Ярче сверхновой, темней черной дыры

Цзинлю иногда мучали сны — в основном жестокие кошмары, кровь на её руках, сжимающих меч из ледяной глыбы, ярче луны, острей любой стали. Кто-то кричал, срывая голосовые связки в один последний раз, кто-то со страхом смотрел на её обезумевшее лицо — в глаза, мерцающие яркой киноварью, неприкрытые повязкой, и на улыбку, пугающей сильней любого оскала. Она знавала много битв подобных таким. Она ненавидела, когда среди тысяч чужих лиц на нее смотрели знакомые четверо. Она просыпалась после таких снов со сбившимся дыханием, а Мара в такие моменты собиралась в её голове густым туманом, но она знала её трюки. Ни разу она не давала ей над собой контроля в такие моменты, давно выработав техники для подавления всколыхнувшейся мерзости. Она жила с этим долго — годы, десятилетия, всё же сны были редкими гостями её отдыха. Один раз краски её видений сменились — вместо кровавой бойни собственный голос, наставляющий собственного ученика. Признаться, она немного любила Цзин Юаня каким-то подобием родительской любви — всё-таки, он был её воспитанником, молодым и упорным, пускай не талантливым, и она ценила его усердие. Но он всегда охотней бежал к Инсину и Байхэн — она понимала почему. У маложивущих любви к жизни было побольше, чем у тех, кому отведены были долгие столетия, ведь, чем меньше дней — тем более каждый ценится. В них было больше похожего на его собственное упорства, усердия, несгибаемого упрямства. Тогда она почувствовала чужие руки, обернувшиеся вокруг её шеи, заливистый смех прямо над ухом и запах чего-то сладковатого, чего-то до боли знакомого, и Цзинлю не сдержала улыбки. Даже Цзин Юань отвлекся от взмахов глефой и, отбросив в сторону клинок, радостно подбежал к наставнице и Байхэн, присоединяясь к этим неловким, но не менее от этого тёплым объятиям. Может со стороны они выглядели глуповато, но тогда Цзинлю просто была рада, что её милая возлюбленная вернулась к ней, обратно, домой, и что она в окружении её дорогих людей- Она проснулась. Сон все еще мягко оседал у неё в голове, как дымка сжигаемых благовоний, как сладкое послевкусие на кончике языка, как туман после дождя. Она хваталась за тонкую ткань воспоминаний как за доказательство того, что когда-то её сердце знавало любовь, а не вечную битву, а руки ложились на тёплые талию и щеки любимой, не на ледяной клинок. Она не плакала, нет. Всё слезы, что у неё были, давно скатились по щекам вниз, окропили землю в тот злополучный день, когда она закрыла свой взор от мира, положившись на свист меча, ставшего её продолжением, и слабый стук сердца в груди, снова застывшего, охладевшего. Умирающего. Она была умирающей — разум под действием Мары неумолимо истончался, а воспоминания прятались за завесой густого тумана, одно за другим растворялись в безжалостной Лете. Она была жалкой старухой, не растерявшей былую сноровку лишь из-за проклятья Творительницы Чумы. Будь она проклята, эта Яоши. Будь оно проклято, это жалкое существование. Она была даже не умирающей — мертвой, она давно была призраком в старой оболочке, потерявшей счет годам, она давно лишь мечтала о том, чтобы вновь услышать мягкий смех, о том, чтобы увидеть впереди хоть какое-то будущее кроме вереницы повторяющихся дней. И будто желания её слышали Эоны, совсем редко Цзинлю видела счастливые сны о прошлом. Краткий побег перед вечностью муки. Счастливые Инсин и Дань Фэн. Цзин Юань, совсем юный. Байхэн. Живая, смеющаяся. Не химера. И пустота пред собственной вытянутой рукой при пробуждении.