Солнце мертвых

      Стряхнув оцепенение, Сианна рассматривала маленькую девочку: рассыпанные по плечам черные волосы и серо-голубые испуганные глаза, мерцающие в латной пластине доспеха сопровождающего. От разглядывания своего отражения ее оторвал резкий, режущий по нервам звук захлопнувшихся за спиной ворот. Вздрогнув, словно только что в опасной близости над головой зависло косое лезвие гильотины, она подняла взгляд, чтобы понять, что очутилась за пределами дворца.       Подъездной путь, ведущий к парадному входу, продолжал главную улицу, его пересекал внутренний бульвар. В том месте, где дороги скрещивались, появились четыре всадника.       Всадники стали приближаться. Издали они походили на рыцарей, но на каких именно, нельзя было различить. Виднелись только лошади и золотящиеся в закатном солнце доспехи, доносился до слуха цокот копыт по мостовой, лязг стали. Мало-помалу очертания проявлялись, хотя лица все еще оставались в тени. При более близком рассмотрении рыцари простые, непосвященные оказались рыцарями странствующими. Они отличались от прочих цветом одежды и гербами на щитах, отражающими суть принесенного обета. Объединяло их то, что некогда перед ними оказалось серебряное блюдо с зажаренной цаплей, украшенной белыми перьями. Над ней они произнесли обет, затем разделили дичь между собой.       Всего оказалось четверо рыцарей, следовавших в ряд, так что их лошади шли стремя в стремя. Над Боклером смеркалось. Слышался звон, одновременно похожий и на бряцание монет в кошельке и на лязганье меча. Все это неуклонно двигалось вперед, становясь отчетливее и тяжелее. Это было нечто, в чем виделась угроза, по наитию хотелось вступить в борьбу или убежать. Сианна, не ощущая власти ни над происходящим, ни над эмоциями, порыв сдержала, почувствовав неуверенность.       Всадники принимали все более зримые очертания. Их лица высветились белыми масками. То, что за минуту перед тем оставалось неясным, теперь стало узнаваемым.       Рыцари обращались друг к другу, время от времени один из них выступал из ровного ряда, чтобы переговорить с другим. За спинами троих громоздились набухшие седельные сумы, четвертый ехал налегке. Этим человеком оказался Рамон дю Лак, служащий советником при отце Сианны. Он был отчего-то бледен, ярко-коралловые губы отчетливо контрастировали с отпущенной по условиям обета бородой.       При виде Владимира Креспи с зажатой в руке нагайкой, раскачивающейся в такт поступи лошади, по спине Сианны пробежали мурашки. Казалось, переняв цвет облачения хозяина, глаза бычьей головы на щите Мильтона де Пейрак-Пейрана налились кровью. Самый молодой из рыцарей, граф Луи де ла Круа, своим привычкам не изменил: с более близкого расстояния уже можно было заметить зажатую между указательным и средним пальцами золотую монету.       Сианна смотрела не на представление конных в разгар турнира, — она переживала видение, сделавшись окаменевшей и потрясенной. Эта делегация для нее все равно что траурная процессия, похоронный марш в ее честь.       Тут со всех сторон начали стекаться вельможи и люди попроще, как это и бывало в Боклере, стоило княжеской особе покинуть дворец. В ожидании зрелища толпа облепила улицу и закаркала на вороний манер — так много она издавала шуму, что вычленить что-то конкретное было невозможно. Слышались шелест одежд, гомон голосов, топот бесчисленного количества ног. Это верноподданные княжны, прежде кланяющиеся ей, в насмешку отплясывали в день ее свержения и изгнания.       Наконец, четыре всадника исполинами возникли перед ней. Отбрасываемая ими тень поглотила фигуру Сианны, которая вздрогнула при виде протянутой руки Рамона дю Лака. Ноги не хотели ей подчиняться, слушая увещевания сердца, прикипевшего к родному дому.       Внутренний спор разрешился унизительным толчком в спину. Таким нетерпеливым жестом сопровождающий Сианны решил поторопить ее. Она оглянулась было, чтобы по прежнему разумению спросить его, что он себе позволяет, но осеклась, когда увидела удивленно приподнятые в ответ брови. Этот же вопрос молча задавали и ей.       Пристыженно потупившись, она украдкой осмотрела толпу. В ее толчее не удавалось разглядеть и малейшей прорехи. Но когда та появится, Сианна без раздумий бросится в нее — вымаливать у родителей прощение.       Вдруг Рамон дю Лак деликатно прокашлялся, поворотом головы указывая на место позади себя. Более беспристрастный Владимир Креспи просто взмахнул нагайкой, одним этим движением отрубая любые попытки к бегству и мнительные проволочки.       На плечи навалилась еще более угнетающая тяжесть. С ней каждый новый шаг давался все труднее. Но вот маленькая и холодная ладонь Сианны легла в широкую и грубую руку дю Лака. Рывок. Свист в ушах, короткое чувство полета. И родная земля навсегда перестала служить опорой для ног.       Прежде Сианне не доводилось думать о будущем. Исключением были праздничные дни, близость наступления которых охватывала ее томительным, но не радостным ожиданием. В это время от нее не отставали служанки и няни, суетясь вокруг, тщательно продумывая выходной ансамбль или читая нотации, проверяя, достаточно ли хорошо Сианна знала правила поведения. В отличие от Генриетты, платья не пользовались у нее интересом, а ученицей, по словам педагогов, она была прилежной. Поэтому только отмахивалась от обостренного внимания, втайне мечтая о том, чтобы грядущий день наступил побыстрее и канул в бездну.       Свой день рождения, что закономерно, Сианна также не любила. Не потому, однако, что ей претили длительные приготовления, — просто она всегда помнила о том, когда родилась. Или, если точнее, ей не давали об этом забыть.       Контраст прошлого и настоящего положения ощущался по-особенному остро, когда, крутясь в попытках привыкнуть к сидению у задней луки седла, она вдруг осознала, что никогда не планировала дальше обычной детской проделки. Откуда ей было знать, как придется встретить первые дни осени? Привыкшая к тому, что стоит открыть рот, и любое желание тут же исполнится, теперь Сианна сравнивала себя с выставленной за дверь собакой.       Животные с улицы не могли не думать наперед. Что, если приблизиться вон к тому человеку? Пнет или погладит, а может быть, бросит кость? Все приходилось предавать тщательным размышлениям.       Стояли теплые золотые дни, какие выпадали в период, когда Ламмас плавно перетекал в Велен. В воздухе можно было почувствовать запах меняющих цвет листьев и не пролитого с неба дождя. Земля понемногу остывала, и не подготовленная к длительному переходу Сианна проводила бессонные ночи, примостившись у горячего бока лежащей лошади или у пахучего костра.       Рыцари не уделяли ей внимания сверх необходимого, ограничиваясь общением во время привалов на сон и обед. Сначала к Сианне только закрались сомнения, но по прошествии нескольких дней она убедилась окончательно: ее отдых напрямую зависел от отдыха лошадей.       В Туссенте так сложилось, что рыцари обычно седлали жеребцов. Сопровождающие Сианну в этом не отличались: они признавали ближний бой и таранные атаки, используя физическую мощь и природную агрессивность, которые лежали в основе поведения самцов. И хотя их скакуны были обучены нападению на людей, ласки они не чурались. Не распознав угрозы от маленькой Сианны, конь Рамона дю Лака вел себя миролюбиво: не пытался сбросить, не огрызался, наконец, любезно разрешал греться на привалах о свою горячую шкуру. Отталкивала Сианну только его привычка демонстрировать свое мужское достоинство. В первый раз она испугалась и убежала, во второй отшатнулась, а в третий смирилась. И каждое ее взаимодействие с этим конем вызывало один и тот же эффект: рыцари, видевшие это, разражались громоподобным смехом.       Ее не трогали — вели между собой разговоры о планах похода, делились общими воспоминаниями, — и Сианна была им за это признательна. В маминых будуарах про странствующих рыцарей говорили, что они сладострастники — что это значило, она пока не понимала, но относила к плохому, потому что рядом с этим описанием обыкновенно стояли бражничество и больная любовь к состязаниям. У нее было время присмотреться к ним повнимательнее, а самой осмыслить то, что происходило внутри. Из-за смешанных эмоций свойственные ей плавные и размеренные движения сменились дергаными и незавершенными. В груди теплилась надежда, что все происходящее — это только шутка или ошибка, скоро их нагонят гонцы с приказом возвращаться во дворец. Обострившееся чутье пополам с критическим мышлением, способностей к которому она раньше не замечала, убеждали ее в обратном. Спасение не придет, а судьба целиком зависела от благосклонности рыцарей.       Оказавшись в роли посылки, Сианна рассчитывала на доброту своих спутников — ведь не без причины им дарованы титулы и привилегии. Рыцари, награжденные такими почестями, были обязаны располагать столь же выдающимися качествами. Пытаясь скрыть нервозность, которая выдавалась дрожью рук, она старалась выглядеть благодарной за сопровождение, но все равно чувствовала себя неуверенно и изолированно. Ей казалось, что и рыцари будут испытывать нечто схожее, ведь всем пятерым участникам этого похода довелось поменяться ролями. Но нет, они вели себя непринужденно, подшучивая друг над другом, споря между собой так, будто ее здесь не было.       Они все были очень разными, но одновременно с этим составляли целостную картину. В облачении странствующего рыцаря нет ничего лишнего, каждая деталь тщательно подобрана и несет конкретный смысл. Ярким примером таких деталей служили гербы на щитах, доносящие важную информацию о владельце: о его происхождении, родословной, подвигах и заслугах, характере и жизненных принципах.       Мильтон де Пейрак-Пейран звался рыцарем бычьей головы. На своем щите он носил не герб, а бычью голову с кольцом в носу, необычный символ первого принесенного обета. Красно-желтый доспех отражал суть его благодетели — отвагу, а правая кисть не была защищена рукавицей, подкрепляя второй обет.       Вдохновившись его примером и набравшись смелости, Сианна первой решила завести разговор, стараясь узнать о его опыте. Довольно накручивая на палец черный ус, Мильтон казался польщенным вниманием и со сдержанным достоинством рассказал о своих подвигах. Другие рыцари подхватили беседу, убеждая Сианну в том, что сказанное «чистейшая правда, клянусь Цаплей!». У нее не оставалось причин им не верить, выставленная напоказ оголенная рука де Пейрак-Пейрана говорила за него. Если до сих пор ему удавалось выжить, ведя неравный бой, зная, что за собой он имел недостаток, то перед ней определенно стоял смелый человек.       Со временем мягкие холмы и яркие поля Туссента сменились суровыми лесами со снежными пиками гор вдалеке. Краски поблекли, а вместе с ними что-то потухло и в рыцарях, затронув даже доспехи.       Дни тянулись с вязкостью патоки, и если раньше такое случалось в моменты ожидания, то сейчас скорее из-за обилия нового. Есть, мыться, спать и даже двигаться предстояло учиться заново. Любой обед, который раньше проходил в неспешности, теперь съедался впопыхах. Он состоял из мяса, каш и хлеба, обильно сдобренных маслом. Не успевая тщательно пережевывать пищу, Сианна мучилась либо непривычной тяжестью в животе, либо голодом.       У нее тоже появились обязанности. Граф Луи де ла Круа справедливо, как он высказался, заметил, что и Сианне следовало бы вносить вклад в их совместное дело. Поэтому на стоянках она была занята сбором дров и хвороста. У нее не появлялось мысли перечить: не хватало сил, да и кто знал, чем обернется для Сианны непослушание.       С ванной также возникли сложности — ее в дороге не было. Каково же оказалось удивление Сианны, когда выяснилось, что рыцари не моются в пути. Это на турниры они приезжали чистые и надушенные, а в реальности не могли снять доспех без чужой помощи. Для этого к каждому из них был приставлен оруженосец, но ввиду срочности сборов юноши, исконно сопровождавшие их, остались дома. Пока дорога ложилась под ноги на землях Туссента, Сианне еще позволяли купаться в воде — та оставалась хорошо прогретой. Но по мере удаления на север климат ухудшался, реки делались холоднее, и купания происходили все реже. В конце концов избравший добродетелью щедрость де ла Круа вручил Сианне бутылек с поской — смесью воды с уксусом, которой рыцари натирались для гигиены. С непривычки от них разило так, что кружилась голова.       Световые дни становились короче. В один из вечеров, проводив тоскующим по теплу взглядом догоревший закат, Сианна смотрела на костер. Разведенный неподалеку, тот громко потрескивал, рассыпая огненные брызги во все стороны. Пожара можно было не опасаться: по совету Рамона дю Лака Сианна вырыла для очага ямку и расчистила место вокруг нее от еловых иголок. Вооружившись одной такой, она чистила ногти, под которыми появились черные полумесяцы.       — Темно, как зимой, — вслух заметил де Пейрак-Пейран, расстилая неподалеку ночной мешок, — и холодно.       — Это из-за леса, — отозвалась Сианна, повторяя его действия: пора ко сну.       До обостренного в тишине слуха донесся смешок, заставив ее застыть на месте:       — А ты схватываешь на лету, да?       Пользуясь тем, что волосы скрывали лицо, Сианна поджала губы. Она никак не могла привыкнуть к фривольному обращению и злилась из-за того, что ее умственные способности в очередной раз подвергали сомнению. Нетрудно ведь было догадаться, что из-за вечнозеленой густой еловой хвои им приходилось жить в потемках.       — У меня хорошие учителя, — выдавила она с трудом, стараясь придать голосу почтительности.       И отвернулась, нахмурившись. Оставалось дождаться, когда Мильтон с гремучим грохотом завалится спать, а Рамон и Луи, натравившись шуток по ту сторону костра, наконец успокоятся и тоже лягут. Может быть, тогда Сианна уснет. Особенно если не будет вспоминать о мрачном Владимире Креспи, ведущем дозор в эту ночь. Словно неприкаянный призрак, он бродил неподалеку между темных сосен, а его выкрашенный в цвет добродетели белый доспех будто горел, отражая лунный свет.       — Как же холодно, — снова пожаловался Мильтон и, достав красную тряпицу, утер нос.       Это было последнее, что Сианна запомнила, перед тем как уснула, наглядевшись в звездное небо. Сон не приносил отдыха, в отсутствие сестры к ней вернулись кошмары. Она видела все то же существо с горящими глазами, которое разрывало ее на части. И часто будила рыцарей своими криками, но ничего не могла с собой поделать, хотя и понимала, что это действовало им на нервы. Но в эту ночь, видя во сне прежнюю картину, Сианна отчего-то проснулась раньше положенного срока. Возможно, чтобы увидеть те же горящие глаза, но уже наяву.       Огромный косматый зверь склонился над ней, обнюхивая с ног до головы. Сердце замерло, как и сама Сианна, продолжавшая лежать неподвижно. В нос ударил соленый запах мокрой псины, не оставляя сомнений: перед ней находился настоящий волк. Слишком много времени она провела в обществе Серого Волка, чтобы не распознать этот запах. Слишком часто видела один и тот же сон, чтобы наконец догадаться о том, что он вещий.       Сон предостерегал ее: все это время судьба неуклонно вела на предначертанную ей дорогу, чтобы в результате разорвать на маленькие кусочки. Прежде чем в оцепенении ужаса приготовиться к смерти и закрыть глаза, Сианна увидела отражение тех же чувств на лице неспящего Мильтона де Пейрак-Пейрана. Страх съедал его, превращая смысл добродетели в пыль. Но это уже и неважно.       Сианна вдруг вздрогнула, но не от предсмертной боли. Волк издал надрывный вой, а затем она почувствовала на себе его вес — он пробежал по ней, как по дороге, и бросился в лесную чащу.       Сианна подняла голову и увидела черную фигуру Владимира Креспи на фоне костра. Прицелившись, он все еще держал на весу арбалет, не выпуская волка из прицела до тех пор, пока тому не удалось окончательно скрыться из виду.       — Зверь боится огня, — сказал он. — Что же заставило его пойти против природы?       «Что-то такое же противное ей», — считала намек Сианна, почувствовав укол в груди.       Спустя дни они вышли на равнинные участки земли, костлявые и ребристые, где у подножья гор грудами были разбросаны обломки скал, обрамленные высушенными бурунами травы. Ноги Сианны мерзли, ступая на заснеженные островки, и соскальзывали, встретив образовавшиеся на месте или скатившиеся с высоты наледи.       С потемневшим от грязи платьем она не считалась — давно оборвала подол до середины колен. Из соображений удобства и ради тепла на свои панталоны натянула мужские. Она была похожа на оборванку, но, предвидя суровость приближающихся горных перевалов, осталась безразлична ко всему, что вызывало брезгливость у дамы.       Условия похода становились все тяжелее, Сианна чаще обнаруживала себя в компании лошадей, которые проводили время стоянок у костра, держась неподалеку от него. Однако спать у лежащего коня, прижавшись к его шее, было уже невозможно. Когда перестали встречаться сухие травяные подстилки, кони прекратили ложиться и спали только стоя. Сианна же оставалась подле них какое-то время, обнимая за сильные ноги, пока не получит свою порцию тепла. Их шкуры были такими горячими, что иногда, в особенно холодные дни, можно было увидеть исходящий от них пар.       — Холод собачий, чтоб его, — жаловался гнусавым голосом Мильтон де Пейрак-Пейран, проходя мимо.       Сианна провожала его брезгливым взглядом. С момента встречи с волком многое изменилось. Она перестала тянуться к этому простуженному рыцарю, более того, начала его сторониться. Не только потому, что разочаровалась в нем. Еще потому, что заметила одну неприятную вещь. Тряпица, в которую де Пейрак-Пейран сморкался, оказалась не чем иным, как маминым платком, который та подарила ему во время турнира в знак расположения. Для Сианны это было святотатством, вопиющим неуважением к матери, но она не знала других слов, кроме как «что за свинство?», чтобы описать свои чувства. Обвинять Мильтона в чем-либо Сианна остерегалась, поэтому помалкивала и в тишине глотала обиды.       Ощущение одиночества в толпе усиливалось. Неопределенность будущего и безучастность, с которой ей приходилось сталкиваться, придавливали к земле. Редкие минуты уединения, когда Сианна могла напиться и умыться в ледяном роднике, захлестывали ее отчаянием и тоской, сжимали жесткой удавкой горло. Внутренний голос меж тем не переставал издеваться: «Ну, и стоило оно того? Зачем было искать в Генриетте любовь, лелеять свою привязанность, когда нужно было закрыться ото всех и жить для себя, смирившись с правдой: никому ты не нужна».       Ей бы только каплю поддержки, крупицу истины от знающего, взрослого человека, и дышать станет легче. В надежде получить помощь и мудрый совет Сианна вернула внимание своему главному спутнику, Рамону дю Лаку:       — Сэр Рамон? — позвала она, сидя позади него на коне. — Если бы вам разрешили изменить только одну вещь, что бы это было?       Поправив кусок какой-то пурпурной ткани под оковой на левой ноге, он, недолго думая, ответил:       — Взял бы отпуск за день до твоего светопреставления, — хмыкнул он.       — А-а, старый пес, грел бы свои косточки у камина в фамильном поместье, пока мы здесь мерзнем? — подхватил Луи де ла Круа.       — Именно так, — в утверждении качнул головой Рамон, тряхнув отросшей до груди бородой.       — Умно, — отметил Владимир немногословно.       — Ну а ты, — дю Лак, повернувшись к Сианне, внезапно натянул удила, заставив коня остановиться, — слезай.       — Зачем?       — Для профилактики. Не надо малявке вроде тебя забивать голову глупыми вопросами. Надо было думать, прежде чем делать, жалеть уже поздно. — Он выплевывал эти слова с ядовитой оттяжкой, и они били Сианну плетью по лицу. — Порассуждай на досуге, пока будешь идти пешком.       Будь легкие кожаные туфли надеты хоть на тысячу раз замотанные тряпками ступни, спасти от холода промерзшей земли они по-прежнему были бы не в силах. Чувствуя, как он поднимался снизу вверх, отнимая пальцы ног, Сианна зареклась задавать вопросы.       Ответа она не получила, зато задумалась о другом: если ей будут отказываться помогать, то придется добывать информацию самостоятельно.       Взрослые бывали непредсказуемы до такой степени, что становилось трудно понять, чем ты перед ними провинилась. Сидя на привале и растирая замерзшие ноги, Сианна вздрогнула от внезапно протянутой к лицу руки.       — Отдай хлеб, — сказал Рамон дю Лак. — Такой ломоть тебе одной ни к чему. — И, проследив за тем, как запрошенное окажется у него, продолжил: — Как что-то такое маленькое может есть за троих? — Он улыбнулся, вероятно, это было подобие шутки, и ей стоило рассмеяться в ответ. — Такое чувство, что с нами в дороге пятый рыцарь.       Сианна хотела сказать, чтобы он не задавался ненужными вопросами и прошелся для профилактики, но вовремя прикусила язык.       — Но я хочу есть, сэр.       — Ты носишь оружие и доспехи, печешься о результате этого похода?       — Нет, сэр.       — Значит, ты не хочешь есть. Подумай еще вот над чем: пока ты сидишь верхом и тебя везут, запасы твоей энергии не расходуются. Тебе не нужны силы, тебе нужно просто оказаться в положенном месте в положенное время. Так нужно ли тебе есть сверх меры?       Даже если к тому моменту она превратится в хладный труп? Похоже, что да.       — Нет, сэр. Я просто посылка.       Его брови взметнулись вверх как бы в неверии: она действительно это сказала и подтвердила не озвученные им мысли?       — Хорошо, что ты это понимаешь, Сильвия-Анна. — Он похлопал ее по плечу, и его тяжелая рука чуть не заставила ее выплюнуть сердце. — Неплохо потрудилась и усвоила новые знания. Продолжай в том же духе, и сложится у тебя какое-никакое будущее.       Он выпрямился, так как все это время нависал над ней горой, скрывая солнце, и, пока прятал кусок хлеба в дорожную наплечную суму, Сианна наконец разглядела то пурпурное, что выглядывало из-под оков на его левой ноге. Перчатки. Кожаные дамские перчатки облегчали его бремя, пока он беспрестанно жаловался на трение, на которое сам же себя и обрек, принеся второй по счету обет.       Посему Рамон дю Лак брал на себя такие обязательства, которые не мог выполнить без жалобы. Вся величина его мудрости раскрылась для Сильвии в невиданной до сих пор глубине: просящего — осмеять, голодного — обделить, мешающего — устранить. И такой человек ходил советником при ее отце. Возможно, между ними было нечто общее, по крайней мере, проблемы они решали схожим способом.       В пути прошло чуть больше месяца, а создавалось впечатление, будто протянулись годы. Сианна все чаще замечала, что не узнавала ни себя, ни своих мыслей, словно становилась другим человеком. Это было похоже на то, как взрослые, выпив вина и расслабившись, творили несвойственные им вещи, а поутру, освежившись и придя в прежнее состояние, становились похожими на самих себя. Они называли это «протрезветь». Трезвела ли Сианна, возвращаясь к себе настоящей — угрюмой, замкнутой и нелюдимой, — или на характере так сказывались внешние обстоятельства, ломая ее личность на корню?       — Какова вероятность, господа любезные, спрашиваю я, не абы кто, а граф Луи де ла Круа собственной персоной, — говорил рыцарь, поглаживая денежный мешочек, — какова же вероятность получения обморожения без непосредственного контакта со снегом?       — Зависит от погоды, — отмахнулся от напыщенных речей Креспи, отводя своего коня в сторону, показывая, что дальше в этом разговоре участвовать не намерен.       Мильтон и Рамон по-прежнему оставались невольными слушателями, но их это не смущало. Только Сильвии хотелось птицей выпорхнуть из седла и устремиться далеко, к такому нужному горячему солнцу.       Луи де ла Круа, самый молодой участник похода после Сианны, выбирал зеленый цвет. В таковой были выкрашены его меховой плащ и ленточка, которая перевязывала денежный мешочек из телячьей кожи — подарок отца Сильвии, — редкость, когда по обычаю символ обета рыцарю доставался не от дамы. Луи вручал монету каждому, кто хоть раз насмешит его или подаст достойную, по его мнению, внимания будущего предпринимателя идею. Своей добродетелью он избрал щедрость и тщательно ее придерживался. Наружностью и обхождением Луи был приятен. Молодое, пока еще гладкое лицо привлекало взгляд, а стоило ему засмеяться, оторваться становилось и вовсе невозможно. Он был как камень, хранящийся во дворце Боклера, который умел притягивать металлические предметы. Так Луи собирал вокруг себя закованных в металл рыцарей. Всех, кроме одного. Владимиру Креспи удавалось вести обособленный образ жизни, пребывая даже в таком тесном обществе.       И все же добродушность и легкость в общении Луи де ла Круа не обманывали Сианну, которая твердо придерживалась решения больше не пытаться с кем-либо сблизиться. Она думала, что, утратив свой титул, навсегда лишилась права быть услышанной. «Только дураки делают одно и то же, надеясь на другой результат, — заключила она для себя. — А я не дурочка, в третий раз не поведусь».       — И все-таки, — продолжал допытываться Луи, засовывая руку в кошель, чтобы достать из него монету и показать собеседникам. — Ваше слово, сэр Мильтон, против этой блистательной особы. — Он покрутил флорен между пальцами, показывая, как переливаются грани. — Или вы предпочитаете настоящую туссентскую валюту — вино?       — Безо льда и снега обморожения не видать, — ответил тот, сглотнув.       Не раз и не два де Пейрак-Пейран прикладывался к горлышку бурдюка. Поначалу Сианне казалось, что его мучает бесконечная жажда, но, уловив душок перегара, она поняла, что рыцарь бражничает.       — Ставка принята. Ну а вы, сэр Рамон? Что говорит в вас ваша мудрость?       — Не заниматься ерундой, — отмахнулся тот, прикинувшись серьезным, но продолжил: — Однако жизненный опыт не дает мне держаться в стороне. Я утверждаю, что для обморожения достаточно низких температур, высокой влажности и сильного ветра.       — Похоже, то же утверждает и сэр Креспи.       — Думаю, что он разделяет мою точку зрения, — ответил Рамон.       Каким-то образом тот, о ком говорили, по-прежнему державшийся в стороне, обращение услышал. Будто был воплощением вездесущности.       — Избавьте меня от этого спектакля, — сказал он.       — Значит, не участвуете?       Владимир промолчал, отвернувшись, но Луи продолжил допытываться взглядом, будто глухая стена обороны могла ему поддаться и дать ответ.       — Это значит «нет», — пояснил Мильтон.       Луи был старше Сианны на десять лет, но не умел считывать намеки и поведением смахивал на ребенка. Из-за этого внутри нее распалялся огонек гордости за себя. Всем, кроме глупого де ла Круа, было ясно, что Владимир избегал его.       Она не заметила, как кто-то оказался позади. Но почувствовала, как всколыхнулся воздух вокруг, и в следующий миг ее окутало снятое с чужого плеча тепло. Стянув зеленый мех у горла, Сианна невольно сжалась, стараясь уменьшиться в размерах, стоило крови прилить к щекам, заставив пожалеть о поспешных выводах.       Однако чем ближе виднелась Горгона — самая высокая точка гор Амелл, — тем меньше плащ согревал. У самого снежного подножия погода стала непредсказуемой: сначала тихая и спокойная, потом она быстро сменилась на холодную и ветреную, пронизывающую до мозга костей.       В животе часто пустовало, и Сианна выявила взаимосвязь между количеством еды и температурой тела.       Моя посуду, используя пригоршни колющего руки снега, она украдкой подъедала то, что оставалось после рыцарей, и один этот факт поднимал в ней волну негодования. Сианна старалась направить злость на спутников, но у нее не получалось. По какой-то причине ненависть и презрение были обращены на саму себя.       Когда с гор начали спускаться гигантские ледники, Сианну пересадили к Креспи. У него были железная хватка и не терпящий возражений характер. Сианна ни разу не переодевалась, с тех пор как покинула Боклер, ни разу не оставалась без одежды, но и без того понимала, что все ее тело усыпано синяками из-за падений, толчков, которыми Креспи пользовался в учебных целях, чтобы заставить Сильвию не ерзать, крепко держаться и быть расторопной. Когда с обрывистых склонов стали сбегать лавины, норовя смести на своем пути и всадников, Сильвии пришлось признать за Владимиром правоту: благодаря его методам она оставалась жива.       Если погода расходилась и становилась несносной, Сианна отчетливо ощущала, как кровь поднималась наверх, к голове, охлаждалась холодным воздухом и струями устремлялась вниз, к ногам, попутно охлаждая внутренности. В такие особенно суровые дни рыцари выбирали поляну, где снег потолще, и нагребали высокую горку ростом со взрослого человека. Рыхлый сверху, снег начинал утрамбовываться под собственным давлением, поэтому было важно быстро выкопать нору внизу, а остатки снова забросить наверх. Получалось убежище, в котором, прогревшись после тяжелой работы, все спали вповалку. С костром оказалось проще. У елок и сосен, растущих повсюду, была окаменевшая смола, которую можно было отбить палкой и положить на землю. Горела она при любой сырости и грела не хуже сухих веток.       Но худшие дни выдавались в сравнительно теплую погоду. Тогда лавины и наледи, докатываясь до осыпей у подножия, могли не остановиться и продолжить двигаться дальше — прямо на стоящий лагерь. Поэтому, чтобы не попасть под обвал, на ночь путники устраивались либо в скалистых укрытиях, которые встречались нечасто, либо не ложились вовсе. Рыцари не спали, оставаясь начеку, а Сианна моталась за спиной Креспи бесформенным мешком от недосыпа. Ей запрещали спать, потому что, если галоп ускорялся, пребывающий в грезах человек мог выпасть из седла.       Можно было только представить синеву кругов под ее глазами. Сложнее приходилось только лошадям, которые шли в снегу по колено или по грудь. Он давал им дополнительную нагрузку на мышцы, заставляя выше поднимать ноги. Одно и то же до конца каждого дня оставалось неизвестным: удастся ли вдоволь накормить лошадей или тем останется перебиваться подножным кормом.       Вся переменчивость, с которой чередовалась погода и кормились лошади, необъяснимым образом влияла и на Сианну. Копалась ли она в снегу, помогая вырыть убежище, или искала под ним сухую и замерзшую траву — плащ Луи де ла Круа был на ней и берег тепло. Но стоило выпасть тем дням, в которые седло покидали, только чтобы дать лошадям отдохнуть, как плащ тут же снимался.       Далеко не сразу, лишь опытным путем Сианна поняла: на ней ставили эксперимент. Мильтон де Пейрак-Пейран утверждал, что обморожение можно получить только от соприкосновения со снегом. Рамон был ему оппонентом и заявлял обратное. Луи же был склонен доверять рассуждениям дю Лака и всячески укреплял его правоту, давая Сианне плащ, стоило ее ногам оказаться в снегу.       Осознание происходящего затягивало в водоворот по спирали. Каждой клеточкой она чувствовала, как тело обжигалось, а боль в груди разрасталась с каждым прожитым днем. Для нее время, замерзнув, как все живое вокруг, остановилось. Неприкрытая жестокость заставляла рассудок теряться, а сердце — черстветь. Понимание того, что изменить ничего не удастся, порождало бессилие.       Ноги периодически отнимались от холода. Каждый день — гонка. От седла до костра, чтобы согреться и вернуть пальцам чувствительность. Но то ли обещанный в конце пути огонь придавал ей сил, то ли рыцари все ходили по краю и никак не переступали черту, которая оказалась бы для Сианны концом.       Она сидела у горного ручья, глядя, как слабая прозрачная струйка стекала по обледеневшим камням. Достала из кармана пучок съедобной травы, смыла в воде землю с корней и стала жевать горькие и сухие стебли. От холода заломило зубы, живот издал протестующий стон.       Они уже находились в Стоках, подходили к Бельхавену — первому поселению на их пути. Сосны поредели, и за ними показался небольшой городок, расположенный глубоко в горах, там, где долину Нэви пересекала долина Сансретур.       Назвать Бельхавен городом или даже деревней в полном смысле этого слова было трудно. Скорее, перед рудниками обустроили лагерь из шалашей. Но даже отсюда можно было разглядеть подобие жизни: вдалеке сновали черные палочки — люди, взмывал в небо от костров серый дым.       Снег затруднял движение, из-за этого всадники плелись со скоростью таяния гололедицы в пасмурные дни. Усталость не покидала их ни на минуту: они с ней ложились и просыпались. Еды не хватало, то и дело Владимир Креспи прибивал какое-нибудь животное из своего арбалета, а потом стоя, по условиям обета, ел причитающийся ему внушительный кусок мяса.       И все же никто из рыцарей не спешил в Бельхавен на постой. Казалось, там их ждали отдых в теплых постелях и пополнение запасов, но этим пренебрегли из-за действовавшей в Стоках антиимперской партизанской организации. Рыцарям Туссента, вассального княжества, присягнувшего на верность Нильфгаарду, путь туда был заказан. Что уж говорить — по их мнению — о княжне, будь она хоть дважды опальной, ей там не будут рады.       Она взглянула на дрожащие, замотанные тряпками руки. Поднялась, опираясь о валуны, превозмогая головокружение и слабость. Уверенность в завтрашнем дне давно покинула ее. Сианна находилась в пути уже который месяц, но только теперь, когда до цели оставалось совсем немного, была готова сдаться. Выносливость тела и духа подходили к концу, таяли и истончались, как свечи. На полусогнутых она переходила от сосны к сосне, чтобы добраться до их временного лагеря. И просвещенным за время странствий умом пророчила себе незавидное будущее: ей не дойти до вотчины бабушки, Ридбруна.       Белая от снега ночь погрузила лагерь в пелену тишины. Слабо пылающий смоляной костер горел снаружи, отбрасывая на землю редкие всполохи света, словно призраки прошлой жизни, но не приносил никакого тепла. За снежным прибежищем слышались редкие звуки дыхания лошадей, а внутри — тихие переговоры засыпающих рыцарей.       Сианна лежала в спальном мешке, но и тот не укрывал от сурового мороза, который забирался под одежды. Ее дыхание было едва заметным, точно каждый выдох — последний, горячие от температуры глаза отражали не столько усталость, сколько тщетную борьбу с холодом. Ей мерещилось, или это происходило на самом деле? Как маленькие пальцы бледнели, становясь похожими на ледяные осколки, а лицо покрывалось слоем белого инея, маской мертвеца. Сердце стучало все слабее, точно отступало от борьбы с безжалостной зимой. И хотя вокруг были рыцари, пожертвовавшие Сианне часть своих одежд, они все равно оставались бессильны перед этим врагом, не щадящим даже самую благородную кровь.       «Моим спутникам тоже холодно, — рассуждала она, — но они не выглядят так, будто с минуты на минуту готовы отдать жизнь. Может, оттого, что они взрослые, а я нет. Маленькие люди, как я, не предназначены для таких переходов. Отец должен был знать об этом. Он не планировал, что я дойду до Рибруна живой».       Грудь опалило обидой, на глазах проступили горячие слезы, но сразу остыли. Сианна кусала губы до крови, чтобы сдержать плач, а в голову стали приходить непривычные мысли. Ей стоило бежать от жестокости рыцарей и смерти в объятиях холода и попытать удачу в другом обществе. Может быть, в Бельхавене и не узнают о том, что она княжна. На одежду и лицо посмотрят, а на них будет написано — голодная и болезная оборванка.       Поэтому, как только звезды начали терять яркость перед наступлением рассвета, Сианна, пряча изможденное тело под заношенным плащом, тихонько собралась на выход, сославшись на то, что все подумают, будто ушла она по нужде.       Обойдя лошадей, она направилась к Бельхавену, в сторону поднимающегося над соснами дыма. Но, казалось, зима не хотела отпускать Сианну и сама строила козни, посылая по ее следу неумолимого преследователя. Владимир Креспи заметил ее подозрительно двигающуюся фигуру, старавшуюся слиться с тенью, и мгновенно бросился в погоню. Их разделял плотный слой снега, но его доспехи звенели настойчивостью, а взгляд горел жестокой решимостью. Среди мертвых пейзажей он приближался неуклонно, точно смерть, догоняющая свою избранницу.       Сианна сбросила плащ, чтобы облегчить ношу, и продолжила пробираться через снег, хотя в ее сердце уже поселилась горькая тоска по утраченной свободе. Ноги замирали, не слушаясь хозяйку, они, казалось, уже отмерли от холода, потому что она их не чувствовала.       Тут что-то заставило ее остановиться и обернуться, потому что позади больше ничего не было слышно. Напрасно. Смотря оказавшемуся за спиной Владимиру в глаза, она могла только выражением лица показать неуклонный протест против сурового хода судьбы.       А затем в воздухе раздался свист. В последний момент Сианна успела различить ленту, которыми дамы обычно подвязывали волосы. Белая лента — символ чести — была привязана к нагайке, обрушившейся на нее с сокрушительной мощью.