив слабую улыбку в качестве вознаграждения, встал на колени под тихий хруст собственных суставов.              — Какой же я дряхлый дед всё-таки, — усмехнулся Антон.              — Тебе бы определиться с самоидентификацией, Шаст, — произнёс Арсений, чуть склонив голову. — Ты либо пацан, либо старик. С кем я в итоге встречаться начал?              — Я иденфит… да блин, что за тупое слово. Иднтеф… Да короче! — Антон на автомате чуть не шлёпнул Арсения по ноге от досады. — Я — просто Антон. Устраивает?              — Меня всё в тебе устраивает.              Если бы словами можно было затягивать метафорические раны, то именно таким способом Антон бы лечился в моменты, когда тяжело или больно. Удивительно, насколько Арсений не сомневался в каждой произнесённой фразе, зная точно, каким эффектом они обладали, и что Антон жаждал услышать на самом тонком смысловом уровне. Фейерверк загадок превратился в салют откровенностей, переливался разными цветами без каких-либо вспомогательных элементов в виде панамок. Испытывая едва ли не гордость за самого себя и свои умственные способности, Антон с абсолютно неконтролируемым обожанием смотрел на Арсения и обнял его за поясницу, сцепив пальцы поверх рубашки. Шум машин за окном, всё те же тикающие часы, дыхание — практически синхронное — ничего другого Антону слышать больше и не нужно было.              Безмолвие нарушил ругающийся голодом живот Арсения.              — Тебе бы поесть, Арс, ехать долго, — осторожно начал Антон и упёрся подбородком в его сомкнутые колени.              — Да не хочется.              — А чего тогда в животе бурлит? Хотя бы гренку съешь, м? Зря я их до чёрной корочки зажарил?              — О, это было талантливо, Шаст! А как роскошно мы выгоняли дым мокрыми полотенцами! Красота! — собрав пальцы на манер типичного итальянского жеста, Арсений чмокнул воздух у самых кончиков.              — В своё оправдание скажу, что был занят куда более важным делом.              — Да. Жарким поцелуем со мной.              — Зато какой это был поцелуй!              — Весь в муке и следах от яиц на теле.              — Будь моя воля, я бы так каждое утро делал, — серьёзно произнёс Антон.              В волосы зарылись холодные Арсовы пальцы и стали перебирать крупные кудри — хаотично, наверняка бездумно, но очень бережно, чтобы не потянуть до боли. Антон закрыл глаза, запоминая эти прикосновения, отпечатывая так же, как делал с фотографиями, только вместо плёнки — уже родные руки. Антон с Арсением договорились, что их лето девяносто восьмого — не конец, а яркое начало, пусть и с размытыми планами на будущее. Вот только горечь обещания увидеться в октябре или ноябре, когда Арсений всеми силами попытается вырваться на аспирантскую практику прямо в СПбГУ, всё равно никуда не девалась. Антон боялся: вдруг не получится, вдруг километры между ними сотрут в порошок всё то бережно созданное, а о своих опасениях Арсению говорить не хотелось, чтобы не причинять ещё большей боли — уезжал ведь именно он. Антон не давил, не умолял остаться, прекрасно зная все подводные камни обстоятельств жизни в Омске, тем более что Арсений намеревался каждый этот булыжник попробовать обточить, а с родителями это всегда непросто. Необходимость этого решения Антон разделял на все миллион процентов и окончательно уяснил, насколько счастливым ребёнком был с самого детства, получив в подарок абсолютно понимающих маму и отчима.              — Так в машину времени хочется, — тихо сказал Арсений, удивив Антона схожестью своих желаний.              — И что бы ты сделал?              — Не строил бы из себя говнюка и сразу сказал, что ты мне нравишься.              — А я бы офигел, — хохотнул Антон и посмотрел в слегка улыбающееся лицо.              Глаза Арсения обладали по-настоящему чарующей особенностью и меняли цвет не только в зависимости от освещения, но и от настроения. Сейчас их цвет был похож на море во время штиля — практически бесцветные, потухшие, без проблесков солнца, что обычно мгновенно появлялось бликами, когда Арсений заливисто хохотал над какой-нибудь шуткой. Антон не знал, как выглядит сам в этот момент, но догадывался — не лучше.              — Как же сильно я в тебя втрескался в первый же день, а, — признался Арсений. — Вышел, говнюк, полуголый и даже не стеснялся.              — О-о-о-о, я только тебя и стеснялся, Арс. Что ты такой красавчик-атлет стоишь, а я дрищ с руками-палками.              — Ты тогда ещё не знал, на что способны эти твои палки, — Арсений чуть приподнял бровь, но глаза оставались всё такими же грустными.              — Ты во мне всё это открыл, знаешь? — Антон упёрся подбородком в выемку между арсеньевскими ногами и сложил ладони для удобства.              — То есть?              — У меня от тебя так крыша поехала, что, видимо, какая-то кнопочка разврата в мозгу включилась.              — «Кнопочка разврата». Ну какой ты ещё пацан, Шаст! — Арсений хохотнул.              — Да ну как я ещё объясню, блин?! — возмутился Антон и укусил Арсения за едва дрожащее от смеха бедро.              — Ты всё делаешь прекрасно, это я старый пердун.              — Пф-ф-ф, тоже мне, нашёлся дед. Восемь лет — херня полная. Вон, Эдгар По вообще женился с разницей в тринадцать.              — Ага, на своей кузине.              Их взгляды встретились, и уже через мгновение балкон зазвенел от громкого смеха. Антон без стеснения воспользовался минутным послаблением брони Арсения, приподнялся на выпрямленных руках и поцеловал улыбающиеся губы. Его будто ждали, потому что Арсений тут же раздвинул ноги и притянул Антона ближе, углубляя поцелуй. Арсений был похож на оголодавшего волка, который дорвался до еды: практически вонзал зубы в губы от быстрых движений челюстью и целовал-целовал-целовал, будто не имея сил прекратить. Оторвались они друг от друга, когда Антон почувствовал дрожь Арсения кончиками пальцев.              — Эй, ты чего?              — Н-нич… — договорить Арсений не смог.              Фраза будто застряла в горле и не могла вырваться. А Антон и без этого понимал — соврать, мол, всё хорошо, Арсений не способен. Удивительно, что обычно в самом начале отношений люди создают некий образ идеального человека, чтобы понравиться, где-то приукрашивают, однако всегда наступает момент, когда эта картинка лопается, потому что хрупкая и недолговечная, и вот тогда-то ты и понимаешь — нужен тебе человек на самом деле или нет. В случае с Арсением никакой лжи не было с первого взгляда. Они открыто друг друга ненавидели и демонстрировали это всеми возможными способами. Естественно, на поверку это оказалось диаметрально противоположным чувствами. И жизни не хватит, чтобы изучить друг друга, поэтому прямо сейчас Антон делал то, что могло в теории Арсения успокоить: гладил колючее от утренней щетины лицо большими пальцами и улыбался. Широко, как умел, выталкивая из себя грусть с максимальной силой, чтобы в глазах даже намёка на неё не осталось. Антон в буквальном смысле заражал Арсения радостью, разжигал её где-то в области сердца и выдыхал сначала на расстоянии, а после — в чуть влажные Арсовы губы. В конце концов, план сработал: Арсений уткнулся своим лбом в лоб Антона и улыбнулся. Так, как был способен только он: лучезарно, будто вместо обычной эмали — жемчужная, до сощуренных уголков глаз и чуть сдвинутых бровей.              — Пора? — тихо спросил Антон.              — Пора.              Арсений распрямил свой белый воротник, придирчиво оглядел Антона и расстегнул ему одну пуговицу сверху. Та самая голубая рубашка весьма органично вписалась в гардероб Антона, и каким бы приторно-ванильным это ни казалось, всё внутри переворачивалось от чувств, ведь именно в ней Антон был к Арсению ближе всего. Срастись с ним на уровне кожи или слиться в один эфемерный организм возможности не было, осознание этого причиняло боль почти физическую, граничащую с лезвиями удовольствия — ничего подобного Антон никогда не испытывал, но главнее всего, что каждая эмоция, взгляд и жест находили отражение в Арсении.              Словно он — его зеркало.              Входную дверь Антон закрывал медленно, оттягивал время, как мог, а его не торопили — Арсений обхватил железное ушко ключа своими пальцами поверх Антоновых и повернул. Что именно он запечатывал, наверное, не расскажет, но до первого этажа Антон с Арсением бежали наперегонки (победителем вышел рюкзак, весьма ощутимо задерживая своим весом за спиной), оттуда — к остановке недалеко от Гостиного Двора. Ритм времени снова ускорился вместе с бесконечным потоком прохожих, смешивающимися ароматами бензина, свежей выпечки и видом разномастных вывесок. Антону даже не понадобилось прикладывать усилий, чтобы настоять на поездке к Ладожскому вокзалу не на метро, а на троллейбусе. Усатый проводник ездил медленно, именно это им с Арсением и нужно было. За всю дорогу Антон не проронил ни слова, сжимая холодную ладонь под пакетом с едой, которую положил Арсению с собой в поезд. Кожа рук вспотела от долгого соприкосновения, но Антон с Арсением пальцы не разжимали до самого конца — и вот только на остановке, да, пришлось. Не то чтобы Антона беспокоило, что средь бела дня об идущих под ручку парнях могли подумать абсолютные незнакомцы. Он не делал этого исключительно из уважения к Арсению — чем осторожнее, тем лучше. Хотя у входа на вокзал всё равно коротко погладил Арсово предплечье и получил улыбку в подарок.              Поезд уже ждал на втором пути, судя по голосу в громкоговорителе, а Антон сидел на деревянной лавочке вместе с огромным рюкзаком и ждал, когда вернётся Арсений. Он ушёл десять минут назад, сославшись на срочные дела в уборной, а когда вернулся, коротко сказал: «Пойдём», пряча покрасневшие глаза под козырьком синей панамы. Антон и не подозревал, что прощаться будет настолько раздирающе тяжело. Внешнее проявление эмоций из них двоих взял на себя Арсений, потому что сам Антон чувствовал лишь внутренний паралич и неспособность когда-либо разжать руки, пока они стояли с Арсением на перроне и обнимались. Он дышал им, прижимал так крепко, насколько позволяли силы, стискивал руками арсеньевскую спину, и даже если останутся синяки — плевать. В попытке запечатать прикосновения Антон был готов даже на это. Порыв забрать ещё один поцелуй горел на губах покалывающими искрами, сердце колотилось под рёбрами механизмом с вечным двигателем, а пресловутые бабочки в животе бились крыльями, царапая вспышками боли от осознания — времени больше не осталось.              Ни минуты, ни секундочки, ни мгновения.              — Я буду ждать телеграммы, Арс. Не забудь, — шепнул Антон ему в шею, невесомо касаясь губами.              — Не забуду, — груди коснулось влажное дыхание. — Я к тебе вернусь, Шаст. Обязательно.              — Если не приедешь, приеду я и тебя заберу. Даже если для этого мне надо будет трястись в поезде почти два дня.              — Тоже мне, Ромео нашёлся, — усмехнулся Арсений.              — Мы из другой оперы.              Выпустив друг друга из объятий, они на секунду сжали ладони и цепанули кончики пальцев. Контролёр подгонял других пассажиров, помогал им водружать баулы с вещами в вагон, а при виде подошедших Арсения и Антона замер на секунду. Карий взгляд под козырьком форменной фуражки пролетел по ним с ног до головы, задержался на едва касающихся кончиках пальцев и неожиданно стал похож на растаявший шоколад.              — Провожающий, заходить в поезд будете? — проводник сверил билет Арсения с паспортом.              Антон не сразу понял, что обращались к нему и ответить не успел.              — Нет, — ответил за него Арсений и поправил лямки своего массивного рюкзака.              Это короткое слово звучало не лезвием, от которого внутри остаются глубокие раны, в нём пульсировала горечь и дребезжала паника — Арсений смотрел на Антона с задержкой фокуса на губах, глазах и области солнечного сплетения, будто прямо сейчас делал разметку точек, где будет болеть особенно сильно. Проводник его не подгонял, а идущих на посадку пассажиров как назло больше не осталось, только один, замерший в тамбуре с пакетом и рюкзаком. Арсения словно приварили к металлическому полу, раздвигать двери он не торопился, хотя поезд отправлялся с минуты на минуту. Сказать друг другу что-то ещё Антон и Арсений не успели. Машинист дал предупредительный гудок, а Антон быстрым шагом попятился к нужному окну плацкартного вагона, чтобы уже глядя на занявшего нижнюю полку Арсения поднять руку и махать ему на прощание до тех пор, пока слабо улыбающееся лицо не исчезнет вдалеке.              Дорогу на Финляндский вокзал Антон прокладывал на автомате: оранжевая ветка метро, красная, выход, вход, билет на электричку, вагон, летящий перед глазами пейзаж из деревьев и безымянных домов. Весь сорокаминутный путь до Комарово Антон сжимал материал голубой рубашки и думал только о том, каким счастливым его сделал этот невероятный человек с панамками-светофорами. Ни себе, ни Арсению Антон не позволит упустить то, что они обрели. Какой бы тяжёлой ни была эта дорога, они пройдут её вместе.              — Антоша, привет! — мама уже ждала у калитки, заранее приоткрыв её, чтобы он зашёл. — Ну как ты?              Ничего не ответив, он обнял её и уткнулся лбом в плечо, скрытое цветастым синим рукавом платья, которое уже через секунду пропиталось влагой. Мама гладила Антона по затылку и не отпускала.              Огромный кусок души сейчас был на пути в Сибирь. Уносился далеко за линию горизонта. Антону без него было не просто плохо.              Антону было никак.             

❦❦❦

             Порой кажется, что все переживания персонажей, будь то кино или книга, — выдуманы, гиперболизированы, и вообще подобного в жизни никогда не случается. Антон из июня девяносто восьмого однозначно бы бил себя пяткой в грудь, доказывая всю чушь любовных романов, ненастоящей тоски, когда грудную клетку опоясывают чёрные жгуты и выдирают внутренности наружу. Вот только его же августовская версия с неприятным жжением в области сердца соглашалась с каждым эпитетом. Антона действительно выворачивало наизнанку, будто красиво связанный свитер, уродливый с обратной стороны, с колючими торчащими пучками-иглами. Стежок за стежком, петелька к петельке связанный двумя парами рук летний сюжет распускался и с тихим шорохом оседал на пол мотками разноцветных нитей.              Вчерашний день Антон практически не помнил. Фрагментами в голове вспыхивала понимающе-грустная пара глаз Артёма и Нади, когда они нашли его одного на пляже, молчали вместе с неразговорчивым Антоном и осторожно сжимали плечи с двух сторон. За то, что не задавали вообще никаких вопросов, не пытались взывать к искусственной радости, не демонстрировали своих нежных чувств друг к другу — Антон мысленно благодарил их и даже поднял уголки губ в улыбке. Поразительная удача примагничивать прекрасных людей в свою жизнь ему по-прежнему сопутствовала. Время без Арсения превратилось в вакуум, в вязкую болотную жижу, а слушать непривычную тишину без стука печатной машинки, тихо беседующих о заумных вещах отчима и панамчатого академика стало задачей попросту невыносимой. Почти каждая комната вибрировала воспоминаниями об Арсении. Антон даже попросил не менять постельное бельё, чтобы вдыхать знакомый запах, уткнувшись носом в подушку, когда глаза наливались усталостью, но сон упрямо не затаскивал на другую сторону реальности. Мама беспокоилась в своей привычной манере и во что бы то ни стало стремилась Антона накормить, вывести на разговор или дать какую-нибудь бессмысленную работу по дому, которую Антон выполнял с чёткостью робота и возвращался в ядовито-пустую комнату. Раскладушки там больше не было, соседние полки в шкафу не хранили дотошно разложенную одежду, а цветные панамки больше не семафорили перед глазами, как обычно предупреждая не то об опасности, не то об игривости своего хозяина. Без Арсения мир Антона поблёкнул, лишился ярких оттенков и запахов. Еда стала обычным источником силы, топливом, чтобы не навернуться с велика, когда Антона выгнало в лес чувство абсолютного бессилия и незнания — что дальше. Новость о зачислении в университет ощутилась секундным прозрением, ярким, как взмах тропической птицы, но ожидаемой радости Сергей от Антона не получил, да и, наверное, не рассчитывал, поэтому просто похлопал его по спине и оставил наедине со своими мыслями. Антон, быть может, и хотел поговорить с ним, вывалить всё как на духу и перестать точить себя изнутри, но не мог. Не готов был из одной ямы прыгать в другую — ещё глубже, страшнее, больнее.              Время имеет обыкновение превращаться в тошнотворно-тягучую субстанцию, если ждёшь чего-то важного, оно будто с издёвкой наблюдает за мучениями и нарочно замедляет метроном. Несправедливее всего Антон считал то, что заниматься любимыми вещами ему решительно не хотелось. Они потеряли смысл, и сама перспектива, что так будет на ежедневной основе, Антона пугала до ужаса.              Третьего августа Антон почти весь день пролежал на кленовой поляне с перерывами на бутерброд и чай из термоса.              Четвёртого августа Антону хотелось лезть на стену.              Он планировал снова сбежать, и лучше куда-нибудь в глубь леса, где деревья могут выслушать злость без всякого осуждения, но стоящий в дверях отчим не дал Антону осуществить задуманное.              — Сынок, мама напекла пирожков и сильно расстроится, если ты не попьёшь с нами чай.              — Не хочется, па, — Антон приподнялся на кровати и посмотрел на него.              — Знаю. А ещё знаю, что твоя мама прекрасно пользуется манипуляциями и шантажом. Пойдём.              Выбора ему не оставили, хотя два молчаливых дня спустя мама с отчимом имели полное право на Антонову компанию как родители и люди, кому небезразлична причина безликого скитания собственного сына. Если Антон и мог испытывать страх перед важным разговором, то этот инстинкт выключился.              В конце концов, худшее уже случилось.              Мама хлопотала у стола во дворе, нервно поправляла блюдца, вертела кружевную салфетку в руках, но при всём этом трясущемся состоянии она смотрела на Антона ровным взглядом, потому что знала — жалость ему не нужна. Как и жилетка, чтобы в неё прорыдаться: не в правилах Антона наматывать сопли на кулак слишком долго. Антон нуждался только в Арсении, а весточки до сих пор не прилетело, но он верил в него, в них верил, поэтому пообещал себе выждать сколько потребуется, прежде чем бить тревогу и прыгать в первый же поезд до Омска.              — Мы с папой хотим послушать о Петербурге, — спокойно начала мама и налила чай всем троим. — Арсению понравился город?              — Да, — Антон откинулся на железную спинку стула и кинул взгляд на пустующее место напротив. — Успели на колоннаду, мосты посмотрели, погуляли по Невскому, поели вкусную пиццу. От мест Достоевского Арс… — он осёкся, произнося короткую форму имени, и продолжил: — Арс остался в восторге. Жалко времени было мало, так бы я его по местам съёмок Шерлока Холмса ещё поводил.              — Его всегда мало, — отчим отпил из чашки и глубоко вздохнул. — Времени. Самая ценная валюта, которую нигде не купишь.              — Как же это бесит.              — Нам только остаётся успевать делать то, что хочется.              Зыбучая тишина повисла над столом, рассыпалась невидимыми песчинками по скатерти и падая на землю. Антон прекрасно знал, что лучше момента для откровенности ему выудить не удастся, но годы в гуманитарном классе словно испарились, а вместе с ними из головы выветрились все правильные слова. Но помогла мама.              — Я тут, знаешь, что вспомнила? — улыбнулась она и разломила печёное тесто (из трещины выглянули варёные яйца с зелёным луком). — Как ты сказал, что вы с Арсением можете друг друга возненавидеть.              Конечно же, Антон помнил. И сейчас вообще не представлял, как мог такое ляпнуть, ведь чувства к Арсению в буквальном смысле поднимали его с кровати и несли в сторону мест, где они бывали только вдвоём. Помимо оглушающей пустоты внутри неутомимо бился огонёк надежды, который оставил в нём Арсений, когда уезжал. Антон помнил всё, и потому смотрел маме в глаза практически стыдливо, делая глоток сладкого чая с прихлёбом, чтобы не выдать себя с потрохами окончательно.              — А в итоге подружились, м? — добавил отчим будто с улыбкой в голосе, хотя его лицо оставалось серьёзным.              — Мы с Арсением не друзья. Мы… Я его…              Прохладный августовский ветер взлохматил волосы, вынудил тонкий материал скатерти встать на дыбы, отчего чашки слегка задребезжали. Тронутая жёлтой краской листва обрывалась с шелестом и падала на землю. Волна неожиданно обретённой уверенности схлынула так же быстро, как и появилась. Антона прострелило чувством, что делать громкие признания он должен был не родителям, а тому, о ком говорил.              — Антош, — нижняя губа мамы мелко затряслась, как и её голос, — ты не обязан отчитываться нам о том, что у тебя на сердце. И кто у тебя там. Нам с папой достаточно знать, что ты счастлив.              — Ты счастлив, сынок? — спросил отчим, чуть наклонившись к Антону.              — Да.              — Мы очень рады и…              — Я таким счастливым никогда не был, ма, — перебил её Антон. — И мне очень страшно, что ничего не получится. Брожу по округе, жду телеграммы, а её нет, и мне страшно, вдруг, её вообще не будет, и делать что потом? Жизнь-то прежней уже не станет.              Свой поток слов Антон сдержать уже не мог. За последние двое суток они копились внутри, сжимались пружинами, чтобы в подходящий момент распрямиться и ударить воздух своей силой.              — А ещё я боюсь, что вы ко мне будете иначе относиться, потому что я не такой.              — Ты — наш сын, Антон, — сказал Сергей и положил свою большую ладонь ему на плечо. — Что значит «не такой»?              — Каким вы меня знаете.              — Мой дорогой, — мама шмыгнула носом и улыбнулась, — вашу историю с Арсением я видела с порога. Когда-то и наша с папой история началась с как-будто-бы ненависти. И где мы теперь?              — Почему я слышу об этом впервые?              Лёгкие мазки на совместной картине прошлого родителей вдохнули в Антона жизнь. Если полчаса назад огонёк внутри походил на зерно, то теперь он раздувался до костерка. Сравнение их с Арсением отношений с тем, что несли мама с отчимом много лет, затаило в душе надежду: получится.              У родителей же получилось.              — Потому что это наше личное, — отчим спрятал улыбку за фарфоровым ободком чашки. — Но из Воронежа я вёз вас практически с боем.              Рекомендацией ли это было, советом на будущее или просто элементом воспоминаний — Антон не знал, однако пирожок во рту стал значительно вкуснее от мысли, что Антон мог хоть завтра уехать за Арсением без каких-либо запретов.              — Бельчонок, ты только помни, пожалуйста: что бы ни случилось, мы рядом. И поддержим любое твоё решение, даже если оно, как ты говоришь, не такое. Мы с папой тебя очень сильно любим.              — И я вас, ма.              Голос Антона охрип, здоровенный ком напряжения лопнул в груди, и от облегчения на глазах навернулись слёзы. Дышать стало легче раз в миллион, тишина внутри обретала звуки, напоминая: всё хорошо, даже лучше, чем только могло быть. Заливать белоснежную скатерть солёной водой Антон не планировал, поэтому улыбнулся, вытер веки тыльной стороной ладони и засунул в рот оставшуюся часть пирожка целиком, чтобы переместить фокус внимания с эмоциональных скачек на получаемые калории.              — Однако вам нужно быть осторожными, — произнёс отчим с лёгкой строгостью в голосе. — Петербург — город большой и культурно развитый, но чтобы не попасть в неприятности, вы…              — Па, — ответил Антон с набитым ртом, — мы ш Аршом не кидаемша друг на друга с пошелуями, ешли што. Мы вжрошлые люди, вообше-то.              Мама погладила Антона по макушке, взъерошив кудри сильнее прежнего, и упорхнула обратно в дом по какому-то страшно важному делу. Отчим смотрел куда-то вдаль, замерев с чашкой давно остывшего чая в руке, погружённый в свои мысли на допустимый максимум. Несмотря на явно свалившийся с души булыжник, Антон по какой-то неведомой ему причине не мог расслабиться окончательно, будто ждал, что вот сейчас-то его как раз и отчитают, запретят выходить из дома, а в универе заставят передвигаться исключительно в сопровождении Сергея Владимировича. Что, собственно, было лютой чушью. Безусловная вера в родителей шла вразрез со всеми глупыми мыслями, будучи результатом смешавшихся внутри волнения, тоски и страха перед маячащим на горизонте будущим.              — Когда я служил в армии, — тихо заговорил отчим, — у нас в подразделении был командир, которого все боялись. Я не был исключением. Однажды при нём свалился с тумбочки во время ночной вахты, потому что уснул на пару минут. — Антон словно видел, как воспоминания вихрем пролетели в отчимовских глазах. — Устав того времени работал со всей строгостью, за малейшую провинность грозил штрафбат. Естественно, командир назначил мне наряд вне очереди. А когда я зашёл к нему в кабинет, то невольно стал свидетелем того, за что в шестидесятые годы лишали звания и сажали сроком до пяти лет.              — Командир? Серьёзно?              — На самом деле, ничего криминального там не было, — отчим поставил чашку на блюдце и посмотрел на Антона. — Но увидь это не я, а кто-то другой, и моего товарища Митьку и старшего прапорщика Голеняева с позором бы выдворили из армии прямиком за решётку.              — Мне Арс про Тьюринга рассказывал, — Антон лёг на стол грудью и упёрся кулаком в подбородок. — Его приговорили к химической кастрации. Это после взлома «Энигмы» и всех гениальных вещей, что он сделал.              — Таковы были нравы того времени, Антош. И сейчас они не лучше. Не все молодые люди окажутся такими терпимыми, каким был я в восемнадцать. Хотя то, что у вас с Арсением в итоге получилось, не должно иметь каких-либо характеристик. Оно просто у вас есть.              Если у Антона и существовал какой-то эмоциональный предел, то прямо в эту секунду его границы разламывались в стеклянную крошку. Весь разговор был чем-то совершенно новым, хотя они с отчимом и раньше затрагивали серьёзные темы философии или морали. Антон зачем-то на месте командира и рядового представил их с Арсением — по коже побежала рябь мурашек от мысли, как страшно проявлять чувства в условиях абсолютного надзора, ограниченности и вероятности физической расправы. За эти размышления Антон Сергею был благодарен в той степени, когда важный урок на чужом опыте откладывается на подкорку сознания, чтобы в будущем уберечь от необратимых последствий.              — А что с ними стало в итоге?              — Насколько я знаю, уехали в Чехословакию ещё при Союзе. Удивительная смелость.              Мама вернулась с новой порцией горячих пирожков и слегка покрасневшими глазами. Чувство дежавю прокололо солнечное сплетение: тогда на Ладожском Арсений пришёл к Антону точно таким же, не желающим открыто проявлять самые сильные для человека эмоции. Спрашивать о подробностях Антон не собирался, вместо этого сжал мягкую ладонь своей и улыбнулся, чтобы, как и тогда с Арсением, заразить маму сделать то же самое.              Сработало.              Ближайшие полчаса за столом раздавался стук фарфора, редкие обсуждения предстоящего учебного года и того, что через пару дней вся семья вместе с Булочкой возвращается в город. Отчим выглядел слегка обеспокоенно, говоря о слухах возможной девальвации, мол, нужно как можно скорее менять большую часть сбережений на доллары, чтобы не обанкротиться. Антон щурился, глядя на яркий солнечный диск, постепенно утопающий за кронами деревьев, гладил мягкую рыжую шерсть запрыгнувшего на колени кота, внутренне радуясь, что сложные экономические термины не представляют для него ровно никакого интереса. Вдалеке раздался короткий звонок велосипеда — звук пробрал до дрожи и стал предзнаменованием чего-то крайне важного.              — Здравствуйте! — за калиткой стояла улыбчивая Ольга Евгеньевна с пузатой квадратной сумкой наперевес. — Вам тут срочная телеграмма.              Сделав глубокий вдох, из-за стола Антон едва ли не выпорхнул. Его не волновали ни удивлённые глаза почтальона, ни тихие смешки родителей, когда он трясущейся рукой ставил подпись в бланке получения. Короткий текст на открытке «С днём космонавтов!» (а в отделении ничего другого не оказалось, по словам тёти Оли) ощущался мощнейшим зарядом электричества, оно покалывало на кончиках пальцев и летело с бешеной скоростью по каждой линии вен до самого сердца. К столу Антон не вернулся — сбежал в Красную Комнату, на ощупь включил свет и прочитал:              ДОЕХАЛ ТЧК ПЕРЕЖИЛ ПЬЯНЫХ СТУДЕНТОВ И НАЕЛСЯ САЛА ТЧК ОМСК КАКОЙ-ТО ЧУЖОЙ ЗПТ ХОЧУ К ГУСТЫМ ДЕРЕВЬЯМ И К ТЕБЕ=ТВОЙ АРС              Антон живо представлял, как замученный долгой дорогой Арсений прямо с вокзала отправился в ближайшее почтовое отделение, чтобы отправить телеграмму в Санкт-Петербург с вот таким текстом. Телеграфистка наверняка смерила Арсения удивлённым взглядом с оттенком непонимания, но зная Арса и его способность своим сложным лицом убивать весь интерес, едва ли на него посыпались вопросы. Его Арс уклонялся от всего неудобного с грацией змеи или гимнаста, так что и в подобной ситуации повёл бы себя соответствующе.              «Твой Арс» — два простых слова звенели в сознании бесконечной трелью.              И густая дымка в груди развеялась наконец.