Битое стекло

Чух-чух… Его снова мерно качало из стороны в сторону, только вот стучали колёса как-то чересчур громко для его отдающей стеклянным звоном башки… Стек… лянным?! Горшок одурело выпучился… Стекло?! Опять??? Да, вот же оно, ё-моё! Стекло — треснувшее и рассыпавшееся кучей неровных осколков. В руке снова тот же проклятый неровный осколок, вокруг него стекла битые, ветер замогильно задувает, почти волком воя, а градус в тамбуре близится к нулю… Что-то ужасно знакомое было во всём этом. Медленно, как в дурном сне, перевёл взгляд — напротив, по стеночке, знакомо и трагично сползал Андрюха, заливая всё кровью. Мысли отчаянно путались. Горшенёв тупо пялился на эту жуткую картину, а сознание никак не могло совместить все детали заново трескавшегося в башке витража. Жуткое чувство дежавю накрыло с головой так, что аж дышать стало трудно. Как огромная удушливая волна — и нет спасения. Внезапно его пробило насквозь осознанием, что весь этот неисправимый беспредел уже был, всё это уже случалось. И стремительно бледнеющий Андрей, сползающий сейчас по стенке, скоро умрёт в Ангарской больничке. Это что, ад что ли такой? Наказание, бл*дь, посмертное? Пытка изощренная от чертей, полных идей?! Снова и снова переживать наихудший момент? Нет, на этот раз он не будет стоять, не будет молчать. Может, если что-то изменить, то Андрея спасти удастся? Миша отчаянно дёрнулся всем телом, или попытался это сделать — потому что ничего! Ничего не выходило. Колеса стучали, кровь из Княже его вытекала, голубые глаза подёрнулись туманной дымкой, а его заледенелая тушка не могла даже сдвинуться. Протяжный вой, начавшийся в комнате отеля, продолжился в его душе и здесь. Но с замкнутых губ не слетело ни звука. Казалось, существуют два Горшка — тот, что застыл с дурацкой стекляшкой в руке, переводя взгляд то на неё, то на Андро, и тот, что отчаянно бился и выл внутри. Колеса реальности продолжали вертеться в отличие от него. Вскоре снова прибежали Яшка, Балу… Реник застыл сурикатом рядом с ним, вытаращив глаза и распахнув варежку. Балу, посерев и посинев одновременно, пытался попеременно то растормошить Андрея, то орал на Леонтьева, то отдавал указания остальных… В этот раз Горшок и мелькнувшего Пора с Гордеем приметил, а тогда мир сузился до одного неподвижного Князя и пытавшихся ему помочь Сашек… Ну и Яхи, что клещём к нему самому пристал. Оставаясь безмолвным наблюдателем, Миша не оставлял попыток восстановить управление своим телом. Но тщетно! Он словно увяз в густом, кисельном тумане, что сковал его, внутреннего, мглой и льдом. Зато он успел подметить те детали, что ранее не запечатлелись в его подёрнутой морозной дымкой памяти. Вот Цвиркунов, послушав сдавленно-матерный приказ Сашки Балунова, выхватил из его руки осколок и швырнул в метель за окном, заодно подобрав и отправив туда же маленькие стеклянные обломки, запачканные кровью. Вот Гордеев, хватая за руки проводниц и засовывая им крупные купюры в карманы, обещая при этом еще больше, внушает, что Князев сам порезался, об стекло. Но были и отличия. Миша-внутренний сорвал себе голос и оборвал ногти, Миша-наружный дал себя увести из тамбура и затолкать в купе. Сидел там и тупо ждал, сотрясаемый дрожью от собственного бессилия. Затем и вовсе предательская тушка его, похоже, решила отключиться — глаза закрылись сами собой. Но ничего похожего на сон внутри не наблюдалось. Миша прекрасно всё слышал. Вот отъехала дверь купе — резко, быстро — принеся поток свежего воздуха. — Саш, — Яшка, судя по всему, вскочил — Ну, чё там? — Увезли, — охрипшим голосом просипел Балу.— В Ангарск… Живой пока, но… Звякнула бутылка, полилась жидкость в стакан: — Не понравились мне перегляды врачей, — выдохнул Балунов, принявший порцию «лекарства». — Но не об этом. И замолчал тяжко, словно что-то обдумывая, а затем начал издалека излагать обстановку: — Сейчас едем до Иркутска, там, скорее всего, сразу в ментовку загребут, объяснительные давать. — А что мы скажем? — перешёл на звенящий шепот Цвиркунов, так что Горшку пришлось напрячься: — Мишку же… — Завались, — злобно прошипел Балу. — Ничего не было. Андрей сам… по пьяни. — Но… — кажется, их гитариста не совсем устраивала такая версия. Возможно, и не только его… Сам Горшенёв внутренний тоже встал на дыбы. Он же мужик. Накосячил — имей храбрость отвечать за свои поступки… Какими бы чудовищными те не казались. Если бы что-то ещё исправить можно было… А так… С глубочайшей грустью Миха подумал, что тот спектр наказаний, который ему может предложить уголовно-исполнительная система РФ, блекнет в сравнении с тем приговором, что он сам уже составил и мысленно заверил… И даже привёл в исполнении в том гостиничном номере, когда сердце его разорвалось от муки. — Андрей. Сам. По пьянке. — медленно и страшно повторил Саша, он, видимо, с мнением Горшочка был не согласен. Так тоскливо ему от этого сделалось. Ну ничего… Шурка потом поймет… Наверное. Пока же Балу упорствовал, наседая на Яшку: — Реник скажет тоже самое. И Пор. И ты. Его голос сорвался: — Мы не можем… Я не могу… Бл*дь! Мишку мы не потеряем! В купе повисла практически мертвая тишина. — А проводники? — запинаясь, наконец-то спросил Яков. — Гордей разберется, — очень устало ответил Сашка, грузно плюхаясь рядом с Горшком, в руке у него снова что-то бултыхнулось. Видимо, на сей раз он отпил с горла. — А Миха? — вновь тихо-тихо заметил Цвиркунов. — Ты чё, думаешь, он вспомнит? — горько усмехнулся Балунов, Горшенёв хоть этого и не видел, но почти был уверен в этом его выражении лица. — В нём хмурый с водкой намешан, хорошо, если имя свое не забудет. До Иркутска доехали почти без разговоров. Мишка так и не смог вырваться из своего оцепенения. И здесь повторяющаяся реальность не подвела — милиция, допрос, отель. По-прежнему ощущая себя посторонним в собственном теле, Горшок, словно марионетка, легко управлялся действиями других. Ему вдруг стало всё равно — Андрей умер. Снова. Даже если ему этого ещё не сказали — это всё равно был неизбежный факт. Пофиг на всё — отель — конечная точка его злосчастного пути. Потом он, вероятно, снова умрет — да, Миша был уже практически наверняка уверен, что там, в прошлом, или, лучше сказать, в предыдущем… осколке… он умер, сердце, наверное. А это наказание. С небольшими вариациями, вероятно, чтоб лучше всё прочувствовал. Осознал и ужаснулся до чего дошло его саморазрушение, осколком снаряда зацепившее Князя. В отеле всё было так, как и должно — «проснулся», и, наконец-то, обнаружил, что может управлять этой чужеродной тушкой, услышал страшную весть, выгнал из номера Балу и стал равнодушно ждать смерти. Хотя бы на миг прекратить эту страшную боль потери. А она сучка этакая всё задерживалась. Ни через час не пришла, ни через два… Вот это уже его реально обеспокоило. Выносить такую реальность без Андро ему было невмоготу. Концерт, естественно, отменили. Миша выпил всё, что попалось под руку из горячительного. Как и тогда побил все зеркала в номере — от серьёзных порезов спас ворвавшийся Балу с парнями. Те, хоть и сами на ногах еле держались, но его скрутили. К кровати примотали чуть ли не шарфами, бл*дь. Смерть издевалась и не приходила. Зато на следующий день явилась милиция. И снова увезла в участок. Уже там предъявили обвинение в непредумышленном убийстве и отправили в СИЗО, предварительно покосившись на его исцарапанную летящими битыми осколками опухшую рожу. Ребята пытались протестовать, Гордеев даже оперативно нашел адвоката… А Мишка от него отказался — в этом кошмаре всё равно не было Княже… больше не было. К чему теперь суетиться? Он и разговаривать-то почти перестал. Ни в боксе — камере для новоприбывших, ни в основной камере с прикрученными железными лавками, койками и столом. Только со следователями и беседовал. Не видел смысла юлить и пытаться оправдаться. Без Андрея ничего больше не было. Мир стал серым и тусклым. Больше всего на свете он желал, чтобы смерть всё же добралась до него, пусть и с таким опозданием. Но у Вселенной были другие планы. И Смерть продолжала где-то шастать, огибая его по дуге. От приехавшего и добившегося свидания Лёшки — а других-то и не пустили бы — узнал, что Андрея похоронили в Питере. «Ну, хотя бы он дома», — мелькнула и погасла мысль. Затем пришла другая, более страшная: на суде, скорее всего, придётся взглянуть в лицо Надежды Васильевны. Доживать до такого момента ему не просто не хотелось, а было мучительно невыносимо. Только вот нечто, что его сюда запихнуло, не дав избежать быстрой и легкой смерти в номере, ещё не нахлебалось вдоволь его крови и стылого ужаса. Прожорливому нечто было мало страданий. Оно хотело ещё. И Миха жил. Суд, на удивление, состоялся достаточно скоро — месяца три, наверное, прошло. Миша не был уверен во времени — всё больше замыкаясь в себе, он перестал следить за ним. Учитывая все факторы, а также его полное признание вины (вот, если бы это могло снять и тяжесть с души!), срок дали небольшой — всего-то три года в колонии общего режима! Чудовищно низкая плата за жизнь Андрея. Это он прочитал и в лице отводившей взгляд Надежды Васильевны. Та проклинать его и вообще хоть как-то взаимодействовать не стала. Молча пришла, также молча и ушла, растворилась во всё ещё морозной дымке. Некстати вспомнилось, что на днях Князю должно было исполниться тридцать два. Немного в клуб двадцати семи не попал… Хотя там давно уже должен был обретаться сам Горшок. Просить прикурить у Цоя да на ломанном английском доставать Вишеса. А вместо этого он живёт… Сам не понимая зачем. Ещё и срок вот… Дали всего ничего. Отсиди да и на свободу дуй с чистой совестью, живи, песни пиши да от журналистов отбивайся с вопросом извечным: вы убили лучшего друга, что теперь чувствуете? Неудивительно, что Мишке отчаянно хотелось, чтобы дали лет двадцать — это, хотя бы, было бы справедливо. Однако самый гуманный суд в мире действительно в этот раз был гуманным. А может это просто злобная усмешка Судьбы, что своим оскалом наводила на него глухую тоску и желание сдохнуть. А затем время словно замедлилось. Ему положены были свидания. Сначала мать приходила, используя каждую возможность, но это и не удивительно. Она жалела его и кормила домашней едой, а ему кусок в горло не лез. Он молча слушал её причитания, иногда невпопад кивал. Больше его волновал вопрос, отчего отца с ней нет… Но спросить он не решался. Страшился узнать, что тот отказался от такого дурного, преступника-сына. А потом случилось страшное… Мама перестала ходить. А он, вроде как, и не дебоширил, не косячил, чтобы ему ужесточали условия содержания и запрещали свидания. Как это не удивительно, но — да, Михе было всё равно. Он мирился с местными порядками, не лез в петлю… А может, просто кто-то похлопотал, но условия у него были более, чем сносные. Сокамерники их музыку слушали — уважали, за смерть Андрея предъявы не кидали, на прогулках от некоторых элементов опасных охраняли… Вот и думал Миха, что не могло ему так повезти — тут уж либо отец всё же подсуетился, либо начальник колонии фанатом оказался… Ведь его и надзиратели опекали, никогда не трогали и сиги не зажимали, если находили. А тут раз — и мамы не стало… Дурной червячок прорезал ему мозг. Но сделать что-то и узнать он не мог. Пока к нему не пришёл Лёха — какой-то угловатый и почерневший. Добиться от него чего-то связанного Мишка не сумел. Только то, что мама пока к нему ходить не сможет, со здоровьем чего-то не того. Сам же младший, пожевав губу, сказал, что приходить часто не может. Но передачки Алла отправлять будет — мол, не ссы, брат, без сиг не останешься. Будто ему это так важно было… Больше к нему никого не пускали, и связь с внешним миром почти источилась. Да и не было ему особого до него дела. За родителей душа болела да, но ничего изменить он не мог. Поэтому Горшок всё больше и больше терялся в мыслях, воспоминаниях. Ведь только там теперь и существовал его Княже. Там он был жив, там они пели, пили, смеялись. Не было там Бунта, после которого между ними пробежала чёрная кошка… И от которого с таким трудом они едва отошли, вновь начиная жить сначала, забывая ругань и боль. Невольно в голову вгрызалась мысль, что обложку к этому их последнему совместно записанному альбому Андрей таковой сделал неспроста… Пронзённый кинжалом шут — недоброе предзнаменование. Что он тогда ему сказал? Пиши свои текстики — а в остальное не лезь? Ах, взять бы ещё где какие часики чудесные, чтоб отмотать время назад! Право тогда своё встревать в музло Князь отстоял, но осадочек остался… А всё исправить и записать альбом в старом-добром духе они не успели. И уже никогда Миша не сможет. Музло он, может, и напишет, черновики Андрея кое-какие у него в памяти сохранились… Но это всё не то будет — Франкештейн, скроенный из ошмётьев плоти какой-то. Единственное, что ему оставалось — память. Осколки воспоминаний резали, вгрызаясь в податливую плоть с веселым чавканьем, но Миша не мог оторваться. Всё вспоминал и прокручивал все моменты, начиная с самой первой встречи, когда, увидев бритоголового «уголовника», и помыслить не мог, что в ней сокрыт целый проход в сказочный мир… Из которого Горшочка теперь, кажется, выслали без права возвращения. А ведь в каком-то интервью, когда журналистка особенно прилипчивая попалась, он выдал, что если, где и «жить» после смерти, так только в мире их песен. Не то, чтоб Миха в чё-то такое верил, но произошедшее с ним, кажется, уже порядочно расширило его скептичное сознание. Не мог Горшочек не думать и не вариться в вопросах — а где сейчас Андрей… Хорошо бы, корону мерить оказался горазд в том дивном мире, что когда-то ему показал. А ещё лучше колпак шутовской, да! Мишка устало прикрыл глаза… Да, так было легче, увесистый камень с души чуточку приподнимался, чтобы затем из-за какой-то скребнувшей внимание мелочи могильной плитой навалиться вновь. Так, в зачатках самосохранения единственное, что полностью стал блокировать он в своей голове — это самое последнее воспоминание — злосчастный тамбур в поезде на Иркутск. До того затерялся Мишаня в этом процессе, что и не заметил, как вышел срок наказания и оказался он за воротами тюрьмы. Вышел и встал как вкопанный. Совершенно не представляющий, как дальше быть. По инерции побрел к видневшейся вдали автобусной остановке. Куда ехать — не понятно. Наверное, в Питер вернуться… Повидать Андрея и, возможно, удастся наконец сдохнуть на его могиле. Хотя и не был уверен, что вообще имеет право туда прийти. Судьба и тут решила по-своему: не успел Горшочек слабо вдохнуть чахлый воздух нечаянной свободы, как стервятниками налетели журналюги! Странно — он, однако, думал, что всем будет всё равно. Ан, нет! Поглядите-ка, небольшая стайка словно дожидалась. Подмёрзли черти, неизвестно, сколько его прождали, а сейчас вона как оживились, аж поджилки трясутся. — Михаил, что вы чувствуете, оказавшись на свободе? — вопросы за годы его заключения нисколько не поумнели, как и рты, их задававшие. «Ничего!» — хотелось огрызнуться. Но говорить было нельзя — может, отстанут, если не будет желанной реакции. — Что вы чувствуете, став причиной смерти лучшего друга? — вопросы сыпались без перерыва. Словно расстрельная очередь, но мозг вычленил именно этот, царапнувший душу. Красивая формулировка, ужасный смысл… А за ними боль, которая, казалось, слилась с ним в единое целое. Проросла, как корни того дерева из татуировки по старому рисунку одного смешливого парнишки, которого он никогда больше не увидит. И не потому, что тот безнадежно вырос, покинув их Неверлэнд. Каждый шаг давался с трудом, но Миша упрямо шёл вперед. Не оборачиваться — не смотреть им в глаза, не показывать слабости. — Злитесь ли вы на Александра Леонтьева, ведь именно он сообщил о вашем преступлении? Каждый вопрос — как камень в спину. Толпа окружила и ликовала. Пусть Горшок сейчас ничего не скажет — даже его фото станут не сенсацией, но предметом экономического торга. Про Лося вот он не знал. Если б не было так больно от отсутствия Андрея, то… наверное, было бы обидно и паршиво. А так… Не знал он, что должен думать об этом. Никто, в конце концов, не был обязан покрывать его преступление, рискуя своей шкурой. — Как вы оцените отъезд вашего коллеги Балунова? Считаете ли вы предательством его побег в США? Как оцените? Словно про госуслугу какую механически приятный женский голос интересуется… Как оцените, бл*дь! Балу уехал? Мысль цепанула и пропала. Ну, уехал. Может, хоть у него всё в порядке… И у парней всех. Однако следующий вопрос разрушил последнюю мысль: — Как вы считаете, заслуженно ли были условно осуждены другие ваши коллеги? Всё же, они пытались вас выгородить… Да почему же до этой остановки так далеко? Или просто ему всё тяжелее и тяжелее идти? Парни, значит, тоже пострадали… Не только его мир разрушил тот взмах осколком… Хотя, если милочка говорит — условно… Нет, с постоянными отметками у участкового особо не погастролируешь. Кому нужно пушечное мясо рок-н-ролла с таким анамнезом?! Если только сами не оказались с усами, но в эту их способность Миха верил как-то слабо. Балу и раньше лыжи за океан навострил, Ренник хотел бизнесом отца заняться, а остальные… Нет, не верил он в их организаторские способности. — Вы считаете себя виновным в смерти отца? Вот тут Горшенёв споткнулся, невольно выдав себя — удалось провокаторам пробить… В груди пробитым окном разливался холод. Сердце прерывисто стучало, когда ж оно, бл*дь, откажет! Отец… И ему даже никто не сказал… Надо идти… — А правда, что ваша матушка повредилась рассудком? Считаете ли вы это карой свыше? — спросил совсем юный голос. Недавно, возможно, работает… Жадная до сенсаций и быстрой карьеры. И плевать, если та пролегает по костям — издержки профессии. Мусик… Миша не хотел об этом думать. Но не мог не чувствовать. Сколько ещё он жизней разрушил, сколько ещё горя принёс? Понятно, почему Лёха так морозился и почти не приезжал… И сейчас не приехал, оставив его со сворой «товарищей» один на один. Наверняка не смог простить всё то, что он сотворил с их семьей. Или просто так замотался в своём графике, что и забыл, какой сегодня день, но в это верилось сложнее. Он и сам себя простить не мог. Не было у него права прощать. Миша не знает, сколько бы вопросов ещё выдержал. К счастью, остановка была уже в двух шагах, да и автобус приехал быстро. Раздосадованные мальки (а никакие не акулы, акулы бы не отступились, только надкусив жертву)пера внутрь всё-таки не полезли. Остались фоткать его горемычную рожу, привалившуюся к стеклу — тоже кадр ценный… Учитывая, какую молчанку обычно разговорчивый Горшок им устроил — лучше, чем ничего! Потому свет фотокамер его на пару мгновений ослепил. Умостившись в полупустом автобусе, надвинул на голову капюшон: журналюги остались позади, но светиться желания не было от слова совсем. Теперь ему нужно было доехать… до Андрея. К родителям… К маме… поправка далась утлой болью внутри… теперь точно нельзя. Дорога до Питера не отняла много времени. Удивительно, но больше его никто не узнал, не пристал и душу препарировать не попытался. Миха откровенно клевал носом, прилипнув к окну. Он не хотел отмечать — оно само… Город несколько изменился, напоминая, что это для него время замерло, а для всех остальных оно уносилось прочь семимильными шагами. И вот Горшочек уже на кладбище. От Лёхи знал, какое нужно. Найти же могилу помог сторож. Явно узнал, но ничего не сказал. За это Миха, не будь он в таком раздрае, сказал бы ему большое человеческое спасибо, но сейчас… Ватные ноги с трудом продвигались к цели. Невольно вспомнились его собственные слова о бессмысленности всего вот этого… Мёртвому уже всё равно. Совсем. Всегда. Только вот мысль, что тело потом будут грызть черви всегда неприятной резью отдавалась внутри. Нет, сжечь… И никаких делов. А эта мишура… венки, цветы — они живым больше нужны. Для самоуспокоения. Думать же сейчас об этом было не просто мучительно, почти невозможно… Не предполагал Мишка никогда сам оказаться в подобной ситуации. А ведь ему не только этот погост посетить нужно… Только вот адреса отцовского захоронения он и не знал. Не сказали. Сволочи. Совсем. Неужели боялись за него?! А потом что? Легче что ли было бы узнать об этом спустя годы? Сердце снова обожгло. Цена его ошибки… Была неимоверно высока. Смириться с этим было невозможно. Как и жить дальше, оставив позади… Что? Он стиснул зубы. Признаться, до тех пор, пока могилки не увидел, теплилась в душе Михи дурная и дикая надежда, что это всё чья-то злая шутка… Урок, бл*дь, чтоб от наркоты его отучить… Что Андрей выжил, а посадили его за непреднамеренное нанесение тяжкого вреда здоровью. И ведь вышло у них. В тюрьме волей не волей — завяжешь и с дурью, и с бухлом. Но что же он видит… Миха скрипнул обломками зубов. Никакого обмана. Совсем. Знакомое имя, фамилия, отчество… И даты, бьющие под дых. Горшок прикрывает глаза. Недавно совсем, стало быть, тридцать пять исполнилось бы… Могила была ухоженной, с красивым памятником. Цветы, ещё свежие, свечи… Много… Видно, что здесь часто бывают. Взгляд невольно прилепился к банке пива. В горле комом захлебнулся воющий звук. С одной стороны пиво Князь всегда уважал, а с другой… Притаскивать к погосту одно из почти орудий убийства? Впрочем, основное же сейчас медленно, но верно подступало к нему. И ничего — гром не грянул, земля не разверзлась. Потому что так только в сказках и бывает. Реальность жестока и темна, раз допускает такое вот дерьмо. Так, понимаешь ли, отчего же и пиву с водкой тут не уместиться, а? Ноги у Мишки отчаянно тряслись, пока он медленно-медленно подходил ближе. Как и руки, которыми он обхватил гранитную плиту. Не к таким объятиям Горшочек привык. Голова горела, он прижался осторожно лбом к холодному камню. Сказать было нечего. Легче не становилось, только труднее. Понимание, что смерть не настигнет его и здесь, уже достигло исстрадавшегося рассудка. Если только не самому всё же… Но прежде оставалось ещё одно дело. Оно озарением, почти разрядом тока, пришло к нему в тот самый момент, когда рука коснулась памятника. Никакой мистики, но Миха вздрогнул. — Пока, Андрюх, — прохрипел нескладно, забывая все свои вопли про это только для живых… Сейчас он был таким живым. — Надеюсь, скоро увидимся. И, медленно оторвавшись, побрёл в свой самый трудный путь. Ноги сами несли его в Купчино. Знакомый дом… Подъём на знакомый этаж показался воистину восхождением на Голгофу. У двери он стоял долго, полчаса… час… Не решаясь позвонить. Пришлось всё же решиться. Легкие шаги, и дверь без вопроса открылась. Надежда Васильевна застыла на пороге… Постаревшая, точно не на три минувших года, вся седая… Горшенёв сумел только один раз взглянуть ей в лицо, после отвёл глаза. Больно… Слишком больно. А чего, спрашивается, хотел увидеть, приходя сюда? Андрюшина мама прислонилась к стенке в квартире. Невольно отзеркалил её позу, прилипнув к стене парадной. Входить он и не думал. Не после того горя, что причинил. Но и не прийти… Молчание затягивалось. — Мне жаль, — Миха с трудом выдавил два слова. Это были абсолютно глупые слова, не облегчающие ни его боль, ни её. Бухнуться бы ей в ноги, да прощение вымаливать — да ноги словно деревянные, в пол вросли камнем. — Я не хочу говорить с тобой… — прошелестела Надежда Васильевна, заставляя его голову интуитивно склониться ниже. А затем отрывисто продолжила: — Но должна… Ради него. Он бы простил. Андрей… теперь в своем мире. А ты нет. Миша искоса посмотрел на неё. Хоть голос и дрожал, но выглядела женщина почти умиротворенно и… уверенно?! — Ты должен продолжить… Андрюши нет, теперь только ты можешь продолжить дело всей его жизни! — Горшочек своим ушам сейчас не верил, недоуменно он посмотрел прямо на Надежду Васильевну, а та нисколько не смутилась. Она только ещё помолчала, припечатав его совсем невероятным: — И… живи, Миша, живи. Пусть это будет твоим прощением. Горшок стоял полностью оглушённый. Лучше бы проклинала. А теперь… Что делать теперь, когда действительно нужно продолжить? Хотя бы ради Княже. План умереть рассыпался, а нового плана не было. Звенящая пустота встала перед глазами. Он и не заметил, когда дверь закрылась. Совершенно потерянный вышел из дома и побрёл куда глаза глядят. Только вот туман в голове не лучший спутник, а оживлённый Питер и дорога не прощают ошибок… Резкий свистяще-тормозящий звук, знакомый переливчатый треск стекла, удар, падение и боль. «Наконец-то», — устало было подумал Миша, но, уже отключаясь, успел заметить в лежащем прямо перед носом осколке стекла знакомый, снившийся в кошмарах тамбур… Знакомое чувство вырванности из тела и полёта куда-то вглубь осколка заполнило его. «Только не снова!» — мигнуло отчаянно в меркнущем сознании и тут же погасло, потому бесполезны мольбы и напрасны молитвы. Все они тут гуляли по лезвию битого стекла.